— Наследство, доставшееся ему от доктора — пальто да кепка… Были еще энтари и рубаха, но он их, наверное, где-то оставил. Но и их вполне можно носить.
Зулейха остановилась. Потом, как ребенок, помахав рукой, позвала старика:
— Подойдите к нам!
— Баба́-эфенди, тебя зовут… Тут все зовут его «Баба-эфенди»…
Старичок неуверенно подошел. Зулейха спросила:
— Вы не ушиблись, когда упали?
У Баба-эфенди было приятное лицо. Он принялся смеяться вместе с ними. С одной стороны, он уверял, что ему было совершенно не больно, но потом повернулся затылком и, раздвинув длинные белые пряди волос, показал огромную шишку.
— Не больно, но испугался порядком…
— Из-за чего?
— Да головой стукнулся о крышку гроба… Не умер еще, а чуть сам в гроб не лег!
По манере разговора стало ясно, что старик был шутник. «О крышку» он произносил как «о крыску», «ещё» как «есё».
И в то же время он был очень воспитанным. Отказался идти рядом, как предложила ему Зулейха, и шел сзади. А когда к нему обращались, все запахивал полы пальто, чтобы скрыть ветхую одежду под ним.
Они дошли до пристани.
— Всего вам хорошего, Баба-эфенди… — сказала Зулейха, пожимая ему руку: — Я только хочу у вас спросить… Мне вдруг интересно стало. У вас такие зубы белые… Они у вас вставные?
Критянин улыбнулся:
— Хоросо би так, ханум-эфенди, я би их продал усе давно, а на деньги поесть би купил…
Ответ старичка вновь всех рассмешил. Зулейха обратилась к мужу:
— Может, нам отдать Баба-эфенди и остальные вещи доктора?
Юсуф покачал головой:
— Не получится… Прежде чем раздать, сначала мы обязаны представить их властям, чтоб все было по закону.
— В таком случае, если позволите, я тоже сделаю маленький подарок…
Но кроме денег давать больше было нечего. Несмотря на крайнюю нужду, старик ну никак не походил на нищего, поэтому Зулейха стеснялась вытащить руку из сумки.
Когда пришел момент расставаться, Зулейха вдруг сказала:
— А ну-ка, Баба-эфенди, поплыли-ка с нами.
Старик подумал, широко улыбнулся на эту шутку, которую и в мечтах себе представить не мог:
— Ну, поплили…
— Вы не пожалеете, что уедете отсюда?
Старичок снова улыбнулся и пожал плечами:
— А караван-сараи, детисек да бани мы на кого оставим?
На этот раз вмешался Юсуф и сказал Зулейхе:
— Вы знаете… Я думал на полном серьезе о том, о чем вы сказали в шутку. Мне кажется, он прекрасно поладит с остальными обитателями особняка…
У Зулейхи сердце застучало в груди, глаза блестели. Долго препираться с Баба-эфенди не пришлось. Он даже не спрашивал, куда они едут, этот старичок с всклокоченными волосами и бородой, был готов следовать за ними, словно огромная пастушья собака, вдруг оставшаяся без хозяина.
Юсуф не сомневался, что это событие обрадует всех на «Ташуджу» и поможет преодолеть то невеселое настроение, которое установилось на нем в последние дни.
Старику оказалось нечего больше здесь делать, вещей у него тоже не было. Он лишь сказал кому-то на пристани, по виду носильщику:
— Сынок… Я уеззаю… Передавай поклон моим знакомым… Я им больсе ничего не долсен…
Это значило, что все дела были закончены. Но когда старик, произнося «бисмилля»[112], подобрав полы пальто, поднимался в лодку, Зулейха рассмеялась:
— Но только одно условие, вы не подниметесь на борт в этом пальто и кепке… Я подыщу вам что-нибудь на пароходе.
Глава двадцать пятая
Смерть доктора не навела страх и тоску на «Ташуджу».
Всего несколько ночей не звучали музыкальные трели музыканта с Сакыза, а команда рано расходилась спать.
Баба-эфенди, как был в пальто доктора, в таком же виде залез и в постель в каюте и крепко заснул. Каюта эта на самом деле предназначалась помощнику капитана. Только из-за уважения к Юсуфу в этот раз ее передали в пользование доктору. Старик в своем нынешнем социальном положении не мог в нее даже заглядывать. Но помощник капитана боялся переселиться в каюту, где недавно умер человек, и потому по собственному желанию отдал ее старому критянину.
Баба-эфенди оказалось столько лет, что он мог по возрасту быть отцом доктора. Но тело его было таким же здоровым, как и его зубы. Облачившись в брюки Юсуфа и его же спортивную рубашку без рукавов с глубоким воротом, он бродил по пароходу, словно оставленная без присмотра овчарка, и во все совал свой нос.
У Баба-эфенди были все повадки деребея. Не прошло и двух дней, как он стал лезть во все, что происходило на борту «Ташуджу». Он придирался ко всем и всему: и как кок чистит картошку, и как капитан отдает приказания.
Но все приступы злости команды он сразу же оборачивал в шутку. Да к тому же он давно вышел из того возраста, когда на него можно было сердиться, а потому все относились к нему снисходительно, даже по-своему полюбили.
