Белый только дрожит. Черный говорит с покорной обстоятельностью:
— Может быть, конечно, и вынырнул, я могу посмотреть. Только что сам же я видел: они поплыли вдвоем, вот он впереди, а он за ним; я гляжу, он погрузился, только показался — и опять... Я брюки скинул — и в воду.
— А где, в каком месте? — требует спасатель. — Ну-ка поехали, покажите.
Они едут в лодке, и черный парень в неподоткнутых, синих, по колено, трусах валится нырком в воду...
Рэм все ходит, ходит в толпе, наблюдает. Толпа потеряла спайку и нервный заряд. Есть совсем безучастные люди, сидят на траве. Все дольше и пристальнее глядят мужчины на женщин.
Зашел ко колено в воду мужчина лет за сорок, большой, с отросшим, должно быть, на пиве, пузом, с татуировкой; он стрижен под бокс, затылок его объемист и гол. Ему не нравится, как спасают. Он машет рукой, командует. Тощий, седой, в берете все водит и водит по дну водолаза-аквалангиста и грубо кричит на советчиков-доброхотов.
Уже водолаз выдышал весь кислород. Ему приносят другие баллоны. Толпа покачнулась к зеленому водолазу... Ей нужно- на что-то глядеть.
Черный опять уже в бобочке, в пиджаке, ворот навыпуск.
— Пьяные, что ли? — спрашивают бабы у черного и у белого.
Белый и черный торопятся, говорят вместе, в том смысле, что нет, не пьяны.
— А фамилия как?
— Иванов... — морщась, с мукой сообщает белый.
— А может, его и нету там. Вон сколько времени ищут. Не иголка все-таки. Человек... Может, он так куда ушел...
— Вон его вещи, — показывает белый на груду тряпья.
Вещи лежат на земле: брючонки, ковбойка и красные босоножки.
— Погуляли... — говорит черный.
Белый кривит губы.
— А дети-то есть? — домогаются бабы.
— Две дочки.
— Мы все трое тут, на заводе. С одной смены.
Кто-то уже отыскал документ утонувшего человека. Длинный номер на пропуске. Карточка три на четыре. Сергей Иванов. Лицо с припухшим носом, недобрыми глазами.
— Молодо-ой, — сокрушаются бабы.
...Рэм наблюдает толпу, но в то же время не упускает из виду искусственную блондинку. К ней подходит некто усатый и смуглый, в синем бостоновом костюме, ворот желто-лиловой рубахи выпущен на пиджак. Рэм слышит, он говорит девице:
— Пойдемте на пляж, купаться...
— Вот он! — вскрикнул вольный ныряльщик. И снова нырнул.
Взлетел его победительный крик: — Нашел... твою мать!
Берег вздохнул, заходил, засмеялся.
Сергей Иванов всплыл на чьих-то руках. Его погрузили на лодку.
— Мальчишка. Лет семнадцати всего.
Ее поправили бабы:
— Тридцать лет. Женатый. Двое детей.
Все побежали за лодкой, толклись у спасательной будки, глазели.
Вышел наружу седой, в берете, начальник спасательной станции. Объяснил:
— Клиническая смерть наступает мгновенно, а через семь минут умирают клетки мозга. Тогда уже все. Не вернуть. Через семь минут — все...
В том месте, где Сергей Иванов ушел на дно, мужчина купал спаниеля. Он закидывал в озеро палку, и собака плыла, горячилась, приносила палку к хозяйским ногам. Смеялся мальчонка.
Рэм возвратился домой, сел к столу, заставил себя думать о кедрах, но что-то мешало ему. Он вспоминал, как валят эти реликтовые деревья, как гибнет земная краса. Но гомон воскресного пляжа не унимался, и что-то было надсадное в нем, царапающее. Пляж смеялся, ухал, визжал. Никто не хотел прикасаться к тому, что случилось, к чужому горю, беде, никто не хотел вспоминать. Все спешили пожить — до конца этого летнего погожего дня.
Солнце висело теперь напротив окна, над самой трубой завода, за озером. Труба стала черной. Солнце ломилось в комнату, нагрелись стены, и стол, и пишущая машинка... «Надо было нырять вместе с тем мужиком... — думал Рэм. — А что бы от этого изменилось?.. Надо было сразу бежать, как только закричали... Все равно не успеть...» Рэм усмехнулся, пожевал сигарету, провел ладонями по лицу, что-то снял. Наклонился к машинке. Он думал: «Как это просто, ах, до чего это просто: сочувствовать бессловесным деревьям. Но как научиться сочувствовать смертному нашему ближнему, брату, соседу, Сергею Иванову? Как?..»
К вечеру Рэм закончил статью. Прочел последний абзац: «Кедровой тайге нужен рачительный, дальновидный, по-государственному широко мыслящий хозяин». Потом он долго еще сидел у окна. Гомон пляжа делался мягче, распадался на отдельные голоса, вскрики, всплески. Пахло дымом, туманом, росой. На заводской трубе зажгли два сигнальных огня. И тотчас, выстреливая огнями, низко прошел большой самолет, быть может, из Владивостока. Или Мурманска. Или из Львова...
Первый редактор
Дело было давно, жарким летом. Город весь пропитался пылью, потом, машинной гарью...
Трамвай подошел к остановке. Железо лязгнуло о железо, люди в трамвае шатнулись вперед и слиплись. Чтобы затем шатнуться назад, разлепиться...
Тогда Володе еще не исполнилось тридцати. Он ехал на дачу к семье, в зеленых зауженных брюках и в красной, не полинявшей, ни разу не стиранной ковбойке в черную клетку. Ковбойку ему сшила жена, из шерстяной ткани-шотландки. За всю совместную жизнь с Володей она сшила ему две ковбойки, необычайно яркой расцветки, и одну, не менее пеструю, купила по случаю в магазине. Все три ковбойки настолько явно, рекламно обозначали Володю в толпе, что эта его привлекательность и заметность, может статься, явилась одной из причин, приведших к разладу в семье и к разводу.
