— Будет вопить-то, — сварливо сказала Анна и распорядилась: — Тащите его в дом. Кузьма, Никитку моего пошли тотчас за отцом Петром. Барышня, вы как?
Я? Нормально, если не считать легкого головокружения и шума в ушах, отчего звуки слышались будто сквозь вату. Лука отдал Анне кувшины, вместе с Кузьмой они подняли человека под локти и быстро, почти бегом, отправились в дом, а Анна приказала мне идти к ней — жестом: аккуратно, не торопясь, и непременно обойти камни по кругу.
— Преблагой милует, а то мало воды на эту страсть, барышня. Будет воля Премудрейшего, все и обойдется.
Я ничего не поняла, но сделала так, как она велела. Только что я убедилась, что все это не россказни, не страшилки. Это действительно нечто, что может убить, то, с чем нельзя обращаться бездумно. Камни вызывали у меня парализующий ужас: там, куда попала золотая вода, вился легкий золотистый дымок.
— По воле Преблагого, барышня, хоть золотой воды было в доме вдоволь, — покачала головой Анна, подавая мне руку. — Так-то я вам, как доктор велел, кушать готовила на ней. — И следом она недобро рявкнула на Авдотью: — А ты что расселась, дрянь бесстыжая? Ишь!
Я снова ничего не поняла, но Анна уже волокла меня к дому, приговаривая и причитая. Авдотья сидела, глотая слезы, и не подумала двинуться.
— Что это такое? — спросила я.
— Ведьмин знак. Ишь, не постеснялась, не побоялась, выложила, проклятая, — выплюнула Анна сквозь зубы. — Как-то Егор успел еще, не иначе как провидением свыше, а то ведь сомлели бы, барышня, и не спас бы никто.
Вот, значит, как, подумала я. Егор. А как он здесь оказался?
— Я в церкви была, — зачем-то сказала я. — Об этом никто не знал.
— А! — Анна облегченно вздохнула. — То-то, барышня, вас сам Премудрейший хранил. На вас благодати церковной еще было вдоволь.
Пусть так. Я понемногу приходила в чувство и различала уже крики в доме, резкие редкие крики ночных птиц, утробное кваканье лягушек. Мы подошли к дому — несмотря на то, что Анна практически тащила меня на себе, а бабой она была здоровой, что ей был мой вес, мужики мои успели обернуться быстрее, и мимо нас пронесся вихрастый расхристанный мальчонка, видно, только что поднятый с постели.
Первая, кого я увидела, была Степанида, бледная, сидевшая спиной к стене прямо на голом полу. Но я, вырвавшись из рук Анны, быстро пошла туда, откуда доносился голос Луки.
Небольшой закуток, судя по лошадиному запаху, был тоже владениями Кузьмы, хотя тот и имел привычку спать где придется. Сейчас Кузьма держал свечку, а Лука что-то бормотал, склонившись над статным белокурым парнем, лежавшим безжизненно на полатях. Услышав наши шаги, староста прервался и обернулся к нам.
— Успеет отец Петр, может, и выживет, — покачал он головой. — А я-то что могу, барышня, только псалом прочесть. Анна, неси золотую воду, ежели осталась еще, польем его, авось дождется отца-наместника.
— Читай, Лука, читай, — велела я, подходя ближе. Если бы я сама знала хоть строчку! Анна тенью выскользнула из закутка, и я взмолилась — пусть золотая вода еще останется, раз у нее такая дивная сила. Пусть Никитка бежит резво и отец Петр не медлит. — Что стоишь деревом, читай!
— Бегут от гласа его черные, от дыхания его идет благодать, сгинет тьма от его ясного света, придавит поступь его злого аспида… — забормотал Лука. Слова были немного знакомы, но смысл, возможно, здесь был другой. Не иносказательный.
Вот этот парень, которого я собралась недрогнувшей рукой отдать на верную гибель, четверть часа тому назад спас мне жизнь. И что сделать для его спасения, я не знала. Разве что повторять за Лукой псалом.
— Где десница его простерта, не ляжет тьма; куда взгляд его обращен, искоренится вся скверна; и кто пришел за милостью, помилован будет, — отчетливо выговаривала я следом за старостой, пока не поняла, что за моим плечом кто-то стоит, и повернулась.
Степанида и Авдотья. Опять обнявшись, но что-то в них было не так.
— Велите Око принести, барышня, — негромко и очень требовательно проговорила Авдотья. — Не дождется он отца Петра.
— То, выдумала! — взвился Лука, хотя казался погруженным в псалом. — Окаянная! Чего несешь?
— То и несу, — губы Авдотьи на мгновение сжались в тонкую злобную нить, черты лица заострились. — Вон она, — и она сильно, с ненавистью, толкнула сестру локтем так, что та сжалась и ахнула, — пусть дар свой откроет.
— Сдурела баба, — вздохнул Лука и вернулся к псалму. — Разойдется мрак, да настанет день; разойдутся тучи, да будет свет…
— Прикажите Око нести, барышня, — еще раз прошипела Авдотья, и я едва уловила ее быстрое, резкое движение. — Или я ей горло перережу. А ну!
Степанида не сопротивлялась. Мне показалось, она даже не ощущала боли, хотя Авдотья сильно тянула ее за косу, а острие ножа глубоко впилось в шею, еще немного — и брызнет кровь. Кузьма чуть не выронил свечу, Лука повернул голову и осекся, а Авдотья потянула косу Степаниды сильнее.
— Лука, — спокойно сказала я, не отводя от Авдотьи взгляда, — неси Око. Ты знаешь, где оно.
