спросить. А что, если бы все можно было начать сначала, сейчас, когда вы так хорошо Веру понимаете, понимаете, что в ней было от детскости ее, наивности, просто от незнания, как себя вести, вы бы сейчас на ней женились?” — “То есть! Вы хотите, чтобы я развелся с Наташей и женился на Вере?” — спросил Пушкарев. “Да нет, — перебил его Ерошкин, — теперь, когда у нее трое детей и муж в лагере, об этом никто не говорит, это уже другая жизнь, она ее прожила по-своему, вы — по-своему. Я вас не то спрашиваю: если бы можно было вернуться на двадцать лет назад, когда никакого Берга и в помине не было, тогда бы женились?” — “Конечно, — сказал Дима. — Конечно, женился бы”. — “Ну вот, видите, — подвел черту Ерошкин, — оба вы прожили свою жизнь неправильно. Она вышла замуж за врага народа, и теперь за это ей придется ответить, вы — за человека, которого, похоже, никогда не любили. И все это по наивности, по недомыслию. Жалко, что переиграть ничего нельзя”.
Допросом Димы Ерошкин и в самом деле остался доволен. Конечно, если сравнить с тем, что было написано в Верином дневнике, некоторые отличия имелись, но в общем все было на удивление похоже. Иногда настолько похоже, что, если не знать ситуации, он бы сам, не задумываясь, сказал, что Дима и Вера, прежде чем давать показания, сговорились, или во всяком случае перед допросом Дима внимательно и не раз прочитал ее дневник. Но этого быть не могло, а значит, Верины дневники отличаются удивительной точностью, что он и напишет сегодня же в рапорте на имя своего непосредственного начальника Смирнова.
В сущности, так как Дима был выбран им первым случайно, вряд ли и дальше стоило сомневаться в объективности дневников. Это само по себе была огромная, может быть, даже решающая победа. У всего того, что собиралась делать их группа, сразу появилась прочная база, и Ерошкин ликовал. На следующий день он, комментируя свои заключения и просто рассказывая, как шел допрос вообще, как держался и вел себя Дима, говорил Смирнову, что сомнений нет, Вера на редкость памятлива и на детали, и так; теперь, когда они будут снимать показания с других, они именно ее дневник могут брать за эталон. Ведь, кроме прочего, она записывала в тот же день, когда еще ничего не могло забыться и стереться. То есть, если показания других подследственных станут расходиться с Вериным дневником, ясно, что прав дневник, остальное же — только в той степени, в какой оно с ним совпадает.
И тут Смирнов вылил на него ушат воды: “Это все, Ерошкин, конечно, хорошо и ценно, с профессиональной точки зрения я к вам претензий не имею, выводы обоснованны. Но то, что вы не понимаете, что этот результат в куда большей степени работает на наших противников, меня удивляет. Мы вообще еще на той, самой начальной стадии работы, когда одна и та же вещь может быть одинаково хороша и для них, и для нас. Когда все можно толковать и в их пользу, и в нашу, и еще в какую-нибудь третью, и везде получается очень даже убедительно.
Пока ясно одно: Вера весьма и весьма опасна; она куда опаснее, чем все, и мы в том числе, думали. Ведь мы были уверены, что по ее дневникам или нельзя восстановить прошлое, или можно лишь очень приблизительно. А если приблизительно, значит, люди друг с другом никогда сговориться не смогут, по каждому пустяку будут годами спорить, раньше это было или немного позже, а в итоге и на йоту не сдвинутся. А раз Дима с Вериным дневником во всем солидарен, похоже, проблемы этой нет. Назад она, если, конечно, захочет, пойдет так же споро, как мы вперед. И если ей понадобится, отнюдь не одна пойдет.
Все это звучит довольно печально, — продолжал Смирнов, — и, боюсь, нашему начальству понравится мало. Завтра, не откладывая, начинайте допрос Пирогова. В жизни у него, насколько я знаю, полный порядок. Старший тренер сборной России по боксу, профессор, заведующий кафедрой. При этом куча наград, молодая красивая жена, двое детей. Так что посмотрим, что с Пироговым. Он, по-моему, и Верой увлечен был не ахти. Если же, не дай Бог, и здесь все, как с Пушкаревым, нам, похоже, надо заново думать, что с Верой делать, потому что получается черт-те что”.
“Но почему вы, Алексей Николаевич, — спросил Смирнова Ерошкин, — тоже теперь стали склоняться к тому, что Вера вообще назад идет, а не к Диме, например, или еще к кому? Ее столько людей любило, она и сама любила многих из них, после дневника сомневаться в этом невозможно, зачем же ей совсем уходить? Мне кажется, она ведет себя вполне естественно. Сейчас она потерпела в жизни банкротство, осталась одна, жена врага народа, на руках три дочери, которых поить, кормить, одевать надо. То есть она поняла, что тот путь, который она двадцать лет назад, выйдя замуж за Берга, выбрала, — неправильный. И вот она решила вернуться назад и пойти по другой дороге, выйти замуж за Диму, или Пирогова, или еще за кого-то; что и они на это согласны, нам только на руку. По-моему, это логично”.
