Люди на стадионе дерзостно, вопрошающе взглядывали друг дружке в глаза, присматривались. Будто сошлась в условное место ватага — и скоро набег. Все были без жен, без детей, без девушек. Мужское дело. Ристалище. Гладиаторский бой.
Владик Николин во время матчей глядел на часы. Время быстро скакало, неслось. Падал наземь подбитый Непонимаев. Суетился Садыев. Защитник Кудрейко не мог угнаться за Метревели. «Кудряш, не спи!»— кричал стадион. «Еще пятнадцать минут, — думал Владик Николин, — еще двенадцать минут... Ну и что? Ну и что же тогда?» Он думал, что город весь взбаламучен, слегка захмелел, сойдясь в зеленую пиалу стадиона, — рабочий город, мужчины... Мужчинам надобно зрелища, схватки, работы для нервов. А это разве команда? Это разве игра?
«Неужели среди трех с половиной миллионов жителей нашего города, — думал Владик Николин, — не могут найти Малофеева или Стрельцова? Не могут набрать команду... Какого черта? Весь город сегодня не будет спать до полночи, и если «Уран» проиграет, то завтра мужчины станут к станкам с тяжелыми головами...»
«Уран» нападал и сшибался с атаки. Загольные мальчишки подавали мячи. «Уран» демонстрировал, волю к победе, он мог победить... Как вдруг расслаблялся и бегал с опущенными плечами. Что-то было в «Уране» не так. Что-то было не то в гладиаторском бое на ярко-зеленой арене.
Владик снова глядел на часы и скучал, потому что теперь предстояло идти, уходить с торжества в разобщенной, нахмурившейся толпе. Толпа не уступит дорогу машинам, и машины смолчат, потому что толпа недобра, потому что ее обманули. Она не увидела боя, победы, а лишь суетливую беготню. Толпа вернется в трамваи, стеснится и будет молчать. И будут молчать пешеходы. Никто не взглянет в глаза друг другу. И долгой, долгой будет дорога. И черной, серой — толпа. Только шарканье ног и трамвайные лязги и звоны...
Но если «Уран» добудет себе победу, дорога наполнится голосами: «...Он может, Ося. Он еще — будь здоров... Бать молодец. Только вот Куликов им подпортил... Почему Куликов? Куликов свое дело знает... Телепенин танцует, как балерина... Эх, если б им да Бывалова Колю... Ну, подумаешь, выпил... С кем не бывает... Так он же еще подрался, дебош устроил. Неправда это. Парашу пустили. Это не Коля подрался, а Вартанян. Да... Алябьев уже старик... Старый конь борозду не испортит... Вот же Яшин играет — дай бог... И Стрельцов не мальчик. Он сколько в тюрьме просидел?.. А что в тюрьме? На пользу ему пошло. Серьезнее стал к себе относиться...» Дорога короче за разговором. Лишь бы «Уран» победил. Или хотя бы ничью...
Владик Николин идет, не садится в трамвай и троллейбус. После матча ему бывает грустно немножко, чего-то ему не хватает, и рано домой. И будто не было никакого матча. «Уран», «Черноморец» — не все ли равно? Для чего он спешил, горячился и хлопал в ладоши, свистал? Для чего проносились здесь сотни автомобилей? Какие-то люди варили железо, сверлили, паяли и нарезали болты и гайки. Конвейер двигался в заводском пролете. С него съезжали автомобили. И вот пронеслись по городу, по аллее, уткнулись носами в барьер стадиона. Стояли, как овцы, потом поползли по домам. Какой в этом смысл? Для чего?..
Владик думал о своей диссертации по теории полимеров и немножко о девушках: «Пусть бы хоть девушки приходили на матчи, а так и вовсе тоска». Он думал, что сборы на праздник всегда приятней, чем праздник. Праздник короток, он обманет. И ви́на не те, и закуски, и танцы, и гости, и разговоры. И долго, долго потом добираться домой.
В отпуск Владик собирался пойти в сентябре, купить надувной матрас и ружье для подводной охоты, поехать на Черное море с женой, загореть, похудеть, наплаваться вволю. Конечно, лучше бы без жены. Но ладно — с женой... Владик думал, что надо до Нового года защитить диссертацию, получить кандидатскую ставку. Когда построят завод в Тольятти, то можно будет купить «фиат». Владик думал, что надо съездить в Польшу, привезти оттуда слаломные лыжи и хорошо бы двухместную байдарку. Палатки тоже у поляков лучше, чем наши. Только валюты не хватит. Надо в Варшаве еще посидеть в ночном баре...
«Вот почему, почему, — думал Владик, —у нас под запретом ночная жизнь? Мужички после проигрыша «Урана» все равно спать не смогут, скинутся на полбанки, будут витийствовать в подворотнях. Им некуда деться. Кафе все закроют в десять часов. И рестораны закроют... «Хватит, — говорил себе Владик Николин, — хватит с меня «Урана». Неврастеническая команда — противно смотреть. И нечего тешить себя надеждой. Ничего не может случиться. Нужен тренер другой, и команда другая, и отношение городских властей, и климат, и темперамент... Бог с ним, с «Ураном», я больше сюда не ходок...»
Но «Уран» возвращался из Еревана, Ташкента, Баку, Кутаиси — и город опять подымало, как ветром выхлестывало на взморье. Люди садились все скопом в такси, не делясь на пары и семьи. Трамваи сбивались с маршрутов и шли к стадиону. Бежали студенты, майоры, наборщики, штукатуры и слесаря, кандидаты наук, архитекторы и солисты балета. Город мчался на стадион. Он соскучился по «Урану», ему хотелось подняться на холм, бросать в воздух кепки, орать во все горло: «Боря, дави-и их! Неси-и!» Город немножко завял без футбола. Нужно ему встряхнуться.