— Да как, барышня… — захныкал Лука, и мне бы подумать, что неспроста, но выбора у меня, скорее всего, просто не было.
— Неси, я сказала.
Значит, я подумала верно: тот самый медальон и есть Око. Отец Петр считал, что у этой вещи дурная сила. Он советовал избавиться от нее, не сказал только как, ну что же. Сейчас и узнаем, что это такое — Око, дар Премудрейшего или проклятье его же. Ведь может Преблагой накликать на кого-то беду за грехи, но что здесь есть грех?
— Нож убери, дура, — добавила я негромко. — Или ты считаешь, что она мертвая сможет Оку силу дать?
Какого черта Авдотья так тревожится о мужике, которого боится и ненавидит?
Над ее головой взметнулась рука с чем-то большим и темным, и в следующую секунду Авдотья без звука рухнула на пол, нож выпал из ее руки.
— Окаянная, вот на девке стыда нет, — брезгливо проворчала Анна и, перешагнув через тело Авдотьи, как через дохлую козу, протянула кувшин Луке. Удивительно, но Анна даже не расплескала драгоценное содержимое, а удар у нее оказался сильнейший. Что мне ждать от каждого из этих людей, с ужасом подумала я, а Лука со вздохом принял кувшин и начал экономно, тонкой струйкой, поливать лицо и грудь Егора, и золотой воды в кувшине было почти на донышке…
Но Егор вдруг всхлипнул, вдохнул и глубоко задышал. В первый раз я увидела от Луки жест — рука к щеке, пальцы к губам, и машинально повторила за ним, за мной — Анна и Кузьма. Лука отступил на шаг, вручил кувшин Анне, и она очень размеренно, осторожно, не тратя золотую воду зря, стала не поливать — капать на лицо и грудь Егора, и на моих глазах происходило еще одно чудо: он возвращался к жизни.
— Велик отец-наместник, — прошептал Лука. — Какую силу вода дает.
Я с этим никогда не стала бы спорить. В свое прежнее время, в той своей жизни, полной рационализма, науки, технологий и — мошенничества, я только подивилась бы отличному актерству и декорациям. Но здесь и сейчас я присутствовала при чем-то таинственном и сверхъестественном. Божественном, поправила я себя.
— Степанида?
Она вздрогнула. Бедная, забитая донельзя. Какие были точно слова доктора? «Ваша баба сама и сказала». Он не назвал имени, а я не спросила. И потом, когда я пеняла на то Степаниде, она вела себя довольно естественно.
— Ну-ка, скажи мне… а хотя, впрочем, нет. — Авдотья дернула головой, значит, пришла уже в сознание, и я подошла и ногой откинула нож как можно дальше. — Ты. Поднимайся. Давай, вставай. Я кому сказала? Кузьма!
Молчаливый и послушный, Кузьма подошел, резко поднял Авдотью, встряхнул ее. Голова ее моталась, но я уже видела — притворство, одно притворство.
— Туда ее веди, — распорядилась я. Кузьма выволок Авдотью из закутка, я широким шагом — поймав себя на том, что я не в столичном бизнес-центре и не за кулисами концертного зала и ходить следует не поступью сильного мира сего — направилась следом.
— Усади ее. Откажется говорить — отрежь волосы. Вон ножницы лежат на дальнем столе.
Наверное, будь я одна, Авдотья бы на меня бросилась. Но сила Кузьмы плюс не менее сильный удар Анны ее останавливал. Милая девушка, кто бы мог заподозрить в ней всю эту дрянь, но сомневающееся «она бы никогда» я тысячу лет назад оставила в прошлом.
— Ты сказала доктору, что я бью Степаниду. Зачем?
Авдотья опустила голову.
— Кузьма?
— Здесь я, барышня.
Я в первый раз услышала его голос, но мне некогда было этому изумляться, пусть говорил он не как человек со скверным слухом. В руке Кузьма держал ножницы и, как мне показалось, вполне одобрял суровый барский суд.
— Как язык твой повернулся меня оговорить?
— Вы Егора в солдаты хотели, барышня, — не поднимая головы отозвалась Авдотья.
— Сама радовалась, — холодно напомнила я. Авдотья не ответила. Логика? В этом должна быть какая-то логика. Извращенная, которую логикой не назвать… Мотивация, да. У ее поступка должен быть мотив. — Так что?
Кузьма охотно звякнул лезвиями. Вечно угрюмый и спокойный, что бы ни происходило, он сейчас будто ожил. Какие-то счеты с этой девицей? Все может быть. Здесь у всех не по одному скелету спрятано в шкафу и сундуке.
— Кузьма?..
— Да люблю я его! — выкрикнула вдруг Авдотья, подавшись вперед и сразу же выпрямившись. Из глаз ее хлынули злые, кипящие слезы. — А то не знаете, что люблю я его! Люблю!..
Глава шестнадцатая
Странным чувством, любовью, — впрочем, не чувством, а ощущением, приправленным себялюбием, самолюбованием, эгоизмом высшей степени, гормонами — люди оправдывают любую мерзость. Люблю — и пропадают вопросы к мотивам, поступкам, и окружающие сострадательно качают головами, выдавая влюбленному индульгенцию и порцию сочувствия от души, стосковавшейся по реалити-шоу под окнами.
Что сакрального в этом слове, я никогда в своей жизни не понимала, не стремилась понять, называя страсть — страстью, привязанность — привязанностью, симпатию — симпатией, похоть — похотью, и менять свое мировоззрение не собиралась. Столько разных слов с тончайшим оттенком, а люди лишают себя разнообразия, сводя все к уровню детской сказки, где есть добро, а есть зло, примитивное, чтобы дошло до ума трехлетки.