Наверное, девушка остановилась бы и села в снег. Но рядом, справа, шел Вася. Он все шел и шел, и вел Ивана. И вместе с ним шла девушка.
Она шла и не верила, что ночь эта кончится, что лиственницы расступятся и появится человеческое жилье. Она не верила в избушку, не верила ни во что, потихоньку плакала.
Но все-таки шла.
Девушка проснулась на ларе в углу приземистой почтовой избушки. Солнце освещало половицы, и они празднично светились, словно только что вымытые. Васи не было. Иван сидел понурившись, курил.
— Совсем, — сказал хрипло, — дыхнуть нельзя. Ровно вот кто тряпкой глотку затыкает. Покурил, так немножко помягчало... Васька к машине пошел. А чего ходить — без трактора не вытащишь. Пей вон чай на плите. Остыл уж. Давно кипячен.
...Девушка вышла на улицу, постояла, посмотрела на свежий Васин след, чуть переметенный порошкой, на дорогу, ведущую дальше, вперед, не потревоженную еще ничьей ногой. Захотелось идти, скорее добраться до Улагана, куда ее командировала редакция.
— Я как Иван, — сказала себе девушка, — только вперед умею. — И пошла по нетронутой дороге.
Огромная тайга млела, согретая солнцем. Солнце хотело зараз покончить со всем снегом, шпарило. Снег чуть слышно шипел и падал с веток. Вся тайга была белая, свежая, подсиненная.
Девушка брала в руки снег, тискала его, и он влажно хрустел, сочился. Каждая мышца в теле помнила еще, как было холодно вчера, как было тяжело, и радовалась сегодняшнему теплу, солнцу. «Так и надо жить, так и надо...» — думала девушка. Шла по таежной дороге, ведущей в аймачный центр Улаган.
Дорога полезла в гору. Пошел снег. Девушка села на камень, спихнув с него мокрый снежный колпак.
«Зачем пошла? Могла бы дождаться в избе. Пить чай...»
Незаметно ее охватил сон, населенный множеством людей и предметов. Девушка изо всех сил рванулась, чтоб отделаться от сна. Она вскочила с камня и пошла дальше, вперед. Она теперь знала, что если все время идти, лес расступится.
Васин ЗИС догнал ее на мосту у въезда в Улаган. Девушка бросилась к нему и даже закричала от радости. Она забралась в тесную духоту кабинки, уселась между Иваном и Васей и почувствовала себя совершенно счастливой.
— А как же ваш «газик»? — спросила она у Ивана.
— Вытащат, — бодро сказал Иван. — Я его удобно спустил.
Холмы да озера
Николай Авдеичев жил против церкви, которая ночью одна возвышалась бело и красиво над Озерешней, а днем не хотелось глядеть на церковь, до того неухожена была она и уродлива в своей никому не нужной старости. И кладбище около церкви, хотя сохранило десятка два с половиной сухоньких серых крестов, уже не давало мысли о смерти или о жизни, оно изжило себя и скоро должно было кануть, оставить место траве и кустам сирени. В деревне забыли уже, кто сподобился быть погребенным в церковной ограде.
В церковное зало валили — до заморозков — картошку, а перед севом совхоз завозил семена.
Бросовый и давно зачужевший в деревне кладбищенский этот холмишко заявил о себе недавно печальным или, может быть, смехотворным образом. Когда уширяли дорогу — за семь километров под Белашовской горой начали брать на болоте торф, — бульдозер отрезал ножом порядочный кус от холма в Озерешне. Вместе с дерниной и суглинком он уволок целый скелет человека, Косточки, конечно, разрознились, но ребятишки все до одной повытаскивали из отвала, составил скелет как надо, сустав к суставчику прикрутили проволокой. Скелет они прислонили к березе, он стоял над дорогой, шоферы притормаживали и вылезали из кабин посмотреть. Вначале лица шоферов были растеряны, а насмотревшись, они кривили губы и что-то истово бормотали.
К скелету долгое время не прикасался никто, озерешенские бабы поеживались, старухи крестились, а мужиков в Озерешне человеческой костью не удивишь. В сорок первом году тут заперли между озер нашу дивизию и положили ее. Фронт ушел, но стреляли еще три года — здесь был партизанский край.
Коля Авдеичев, плотник, пастух, огородник, кузнец, а точнее сказать про него — крестьянин, или, как сам он рекомендует себя, — безответный мужик, этот Коля Авдеичев присвоил откопанному при постройке дороги скелету имя: Костя Костеев. Так его и звали все в Озерешне.
Скелет стоял до тех пор, пока не наехал директор совхоза и не нашумел на Надежду Ивановну, бригадира. Надежде Ивановне было двадцать два года. Она закончила в области курсы, ее направили в Озерешню. Ей очень хотелось поднять производство в инвалидной да стариковской своей бригаде. Быть может, она скучала в неприсоединившейся пока что к большому селу деревеньке среди холмов и озер — никто не думал об этом, не знал.
Авдеичев Коля высказался однажды о бригадирше: «Ни кожи, ни рожи в нашей Надёже, один диплом, хоть кусай его за столом: а не выкусшь толку — и зубы клади на полку». Эту Колину прибаутку Надежде Ивановне донесло деревенское радио — скорый бабий язык. Радио бунчало по Озерешне без перебоев: в которой избе гуляли, бранились или что-нибудь замышляли купить в хозяйство — ведомо становилось всем. Коля сказал про Надежду Ивановну хотя и обидно для девушки, но не со зла, а так, по мужичьей привычке почтить начальство балагурной отметиной. И вся Озерешня с Колиной легкой руки величала свою бригадиршу: Надёжа.