“Ох, Ерошкин, — вздохнув, сказал Смирнов, — вашими устами да мед пить. Я и сам это буду говорить по начальству; если так, то все в порядке, но что, если она все же не к Диме, не, например, к Корневскому, а вообще уходит? Мы, как лопухи последние, ей помогаем, ждем, надеемся, что она или к этому, или к тому направляется, а когда опомнимся, она уже не одна, как сейчас, а с миллионами за спиной — одному Богу известно, как мы тогда им всем шлагбаум поставим?” — “Не может этого быть, — твердо сказал Ерошкин, — ей такая глупость и в голову не придет”. — “Раньше, может, и не пришла бы, — согласился Смирнов, — а сейчас не знаю; а что, если она Берга больше всех любила? Их тоже, когда-то, но это все так, юношеские увлечения, ведь даже ее прежние мужья будто мимо нее прошли, я ее дневник трижды прочел: странная она, никак я ее до конца не пойму. Оттого, наверное, и боюсь.
Все же предположим худший вариант, предположим, что для нее после того, как она за своего Берга вышла, троих детей ему родила, и вправду больше уже никто не существовал, а Берга мы ей вернуть не в силах, не научились еще, понимаешь, органы воскрешать тех, кто от ОСО вышку получил. Тогда ясно, она на страну обиделась и, привет, пошла назад. Мне, мол, с моим народом дальше не по пути. Я теперь иду туда, где никто и помыслить бы не мог моего разлюбезного Берга за вредительство и контрреволюционную агитацию расстреливать. Что если так, Ерошкин? Что мы тогда делать будем, что товарищу Сталину скажем?” — “Не может так быть, Алексей Николаевич; я пять часов с Димой проговорил, слово вам даю, не может быть так, чтобы она Берга больше Димы любила. Такая любовь, как у них с Димой, вообще один раз в жизни бывает”. — “Ну, ладно, — сказал Смирнов, — идите. На что еще надеяться?”
Допрос Пирогова Ерошкин начал через три дня. Он так же, как и Пушкарева, не стал вызывать его повесткой на Лубянку, вообще держался подчеркнуто мягко. Пришел к нему на работу в Спорткомитет, дождался, когда у Пирогова кончатся дела, все это время сидел в коридоре, читал газеты, там же, в коридоре, подошел и попросил позволения с ним поговорить. Конечно, он знал, что Пирогов не может не согласиться, но все они делали одно дело, были союзниками, и от того, как в дальнейшем сложатся их отношения, от того, насколько они будут доверять друг другу, зависело многое. Кроме того, был еще один важный момент. Пирогову он сочувствовал, из дневников он знал, что Вера никогда его не любила, только флиртовала, и лишь потерпев поражение на всех фронтах, решилась было выйти за него замуж. Не по любви, а так.
Ерошкин понимал, что, если Пирогову это известно, добиться его согласия участвовать в их попытках остановить Веру будет очень трудно. Сейчас у Пирогова прекрасная семья, жена, которую он любит, удачные дети; один тоже боксер, ему всего семнадцать лет, а он уже входит в сборную Союза, другой бегун на короткие дистанции, говорят, настоящий самородок. Дожидаясь в коридоре Пирогова, Ерошкин заранее с тоской думал о том, что, если вдруг окажется, что Пирогов не так любил Веру, как той казалось, что, если для него это тоже было лишь обыкновенным флиртом с молодой и красивой барышней, — им, наверное, придется предпринимать что-то радикальное, чтобы Пирогов поставил крест на своей нынешней семье и снова вспомнил о Вере.
Пирогов был хороший советский человек, ни в чем никогда не был замешан, честно дрался на своем ринге, пока не вышли годы, а теперь так же честно тренировал других боксеров, и Ерошкину перед ним было стыдно. И все же Пирогов был им необходим. Смирнов, например, в отличие от Ерошкина, был твердо уверен, что, прожив больше пятнадцати лет в счастливом браке, родив троих детей, Вера теперь захочет спокойных ровных отношений, таких, которые из ее прежней жизни ничего заслонять не будут. То есть она не захочет Пушкарева, не захочет новой любви, ничего, что можно было бы счесть изменой Бергу. “Она, — говорил Смирнов, — ненавидит органы, надо смотреть правде в глаза, она нас ненавидит, и если благодаря нам, с нашей помощью она вдруг снова встретится с Пушкаревым, выйдет за него замуж и будет счастлива, она тем самым всем, а себе в первую очередь, скажет: спасибо, дорогие органы, за то, что освободили меня от этого Берга.
Так вот, — говорил Смирнов, — даже если это так и есть, Вера из ненависти к нам никогда и ни при каких условиях на это не пойдет. Тут-то Пирогов и выходит на сцену. Он ровен, надежен, к безумной любви относится иронически. Ему это и тогда не мешало, что его не любят, как Пушкарева, и сейчас особенно мешать не будет. Любит Вера Берга и пускай себе любит дальше, главное не это, а то, что он, Пирогов, теперь с ней в постели. Кроме того, что тоже немаловажно: человек он глубоко порядочный, честный, зарабатывает достаточно.
В общем, — говорил Смирнов, — она, насколько я ее понимаю, скорее выберет Пирогова, чем Пушкарева. То есть не обязательно Пирогова, но такого человека, который на Пирогова похож, а всего бурного, рискованного, всяческих там любовных страстей и страданий она испугается, она и так чересчур много в последние годы страдала, сейчас в ней нет ничего, кроме страшной усталости”. У Смирнова, несмотря на преклонный возраст, был удивительно открытый ум, и Ерошкин, когда слушал его, готов был согласиться, что да, действительно, Вера устала, и это