торонам.
Все время, пока я с трудом доедала местное угощение — чернильного цвета мороженое из шелковицы[51] и последние куски пирога, они беседовали ни о чем.
Когда городской глава забирал у меня тарелку, он случайно пролил несколько капель растаявшего мороженого мне на юбку и весь сконфузился. Хотя я уверяла, что ничего страшного, он велел уборщику, принести тряпку и мыло и хотел уже было стереть пятно сам. Но тут понял, что не сможет сделать это, чтобы не дотронуться до меня, и в итоге сунул тряпку мне в руки.
Непонятно почему, но я вдруг начала смеяться. Чуть погодя главный секретарь, видимо желая быть любезным, сморозил бесподобную фразу:
— Ба, а наша госпожа-то ведь как соловей разговаривает. Что за душа, а гордыни…
Наконец-то я поняла, в чем дело. Когда я только приехала в Силифке, гости просто наводнили наш дом. К части гостей я даже не вышла, так как полностью погрузилась в душевные переживания. Другую же часть, встретиться с которой меня принудила мать, я распугала своей нелюдимостью и молчанием. Все это послужило причиной того, что поползли слухи, особенно среди женщин, о том, какая я гордячка и сумасбродка.
Самым современным человеком из всех местных оказался опять-таки секретарь, из уст которого прозвучало официальное опровержение ходивших про меня слухов.
Самым молодым членом комитета был молодой человек с густыми бровями, о котором я уже говорила выше. Его звали Фикри[52]. Фикри-бея среди всех выделяли не только родинки, у него были слипшиеся из-за летнего зноя набрызганные бриллиантином[53] вьющиеся волосы и золотые зубы. Человек, который мне его представил, сбивался со счета, перечисляя все его достоинства и умения. Выяснилось, что он играет на кемане[54], на уде[55], рисует и, конечно же, пишет картины маслом, фотографирует, увлекается кино, ремонтирует любые механизмы и мебель, клепает.
Начинания Фикри-бея — а он в течение нескольких лет успел побыть дорожным подрядчиком, заняться фотографией и поработать преподавателем гимнастики, — не встречали поддержки у народа. Каждый раз предприниматель сворачивал свой дела с тем же успехом, с каким за них брался. И вот теперь вместе с современным рестораном и лавочкой по продаже канцелярских принадлежностей он управлял еще и чем-то вроде универсального магазина под названием «Ичель Бюкети». В магазине можно было найти любые новинки — от электрических ламп, пластинок с турецкими и европейскими мелодиями и женских чулок до обуви и головных уборов.
В комитете мне рассказали не обо всех подвигах Фикри-бея, об одном сочли правильным умолчать. Но и он был мне известен еще раньше благодаря одной болтушке, что приходила к нам домой, — о его донжуанстве.
Девушки городка все никак не могли поделить Фикри-бея, и каждый раз, когда собирались компанией больше двух, беседа, вне всяких сомнений, заходила о нем.
Предприниматель и сам знал о своем успехе у женской части населения и постоянно жаловался, приговаривая, что «честное слово, наступит день, и они меня в горы силком утащат».
Фикри-бей сам рассказал, как он распознает женщин, которым нравится:
— Если я вижу на улице, как женщина обратила внимание на то как я, вот как сейчас, приподнимаю одну бровь и краем глаза окидываю ее взглядом, то я обязательно с ней пошучу. Что-нибудь вроде: я вот рассказываю, а ты слушай да на ум мотай. Если это не проходит, делаю вид, что иду своей дорогой, а сам в это время читаю газель[56]. Если и это не помогает, то все. Я пас. И вина тут не моя, просто у этой девушки нет сердца.
В комитете кроме Фикри-бея больше ни один человек не мог сказать ничего дельного про современные развлечения, поэтому в любом случае заниматься подготовкой свадьбы с балом или бала со свадьбой предстояло нам двоим.
В тот момент, когда городской глава предложил мне это, да еще так нетактично, что во мне пробудилось желание ударить его по лицу, я растерялась.
И вы, конечно, догадались, что я отказалась вести деловые беседы с мануфактурщиком.
Только из уважения к той чести, которую оказал мне муниципалитет, я сказала, что нехорошо себя чувствую и что мне нужно идти.
Свадебный бал состоялся прошлым вечером в просторном саду, где на каждой ветке висели фонарики.
Фикри-бей обещал уладить все с электричеством при помощи мотора, оставшегося от его безуспешных начинаний с кинотеатром, который он открывал в свое время. Но механизм, провалявшийся столько времени в сыром подвале без дела, оказался никуда не годен. В последний момент стало ясно, что отремонтировать его не представляется возможным, а потому вместо электрических лампочек придется повесить керосиновые лампы «люкс»[57].