И Владик садился в автобус... «Уран» добивался ничьей с «Пахтакором».
«...Они еще разойдутся будь-будь, — говорили мужчины на долгой дороге домой с футбола. — Вот Куликова бы заменить... Не в Куликове дело... Садыев — молодчик, и Соловей катается колобком... А-а-а-а! Ни черта с них не будет проку. Надо варягов набрать где-нибудь в Ереване или в Алма-Ате... Года на два им южного румянцу хватит... Все равно отсыреют... Климат не тот... Шашлыками их надо кормить... Алябьев старается. Молоток! Вот Ваня играл, Комаров... А это разве футбол?
А вот Бутусов...»
Владик Николин, как собирался, поехал с женой в отпуск на Черное море. Но не сразу на Черное море. Вначале туда улетела его жена. Он усадил се в самолет, сам поехал в Москву. Он сказал жене:
— Нужно в редакции нашего вестника потолкаться. Может, главу удастся пристроить. Публикации мне нужны позарез... И на юге я тоже буду работать. Вставать часов в пять по утрам, до жары... Ты комнату поищи, где потише, и дай мне в Москву телеграмму.
— Я поищу, — сказала жена. — Постараюсь. Только, наверное, все забито.
Владик ехал в жестком купейном вагоне «Красной стрелы». Он курил у окна, и другие мужчины курили, жужжали бритвами «Харьков». Мужчины по виду все были главные инженеры. У всех имелись портфели, добротные папки, компактные саквояжи, плащи. Все были в белых рубашках и синтетических галстуках, в начищенных ботинках. Все взяли у проводницы квитанции на белье, и Владик тоже взял, хотя в квитанции не нуждался. Он держался на равной ноге с пассажирами «Красной стрелы», деловыми людьми, читал «Вечерку», заказывал чай с сухарями.
На платформе вокзала в столице он увидал главного инженера проекта Жужуленко. Тот стоял, поседевший уже, непричастный толпе, встречал ранний поезд, «Стрелу», и Владик подумал, что, может быть, он встречает свою любовь, сейчас она выпрыгнет из вагона... Николин хотел обойти Жужуленко, не спугнуть тайну утренней встречи, но Жужуленко заметил и жал Николину руку.
— Где можно выпить в Москве с утра коньяку, — говорил Жужуленко, — так это в «Стреле». Я ее тут дожидаюсь, как маменьку родную.
И правда, в буфете экспресса нашелся коньяк.
— Хорошо, что ты мне повстречался, — говорил Жужуленко, — знаешь, как одному в чужом городе... Мы вчера с ребятами посидели в «Будапеште», да потом еще в гостинице добавили. Так до самой «Стрелы» и маюсь. Ты надолго в Москву?
— Да нет... — отвечал Николин. — Я в Куйбышев вообще-то, потом на Кавказ.
— В Куйбышеве будешь в нашем филиале, — говорил Жужуленко, — передавай привет Мовсесяну — хороший парень, мы с ним вместе работали в Гипромезе. Сейчас мы с тобой немножко подправим себя и поедем в «Националь». Он как раз и откроется. Можно будет как следует посидеть.
— Не рано ли? — сомневался Владик Николин.
— Ну почему? Вполне нормально. До́ма — это другое дело. Тут — столица. Другой размах.
В «Национале» Владик жевал кетовую спинку и натуральный бифштекс. За столами сидели депутаты Верховных Советов союзных республик, с флажками на лацканах пиджаков, в тюбетейках. За окошком был виден взвоз на Красную площадь, пестрели машины, гуртились и непонятно о чем гомонили туристы. Курили девушки сигареты «ВТ». Стоял у стены метрдотель — иссохшая длинная дама в пиджачной паре и туфлях без каблуков. Как неподвластный искусу стражник, как евнух в гареме, она наблюдала чревоугодническую жизнь. Не осуждала, но в то же время как бы и упрождала о том, что есть неусыпное око, что трезвые, тощие, строгие люди, хотя позволяют резвиться гурманам, но наблюдают за ними, следят. Дама являла собой торжество аскетизма над чревоугодием.
Владик Николин глядел на даму, на девушек в синем дыму сигарет, на главный в стране перекресток, гудевший вблизи за окном. Все лучше ему становилось, свободней, хотелось новых знакомств, добрых слов. Жужуленко, покончив с бифштексом, исчез, но Владик остался еще посидеть, и метрдотель наблюдала за ним внимательным взглядом.
Когда он вышел наружу, улица хлынула, заиграла, угрела его. Владик двинулся медленно, жмурил глаза, но видел, что девушки все высоки, хороши, жизнь прекрасна, легка. Ои выпил в кафе-мороженом бокал шампанского, а в шашлычной стакан мукузани. Столица текла, чуть плескалась, ласкалась. Ои заглядывал девушкам в лица, но девушки проносили мимо него свою красоту. Все побывали на Черном море и загорели.
Он выпил коктейль в молодежном кафе и пива в каком-то сквере. И разговаривал с кем-то, кто-то слушал его, потом исчезал. Идти ему было все время в гору, остановиться нельзя. Владик шел по бульварам, проспектам и кривоколенным проездам. Заходил во дворы и садился на лавочки к пенсионерам. Пенсионеры укрывали от него руками своих внучат. Он заворачивал на вокзалы и рынки. «Это я так гуляю, — говорил себе Владик. — Я иду, шагаю по Москве».