У Баба-эфенди был зычный и резкий голос, не понятно как исходивший из его старческой груди. После еды голос его становился еще громче, и всех на борту страшно смешило, когда какой-нибудь хулиган из команды незаметно задавал ему вопрос. А ответ, произнесенный, как он думал, шепотом, разносился по всей палубе, словно из трубы.
И потом он на особый лад и с особым греческим выговором читал мавалид[113], что занимало не только всю команду, но и Юсуфа, а потому повторялось каждую ночь.
Но много можно было сказать и о недостатках Баба-эфенди. Раз начав говорить, он уже не мог остановиться и одинаково выговаривал каждому, кто выступал за то, чтобы продолжить историю по-другому.
Но вместе с тем старичок был понятливым и учтивым. И хотя Зулейха к нему очень благоволила, его это не избаловало. Он никогда не забирался на кормовую палубу, которую считал местом запретным. А если случалось, что кто-нибудь из команды часто туда ходил по необходимости, он начинал выговаривать: «И сто ты там забыл, а, сынок? Это сто, хлев тебе? Не видис, сто жина там?»
Еще более странным казалось то, что когда Зулейха что-нибудь хотела ему сказать или передать и подзывала к себе, то с видом крайне вежливым Баба-эфенди говорил:
— Извините, Ханум-эфенди, пожалуйте к нам сюда, — и приглашал ее на палубу под капитанским мостиком.
Юсуф точно подметил интересную вещь.
— «Ташуджу» — просто пароход переселенцев с островов, — приговаривал он, — от Мидилли до Кипра, с каждого острова по человеку есть… Только с Крита не хватало, а теперь — полный набор.
Но Баба-эфенди не останавливался на том, чтобы только представлять на корабле Крит. Он пытался доказать, что Крит лучше других островов, показать его господство, говоря фразы вроде: «Да хватит вам, невежи… Их и островами-то не назовешь», сеял раздор на корабле.
Вот только хотя память у него была столь же блестящая, как и его зубы, и он во всех подробностях рассказывал о приключениях полковника Васоса[114] и детстве Венизелоса[115], сейчас он все никак не мог запомнить, куда и зачем они плывут на этом незнакомом ему пароходе, и временами спрашивал Зулейху:
— Скасите, посалуйста, Ханум-эфенди, а куда мы направляемся?.. И где се озеро? И я там сить буду?
Зулейха просто поражалась той беззаботности, с которой этот старик после минутных размышлений увязался за людьми, о которых не знал, ни кто они, ни куда направляются, и не думал о том, где ему придется умирать, если его высадят на полпути. На самом деле такому спокойствию можно было только позавидовать.
Однако стоило признать, что и она сама о том, куда они приедут и что ожидает их в будущем, знала не больше этого старика. Им оставалось плыть недолго. В тех местах побережья, что начинались за Мерсином, Финике[116], и мысом Гелидонья, на пристанях, на которые они снова иногда выходили с Юсуфом, проглядывали свойственные Гёльюзю цвета и запахи.
Да, их путешествие подходило к концу. Через несколько дней придется наконец снова встречаться с людьми, противостоять течению жизни, к которой, как она предполагала в эти часы, она будет совершенно не приспособлена.
Пропало то состояние приятного покоя, которое, казалось, исходило от безлюдности морских просторов. Уже сейчас она видела лица людей, встречающих ее в Силифке, и в первую очередь свою свекровь. Сердце Зулейхи начинало учащенно биться, и у нее темнело в глазах.
Глава двадцать шестая
И снова «Ташуджу» накрыла волна полуденного зноя и духоты.
После Антальи пароход вышел из открытого моря, повернулся носом в строну суши и, обогнув скалистый мыс, остановился посреди бухты. Странно было, что в окружавшей бухту зелени не виднелись ни домики, ни что-либо похожее на деревушку.
Юсуф подошел к жене, которая уже много часов подряд лежала на шезлонге на палубе, и спросил:
— Вы спите?
Зулейха поднялась.
— Нет, — сказала она. — Я смотрю по сторонам.
— Не спросите, почему мы остановились рядом с пустынным берегом?
— Сегодня так жарко, что я поглупела от жары и даже не задумалась над этим. Очередной сюрприз, я думаю?
— Что-то вроде того… Мы теперь заплыли в морские границы нашего вилайета… Стали неподалеку от мыса Анамур. Завтра, если посчастливится, будем уже в Ташуджу… Так что сегодня — последний день нашего плавания. И в качестве прощального номера программы я хотел вам предложить отдохнуть на пляже. Вам очень понравилось тогда в Дикили… Я вам покажу, что и у нас есть пляжи ничуть не хуже.
Зулейха рассмеялась:
— Соперничество вилайетов?
— И мне кажется, что вам сегодня немного нездоровится… А сейчас искупаетесь в этой прекрасной бухте, и от недомогания не останется и следа.
Чуть спустя лодка с «Ташуджу» высадила Юсуфа и Зулейху на берег рядом с рощей рожковых деревьев. Когда они ступили на сушу, Зулейха сказала, что ей бы очень хотелось прогуляться среди деревьев.