е раздеваясь, вслед за мной Вера прошла в большую комнату — квартира у нас была обставлена очень дорого, осталось еще от прежних хозяев — здесь огляделась и села в глубокое кожаное кресло, так уж получилось, что Наташино любимое. Мы начали с ней говорить о чем-то совершенно незначащем, и в это время вошла Наташа. По-моему, Вера обрадовалась ей, потому что контраст был разительный: Вера высокая и статная, а Наташа совсем небольшого роста, но главное, она Веру, конечно, не ждала и одета была дурацки, по-домашнему, с шерстяным платком, как у старухи, завязанным сзади узлом. Обычно Наташа тоже одевалась и красиво, и дорого. Она с любопытством посмотрела на Веру, наверное, еще не поняла, кто это, а я Вере сказал: “Познакомься, это моя жена Наташа”.
Наташа, надо отдать ей должное, вести себя умеет, тем более здесь, когда она как бы победительницей была, в общем, она стояла и спокойно смотрела на Веру. Вера, похоже, ничего подобного не ожидала, она будто окаменела и, по-моему, в голове у нее была одна мысль: только бы не показать слабости, не унизиться. Но она быстро с собой справилась, встала, подошла к Наташе и протянула руку. Я очень боялся всяческих сцен и был рад, что все прошло так мирно. Наташа же, кажется, была разочарована, она ждала истерики, слез, на худой конец фарса. Вера, поздоровавшись, вернулась на старое место в кресло и, как будто ничего не случилось, продолжала рассказывать про Оренбург и про эту ее историю с узбеком. Досказала, а потом говорит: “Дима, проводи меня”. Она так всегда говорила, и я автоматически поднялся. И тут Наташа не выдержала. Она буквально взвизгнула: “Дима, ты не пойдешь”. Вера стоит, смотрит на меня выжидающе, а потом, не прощаясь, поворачивается и идет к выходу. Как она пошла, так и я за ней, будто привязанный.
По лестнице мы спустились молча. В переулке я взял ее за руку, она не отняла. Только сказала: “Ну, говори”. Тут я, как последний дурак, сказал: “Я думал, что ты вышла замуж за своего узбека, в Москве все так думали, и Матильда, и твои родители. Жить мне было негде, надеяться тоже не на что, общежитие закрыли…” Вера мне говорит: “Но почему же ты не пошел к моим родителям, у нас большая квартира, они бы дали тебе комнату, я же сказала, что еду только на два месяца. Неужели ты думал, что я вот так, ничего тебе не сообщив, могу выскочить замуж? Что это может быть правдой?” Я не знал, что ей ответить, не мог же я в самом деле сказать, что она человек совершенно взбалмошный, что к жизни она относится как к веселой игре, и когда мне сказали, что она вышла за узбека, я совсем этому не удивился. А после этого идти и проситься жить к ее родителям, согласитесь, было бы глупо. Я понял, что сказать ей об этом я не могу”.
“И что же вы ей сказали, коли не это?” — спросил Ерошкин. “Ничего. Кажется: “Вера, помоги мне, я запутался”. А она: “Я подумаю, приходи через два дня”. Матильда потом мне говорила, что больше всего Вера была оскорблена тем, что я позвал ее туда, где была Наташа, и еще она говорила Матильде, что, окажись соперница молодой и красивой, она бы не страдала так сильно, поняла, что устоять трудно, и посторонилась, уступила бы ей дорогу. А оказалось, что Наташа старше ее на целых восемь лет, чуть ли не старуха”. — “Ну, а дальше что было?” — спросил Ерошкин. “Дальше я явился ровно через два дня, без опоздания, она усадила меня на тот диванчик, где мы обычно с ней сидели, он рядом с их печкой, а Вера всегда любила тепло и, если было можно, садилась ближе к огню. Несколько минут мы так просидели, я был прямо с мороза и тоже хотел отогреться. Потом Вера мне вдруг говорит: “Вид у тебя, Дима, виноватый, и это меня трогает”, - я обрадовался, а дальше она повела себя со мной как всегда, так что я не знал, всерьез она это говорит или издевается.
Сначала встала и совсем как в театре говорит: “Дима, я любила тебя, боготворила, считала героем, которого любая девушка мечтает встретить на своем пути. Я смотрела на тебя с обожанием, чуть ли не молилась. Ради тебя я была готова на все. Свои чувства я приписывала и тебе. Ты ничего мне не говорил, это правда, но мне казалось, что это ясно по той радости, которую мы испытывали при наших встречах. Как же я обманывалась: твои чувства не выдержали и двухмесячной разлуки. Раньше в моих глазах ты был совершенством, а на поверку оказался жалок и слаб. Такой ты мне не нужен, прощай, уходи”, - и она рукой указала на дверь. По-моему, вначале она хотела мне сказать совсем другое, но ее опять повело. Ей вообще надо было стать не женой этого Берга, а писательницей; когда она так говорила, это было совершенно по-книжному”. — “Ну и что вы сделали?” — спросил Ерошкин. “А что мне оставалось? Я встал, кажется, помялся немного, все надеялся, она одумается, но она молчала, я и ушел”. — “И на этом вы навсегда расстались”, - сказал Ерошкин, он знал из дневников Веры, что это не так, но давал Диме возможность закончить разговор и был уверен, что он этим воспользуется. Однако Дима врать не стал. “Нет, — сказал он, — через месяц она приехала ко мне на работу в Лефортово, где я преподавал курсантам гимнастику. Курсы наши находились в великолепном старом здании, кажется, этот дворец построили еще для Екатерины. Он стоит четырехугольником, а внутри парк и тогда же, при Екатерине, посаженная аллея. И вот я иду по этой аллее к проходной и вижу, что впереди меня медленно прогуливается женщина в длинном сером жакете. Потом повернулась, пошла мне навстречу, я ее намного раньше узнал, чем она меня. Вера с детства была сильно близорука. Тому, что она пришла, я совсем не был рад. Говорить, что я ее давно заметил, мне не хотелось, и я сказал, что издали ее не узнал. Просто смотрю — идет красивая девушка.