Мы немного опоздали, но застали Фикри-бея в грязной засаленной рабочей рубашке все еще развешивающим лампы. Он регулировал в них насосы. Его действия пугали приглашенных дам, чьи столики находились как раз под фонарями. Мужчины, хотя и опасались, что что-нибудь может случиться, старались успокоить женщин, потому что других свободных мест в передней части сада не было.
Глава муниципалитета в новом фраке, который удивительно смотрелся на его высокой и статной фигуре, с розеткой на лацкане и наградами на груди носился туда-сюда, отдавая приказы.
Улучив свободную минуту, он подошел к нашему столику, чтобы поприветствовать нас.
— Этот бал у меня сил и нервов отнял больше, чем все сражения, в которых мы с вами участвовали, — обратился он к отцу. И как всегда, без неприятностей не обошлось. Автомобиль, на котором должен был приехать джаз-бэнд из Мерсина, сломался перед Кызкалеси… Позвонили из жандармского управления. Я тут же выслал машину… Но пока от них ни слуху, ни духу…
У городского главы даже лицо исказилось, когда он говорил это. Возможно, в запальчивости он мог сказать и что-нибудь грубое, но из-за меня сдержался.
Слава Аллаху, что в специально отведенном для джаз-бэнда месте, в чем-то вроде беседки рядом с площадкой для танцев играл небольшой ансамбль. Неподалеку красивым, буквально завораживающим голосом без устали читал газели хафыз[58].
Этим вечером неприятности так и сыпались на голову главы муниципалитета. Многие приглашенные привели с собой еще человек по десять. Оказались и те, кто явился вообще без приглашения. И, конечно же, невозможно было просто выставить их всех за ворота. Имелась и другая проблема. Несмотря на то что сад находился под надзором кордона из жандармов, с окружавших сад стен свешивалась не одна пара ног.
Тут же буйствовал подвыпивший бродяга, пожелавший пробраться через ворота. Его пьяные выкрики: «В демократическом государстве нет закрытых для народа дверей! Войти внутрь — право любого!» — подстегивали народ взять сад приступом. Присесть было абсолютно негде, несмотря на то, что скамьи в сад свозили на телегах со всех кофеен городка. Когда по полученной от главы муниципалитета директиве церемониймейстеры с кокардами крайне вежливо пытались втолковать это набежавшему народу, в ответ они слышали то же, что орал бездомный у ворот. Но так как это было не лучшем местом для всяких споров по теории конституционного права, то им оставалось только молчать и все это терпеть. И даже наш столик, столик армейского командира, с трудом смогли отстоять два офицера полиции.
В центре сада были расставлены около пятнадцати столов, предназначенных для высших офицеров, представителей знатных семейств, а также крупных служащих. Именно они представляли местное высшее общество. Эти столики отличало убранство: белая скатерть и миниатюрные букетики цветов в стаканах с водой.
Во втором ряду рядом со служащими помельче сидели те, чье материальное или политическое положение не было столь прочным. Тут же расположились консерваторы, которые не хотели выставлять напоказ под яркий свет ламп честных и добропорядочных мусульманок, совсем недавно открывших лица. Еще дальше, в самых темных уголках сада, волновалась толпа мужчин и женщин, которым не повезло оказаться среди избранных. Среди этой толпы недостойных сидеть в первых рядах были дети, подростки и слуги. Простиралась эта толпа аж до самых стен сада.
Хотя за столиками для важных персон не осталось ни одной свободной скамьи, нашлись те, кто жаловался, что не пришли женщины из главных семей. Если точнее, их не привели отцы, мужья и братья.
Краснолицый толстяк, что сидел на два столика впереди нас, схватил проходившего рядом главу муниципалитета за руку и сказал ему так, чтобы слышали окружающие:
— Да что же это такое, господин мой… Где все эти подстрекатели? Да наши, будь это даже дозволено, и по собственной воле бы не пошли…
Я заметила, как рослый Юсуф-бей на какой-то момент весь съежился. Даже не знаю, что он ответил. Но когда он отошел, я увидела, как краснолицый набросился на дочерей с бранью:
— А ну, надели манто на плечи… Только увижу, что танцевать собираетесь — ноги переломаю.
Была уже ночь — по местному времени часа два-три — но на танцплощадке не происходило никаких движений. Сидевшая за столиком позади нас женщина в черном платке и голубой бархатной пелерине сказала своему крепышу-ребенку, начавшему было хныкать: «Мама, а когда танцевать будут?», — «Положи голову мне на колени да спи. А как начнут, так я тебя разбужу».
Время от времени на танцплощадку выбегали две маленькие девочки и принимались играть в салки, но каждый раз их неизменно догоняли отцы и приводили обратно. Наконец малышки встали где-то с краю и принялись тихонько пританцовывать под музыку.
На скамейках сидели ханым старой закалки. Как и в свое время на смотринах, они вытягивали шеи и внимательно следили за девочками, стараясь просунуть головы из-за плеч и между рук друг друга.