Вторая жена не шила, не покупала Володе красных ковбоек. Женившись вторично, Владимир Сергеевич носит сорочки сдержанных тонов, и сам он с годами переменился. Хотя и нынче бывает: идет по улице, погруженный в заботы, соответственно возрасту, положению, как вдруг наткнется на чей-то взор, до того благосклонный... «'Гак она на него посмотрела...» И споткнется, и замечтает...
В тот давний вечер Володя вошел в трамвай, как полагается, с задней площадки. Одновременно с ним вошла в трамвай, с передней площадки, девушка, он заметил ее, неосознанно стал подвигаться вперед.
Девушка заметила Володину ковбойку, ее привлек красный цвет. Она испытала, быть может, воздействие той же силы, что привлекает к источнику света не только бабочек, но и птиц. Безотчетно взглянув на ковбойку, девушка увидала Володю. Ее взгляд был направленный и лучистый, зеленоватый, ночной. Он проник сквозь трамвайную толчею, и Володя потупился, уклонился от этой игры в гляделки. Он подумал, что, может быть, девушка малость пьяна.
Володи был трезвый, но под действием взгляда красивой и безрассудной девушки он почувствовал, что пьянеет.
Вожатый, измученный за день несносной жарой, вел трамвай раздраженно, рывками. Толпа то спрессовывалась, то распадалась. В трамвайной емкости, в этой цистерне, происходило брожение, пассажиры все более соловели. Володина ковбойка пунцового цвета, в черную клетку, промокла насквозь. Всех распарило, развезло, растрясло. Ни личностей не осталось в трамвае, ни даже отдельных лиц, только перебродившая масса.
Но девушка продолжала глядеть на Володю, он вертел головой, переступал с ноги на ногу, чувствуя кожей исполненный определенности взгляд незнакомки. Володя хотя и хмелел от этого взгляда, но обретал в себе некую крепость духа и тела, отдельность от массы, сознавал свою нужность, как пишут в газетах, «счастье быть нужным». Володя работал тогда в газете и пробовал силы в литературе, в жанре рассказа.
Трамвай приехал к вокзалу, двери выстрелили, как бутылки с теплым шампанским. На привокзальной площади сразу возникли потоки, водовороты, запруды и завихрения. Попутчицу унесло от Володи, и острое сожаление впервые пронзило его. (Впоследствии этому впечатлению суждено сохраниться в годах, отстояться и выпасть в нерастворимый душевный осадок.)
Надо бы устремиться за девушкой, сесть в тот же поезд, в тот же вагон, что она, без билета, Штраф-то всего три рубля. Но Володя встал в очередь в кассу, купил билет до нужной ему станции и, глубоко опечаленный, едва обретший и вновь потерявший себя, смешался с толпою. Он отер со лба испарину, будто подвел черту под мечтаниями и безумствами этого вечера. Чинно пошел по перрону, с портфелем в руке. Он вспомнил, что едет к семье на дачу.
Сидячих мест уже не осталось в поезде, но пассажиры спешили, обгоняли Володю, еще на что-то надеясь. Он уступал им дорогу, ибо надежду он потерял.
Как вдруг в одном из окошек вагона увидел — да, да, незнакомку, красавицу, девушку, юную даму... Она устроилась у окна и берегла место напротив себя, дожидаясь Володю. Весь облик ее и взгляд выражали нечто иное, чем в первую пору игры, в трамвае. Глаза излучали радость свидания после разлуки, и еще читалась в глазах эта женская деловитость и домовитость, готовность взять на себя заботы, все устроить, свить гнездышко — и защитить, не отдать. Девушка охраняла занятое для Володи место: на него посягали. Она склонялась к нему, заслоняла грудью, плечами.
И улыбнулась Володе. Приподняла подбородок — юное, радостное существо, освещенное вечерним солнцем. Она торопила, звала на свидание, непременно счастливое, долгое, наедине в битком набитом вагоне, под стук колес...
Володя ускорил шаг, кого-то толкнул, кому-то наступил на ногу. Оставалось совсем уже немного... В каких-нибудь десяти шагах от горячо желанной цели он вдруг запнулся, возникла помеха... Володя увидел перед собою Семена Ефимовича. (Спустя несколько лет после описываемых событий Семен Ефимович умер. О мертвых только хорошее — или ничего.) Семен Ефимович, так же как девушка, сидевшая в десяти шагах, склонялся к свободному, то есть занятому им для кого-то месту напротив, предотвращая посягательства пассажиров.
— Садитесь, — сказал Володе Семен Ефимович, — я занял на всякий случай, видел, вы промелькнули в толпе. У вас такая рубашка, вас не заметить трудно.
Говорил Семен Ефимович медлительным, вполсилы, мужественным баритоном. И поза его и вид выражали мужественность и еще артистичность. Он был в белых брюках, в довоенных, просторных холстинковых белых брюках, в сандалетах, голубых носках и в довоенной же сиреневой с блеском, из трикотажного шелка бобочке. Руки его белы, волосаты, с синим контуром вон. Возраст Семена Ефимовича в тот памятный вечор был такой, как нынешний Володин возраст, лет сорок семь. Волосы у него длинные — не до плеч, но пониже ушей. Кончики волос завивались, образуя сзади на шее нимб-венчик. Шевелюра у него будто помазана салом, лоснилась, не распадалась на пряди и локоны, седина в ней ровная, тускло-серого цвета, пролысины не было ни одной. Подбородок у Семена