По-моему, Вера даже не обратила внимания, что я ей не рад, сама она прямо сияла. Домой нам было по пути, я взял ее за руку, как раньше, и мы пошли к выходу. Она стала говорить почти сразу, и я даже не помню, с чего начала. Но что говорила, помню: “Дима, я не могу без тебя жить, я истосковалась одна. Я и сюда приехала, чтобы сказать тебе, как я измучилась. Вернись”. Голос у нее был дрожащий, задыхающийся, такой я Веру никогда раньше не видел. Что ей ответить, я не знал. Мне было ее очень жалко, но и бросить Наташу я решиться не мог. Я не хотел обижать Веру и сказал ей: “Клянусь, я бы сделал это, если бы был в тебе уверен. А ты сама-то уверена, что на этот раз говоришь серьезно, что это не очередной каприз? Вера, ведь я для тебя игрушка. Только я вернусь и ты увидишь, что я снова твой, ты тут же опять меня оттолкнешь. Вспомни наш последний разговор, что ты тогда мне наговорила?” По-моему, Вера ждала от меня совсем другого, объятий там, поцелуев и теперь растерялась. Потом она, наверное, поняла, что все кончено, и больше ничего мне уже не говорила.
Мы вышли на улицу и подошли к трамвайной остановке. Трамвай, к счастью для нас обоих, подошел довольно быстро и был переполнен. Пока я брал у кондуктора билеты, Веру оттеснили вперед. Протиснуться к ней я не пытался. Сошла она у Покровских ворот, и больше мы не виделись”. — “Хорошо, — сказал Ерошкин с явным удовлетворением, — с финалом вашего романа мы разобрались, тут мне все понятно, а теперь хотелось бы узнать, где и когда вы познакомились”. — “Познакомились, — сказал Дима, — как обычно знакомятся. У нас на курсах иногда устраивались танцы, что-то вроде балов. На один из таких балов Вера пришла вместе с Пироговым, он нас и познакомил. Вера была очень красива в своем черном платье, она вообще тогда одевалась, как мало кто, Пирогов танцевать не умел, и мы до конца вечера протанцевали вдвоем. Вот и познакомились. Я тогда пригласил их к себе на урок в Коммунистический университет трудящихся женщин Востока, я собственно говоря, хотел, чтобы ко мне пришла Вера, Пирогову это было совсем не интересно, но звать ее одну было неудобно, и я их пригласил вдвоем. Просто понадеялся, что Пирогов сам не придет. Но пришли они вместе.
Урок был довольно забавен, вначале я, вводя своих студенток в зал, шел во главе целой колонны женщин; помню, что Вера их всех внимательно оглядела, а надо сказать, они как на подбор были небольшого роста, коренастые и некрасивые, по-моему, она осталась этим довольна. Позже она не раз тот день вспоминала, говорила, что влюбилась в меня, когда я перед началом занятий, разговаривая с ними, ни с того ни с сего, наверное, во мне просто сила играла, взялся руками за спинку стула и, без усилий развернувшись в воздухе, сделал сначала стойку на этой шаткой опоре, а потом плавно и легко снова опустился рядом и озарил ее радостной мальчишеской улыбкой. Это, конечно, все ее слова, сам я ничего подобного не помню, хотя сделать стойку на спинке стула мне и сейчас нетрудно.
Скоро мы стали встречаться почти каждый день, гуляли, разговаривали, иногда целовались. Вера, по-моему, совсем не любила целоваться и вообще боялась всего этого. Но я тогда ничего не понимал, мне, наоборот, казалось, что она просто надо мной смеется. Однажды я даже ее спросил, не согласится ли она стать моей женой, я к этому долго готовился, боялся отказа, ведь в моей жизни это первый раз было. А она в ответ ни с того ни с сего начала хохотать, хохотала, хохотала и все никак не могла остановиться. Сейчас я понимаю, что у Веры просто была истерика, а тогда я обиделся черт знает как. Сразу ушел, чуть вообще с ней не порвал. Меня обманывало, что так-то она была куда меня умнее, намного больше знала, в людях хорошо разбиралась. Помню, что в другой раз, тоже совсем уже отчаявшись, — было это у нее дома, и мы по обыкновению сидели на ее диванчике напротив печки — я повернул выключатель и стал ее целовать в губы, лицо, шею, но она не отвечала. Мне сделалось тошно, я поднялся, и, по-моему, даже не попрощавшись, ушел. Дальше вроде бы вошло в колею, то есть между нами все равно ничего такого не было, но мы опять почти каждый день встречались, вместе гуляли. Ну, а потом она уехала в Оренбург”.
С Димы Пушкарева Ерошкин начал и остался его показаниями весьма удовлетворен. Он даже не посчитал это нужным скрывать, сказал Пушкареву, что тот очень помог следствию и что в том, что он послал Вере в Ярославль деньги, лично он, Ерошкин, не видит ничего плохого. Наоборот — конечно, знать этого Дима не мог — но для того задания, которое ему, по всей видимости, поручат, это скорее на пользу. “Задание, — сказал он Пушкареву уже прощаясь в дверях, — для нас очень важное, можно сказать, для всей страны важное, но я сейчас не об этом; напоследок я вас вот о чем хотел