Директор сделал Надежде Ивановне выговор за слабо идущую косовицу, а также за безобразие около самой дороги, за этот дурацкий скелет. Надежда Ивановна сразу, как только уехал директор, нашла в чемодане свои городские перчатки, натянула их и, проглатывая слезную обиду, отправилась к церкви. Робея, она подошла к скелету, взялась за ребро и потянула. Скелет легонько, будто с охотой качнулся к ней и сронил с плеч маленькую головку. Надежда Ивановна так и прянула от него...
Коля Авдеичев все наблюдал из окошка. Нога у него была ранена в партизанах, не гнулась в коленке и что-то с вечера тосковала, наверно к дождю. На покос Коля решил не ходить, а сел с утра постругать мутовку, жена Зинаида давно уже принесла из лесу сосновую лапу-рогульку, да было все недосуг ее очинить.
Зинаида работала вздымщицей в химлесхозе. Она выстругивала особым железным резцом на сосновых боках длинные зазубрины — карры, и сосны становились похожими на сержантов-сверхсрочников с золотыми угольниками на рукавах. Зинаида подвешивала к зазубринам шиферные рюмки, и в них до краев набегала смола.
Когда Николай завидел в окно бригадиршу, то решил уже было прилечь, покряхтеть на случай ее прихода в избу. Еще он подумал, что лучше всего бы ему закатиться с утра на озеро — только жалко, что спиннинга нету, — там никто бы его не трогал, не попрекнул...
Николай наблюдал, как Надёжа шпыняет скелет на пригорке. И стало ему обидно, нехорошо. Он положил свое рукоделье на лавку, проворно заковылял из избы. С крылечка он крикнул Надёже:
— Куда ты Костю-то Костеева? Человек ведь тоже был... Как и не мы. Ишшо, может, сознательнее нашего брата... Сейчас я тебе подмогну! — крикнул Коля. — На па́ру-то мы поскладней унесем. А так по деталям всего растеряешь.
Коля полез напрямую в гору, больную ногу свою волочил. Он выкрикивал упреки бригадирше, но были они также и утешения для нее...
— Тоже ведь человек был... А голову потерял — уже полчеловека. — Коля подхватил упавший череп. Главный костяк он приобнял рукой и поволок скелет с горы к себе на усадьбу.
Для чего он нужен ему, Николай не смог бы ответить. А если бы кто предсказал ему загодя такое дело, он плюнул бы и ругнулся. Но он волок этого Костю Костеева, было трудно ему спускаться по крутизне и ломиться через кустарник, и чем больше потел он и уставал, тем неоспоримее казалась ему взятая добровольно работа. И росло в Николае уважение к самому себе, и еще какие-то добрые и жертвенные чувства подымались в нем.
Надежда Ивановна двигалась следом за Николаем. Она несла отскочившую ногу скелета. Николай не оборачивался к ней, а только иногда произносил уже говоренную много раз свою идею:
— Тоже ведь человек был...
На своем дворе он уложил скелет наземь, вооружился топором и пилой-ножовкой, измерил костяк валявшимся тут же черенком от лопаты и раскроил по этой метке два горбыля. Больше строительных материалов не нашлось на усадьбе у Николая Авдеичева; которые были доски, он все пустил на пристройку к сеням — сдавать городским на лето.
Коля просунул топорик в паз и отодрал от пристройки одну доску, а потом и другую. Он действовал с необычной для него нервною торопливостью. Навытаскивал гвоздей из стены собственной хаты и принялся сколачивать гроб...
Надежда Ивановна маялась недалеко от калитки, хотела она уйти, отвязаться от этих костей, да нужно было еще наказать косы отбить для приезжих рабочих, которых директор сулился прислать. И к Ганькиному Гришке тоже надо зайти постыдить балбеса: один здоровый парень на всю Озерешню, и тот наладился в лес по чернику, а после в город на рынок.
Но бригадирша не уходила, сама ведь затеяла, и все оставить теперь на Колю Авдеичева было неловко.
— Дядя Коля, а может, так бы его зарыть где-нибудь за деревней? — сказала Надежда Ивановна.
— Зарыть-то бы можно его, — сказал Николай. Он взял один из гвоздей, которые держал во рту, приставил, где нужно, и тюкнул обухом. Гвоздь был ржавый и согнулся пополам. — Зарыть-то зароем, — сказал Коля, — и сверху еще песочком присыпем... — Он вытянул изо рта следующий гвоздь и вогнал его в горбыль. — Человек ведь тоже, Надежда Ивановна, — сказал Коля Авдеичев. — Как и не мы. На жилплощадь и тут права имел, и там ему обязаны домовину предоставить. Человек ведь был... Лошадку вот только надо бы, на кладбище его увезти...
Бригадирша обрадовалась такому случаю уйти с Колиного двора, пообещалась прислать лошадку и побежала со всех ног по озерешенской улице.
...А там уже старушки-домушки, калеки да няньки, да малютки-козявки прослышали зовы озерешенского радио и начали сползаться, охать, креститься, шмыгать носами, советовать, всхлипывать и даже плакать навзрыд. Прибежала из черники и Колина дочка Алевтина, весь рот у нее как чернильная клякса, губы отцовские выворочены наизнанку, десны видать, и нос конопатый— картошинкой — как у Коли. Дочка кончила второй класс. Ока стала все трогать, и щупать, и спрашивать: