они ему родят, отпустит их ненадолго в Москву. Так она, Вера, привезет, вернет матери Ирину.
Два дня Вера только о том и думала, как она встретится с Ириной, как они бросятся друг другу в объятия, а потом через много-много лет обе, вместе с кучей красивых детей — она знала, что казаки несколько веков подряд брали себе в жены захваченных во время набегов турчанок, и дети от таких смешанных браков получались сильные, умные и очень красивые — приедут в Москву к матери и отцу и заберут их к себе в Турцию, но даже если те не захотят уехать, все равно старость их будет утешена. Она представляла себе это со все большим и большим количеством деталей, постепенно все выстраивая, во все входя и вживаясь, так, что знала и как она и Абдугалиев, со стадом верблюдов пройдя Каракумы и Копет-Даг, пересекут наконец русско-персидскую границу, и как там, в Персии, он повезет ее, закутанную в чадру, по старому караванному пути до Исфагана, где они продадут верблюдов и на вырученные деньги через Багдад, Эрбиль, Хомс Хаму и Латакию доберутся до берега Средиземного моря. Оттуда путь в Стамбул будет уже совсем быстрый и простой — пароходом.
Весь этот маршрут она проложила по старому географическому атласу, который взяла в оренбургской публичной библиотеке; кроме атласа, там же она взяла еще книгу некоего Шаулибена, немца-этнографа, который в начале века за два года прошел Средний Восток от Ташкента до Бейрута, то есть почти этим же путем. И все-таки и атлас, и книга немца были лишь внешним обрамлением того, о чем она думала и что представляла себе. Ей нужны были эти детали — даты, числа, расстояние в верстах, порядок пустынь, гор, городов, стран, через которые они будут идти, на чем они будут двигаться, чем питаться и на что жить, — чтобы чувствовать себя в своих фантазиях легко и естественно. Это все ей было необходимо, как некое введение в тему, потому что дальше, уже тронувшись в путь, она ничем чужим почти никогда не пользовалась. Дальше она так быстро во все врастала, так быстро становилась своей, окружавшее делалось ей привычным, будто было знакомо с детства, и она больше его не замечала. Она знала это за собой и была довольна, что для нее весь этот путь не будет неким безумным экзотическим путешествием с сотнями смертельных опасностей и еще большим количеством открытий и потрясений, как было у немца, а путь к семье, к детям, которых она твердо решила родить Абдугалиеву, никак не меньше семи, а главное — путь к сестре, которую она обязательно разыщет.
Так что представляла она себе не таинственный Восток, а просто как сложится ее жизнь с Абдугалиевым, свою первую ночь с ним, как они будут приноравливаться друг к другу во время долгого пути в Стамбул, о чем говорить. Думала о том, что она будет чувствовать, когда забеременеет и станет вынашивать Абдугалиеву первого ребенка, кто это будет — мальчик или девочка. Она, конечно, хотела, чтобы первенцем был мальчик, и представляла, как будет его воспитывать, чтобы он стал настоящим турком и отец им гордился, был благодарен ей за сына. Еще больше она думала об Ирине: кто из них о ком первый узнает и разыщет; к Вериному сожалению, чаще получалось, что найдет ее Ирина, и Вера огорчалась этим, но по-другому выходило редко. Так получалось и когда Абдугалиев был ее мужем, и когда он был простым порученцем мужа Ирины.
Увидев, что это ничего не меняет, Вера в конце концов решила, что лучше, если Абдугалиев еще в Ташкенте станет ее настоящим мужем и она не будет томиться в неведении, кому достанется, до самой Турции. А человек, женой которого сделалась Ирина, пусть будет его сводным братом. Так они будут жить рядом с сестрой и видеться почти каждый день. И родители подобным вариантом будут довольны, конечно, больше, чем если они станут женами одного человека.
И все-таки Вера недооценила то, насколько Голотов боялся ее потерять; она с этим своим браком уже свыклась, больше ничего не страшилась, наоборот, готова была, как могла, торопить их с Абдугалиевым отъезд в Ташкент, когда Голотов через ее подругу Лидочку Сазонову передал, что просит Веру зайти в его кабинет после обеденного перерыва. Она пришла к нему веселая, радостная, в ответ же с порога он объявил ей, что, слава Богу, все уладил: Абдугалиев завтра утром отбывает в недельную командировку в Гурьев, а Веру послезавтра срочно отзывают в Москву. Так что меньше чем через двое суток она будет свободна, как ветер.
Он еще долго рассказывал ей о том, как сумел убедить начальство, что брак этот нецелесообразен и ни к чему хорошему не приведет. Невеста жениха не только не любит, но и боится пуще огня, да и сам жених, если судить по тому, что он говорит, человек довольно подозрительный: неясно ни его происхождение, ни политические убеждения, так что, скорее, он должен интересовать не молодых коммунисток, как Вера, а органы.
Потом, по-прежнему сияя, он еще долго говорил Вере, что очень надеется, что эта история послужит ей уроком — пора перестать быть такой импульсивной и взбалмошной, вообще пора всерьез подумать о своей судьбе и своем будущем, она уже не ребенок. Он говорил и говорил, а Вера как будто даже не совсем его понимала, то есть, конечно, понимала, но скорее так, что на ее пути к Ирине возникло новое препятствие, которое ей с Абдугалиевым, как, например, Заунгузские Каракумы, придется обходить, сделать большой крюк, здесь же на этой фразе она про себя первый раз отметила, что вот Голотов намекает ей на то, что он спас Веру для себя, и что лучшего мужа, чем он, она никогда не найдет.
То есть он медленно, постепенно, но все возвращал и возвращал ее с той дороги, по которой она шла с Абдугалиевым и ушла уже далеко. Сначала она очень долго не слышала Голотова, а потом еще дольше делала все, чтобы его не понимать, но он говорил и говорил, он гордился собой и ликовал и все что-то хотел ей объяснить, сказать, и еще он хотел благодарности. Требовал, чтобы она признала, что он имеет право на благодарность, в общем, он тянул ее, не отпускал и постепенно вытягивал.
Абдугалиев куда-то делся, то ли отошел в сторону, то ли чего-то испугался и решил выждать. Он один мог дать отпор Голотову, он был ее муж и имел на это все права, но Голотов как-то все подгадал и рассчитал, что Абдугалиева сейчас с ней не было и помешать ему было некому. Теперь он, как сеть, выбирал ее и выбирал, вытягивал и вытягивал и все говорил, что ее засосала огромная воронка, нечто вроде водоворота, и тянет, тянет ее на дно, и вот он, Голотов, не жалея времени, рискуя испортить отношения с начальством, пытается ее спасти, держит из последних сил; Вера же, которая сначала в уме отвечала ему на это вполне твердо, что это никакая не воронка, просто она идет, возвращается к Ирине, своей сестре, теперь, увидев, что Абдугалиева рядом нет, он куда-то ушел, бросил ее одну, стала уступать, поддаваться, стала останавливаться и то и дело сбиваться, кружить на месте.
А Голотов все нажимал на нее, все звал ее и звал, все тянул обратно, и она в конце концов повернула, не выдержала, повернула назад. Она еще оглядывалась, еще надеялась, что Абдугалиев одумается и вернется, но нет, его будто и след простыл. Во время того долгого разговора с Голотовым Вера еще дважды опамятовывалась, вдруг видела, что она опять, причем на этот раз окончательно, предает Ирину, но пытаться пройти путь от Ташкента до Стамбула одной, без провожатого, было чистейшей воды безумием, этим она оправдывалась перед сестрой и перед матерью и снова, больше не оглядываясь, шла туда, куда манил ее Голотов.
Дальше все было так, как ей говорилось. Следующим утром, еще до того, как Вера встала, они даже не попрощались, Абдугалиев уехал в командировку в Гурьев, а спустя два дня она села в скорый литерный поезд, который шел в Москву. Лишь месяц спустя ее ближайшая подруга Лидочка, возвратившаяся в Москву вместе со всеми, рассказала ей, что Абдугалиев, когда вернулся из Гурьева, рвал и метал, сначала даже хотел ехать за ней вдогонку, но потом понял, что это глупо, утихомирился и отправился восвояси в Ташкент.
Все трое суток, пока поезд шел из Оренбурга в Москву, Вера, уже зная, что пути назад нет, думала об Ирине. Она видела, что этим ничему помочь нельзя, и все-таки не могла думать ни о ком другом. Она вспоминала, как в Башкирии, удивляясь упорному молчанию сестры, написала ей злое письмо, где спрашивала: почему ты мне не отвечаешь, ведь не умерла же ты в самом деле? А месяц спустя пришел ответ от мамы. Вспомнила, как стала распечатывать конверт, как развернула листок и первым словом, которое бросилось ей в глаза, было слово “холера”. И все-таки в ней тогда не было ничего, кроме радости, что вот наконец получила письмо из дома. И она весело сказала своей сослуживице: “Ой, страшно-то как, про холеру пишут”. Все так же, предвкушая удовольствие узнать, что делается дома, она стала переворачивать письмо, ища начало, и вдруг, снова попав на холеру, прочитала: “на обратном пути Ирина заболела холерой и умерла. Похоронена она в Рыбной слободе”.
Вера помнила, что она тогда не выронила, а с силой бросила письмо и, будто не могла найти дверь, заметалась по комнате, наконец выбежала раздетая и только здесь, присев на сложенные у калитки бревна, дала волю слезам. Не стесняясь детей, у которых была перемена и они тут же вокруг нее гуляли в саду, она громко плакала и все пыталась поговорить с сестрой. О, Ирина, обращалась она к ней, дорогая моя, единственная сестра, как же это так, что тебя уже нет? Я не могу в это поверить. Милая, дорогая моя Ирина, я не могу этому верить, этого не может быть, — и снова заливалась слезами.
Уроки между тем кончились, ребята разошлись по домам, и только когда начало смеркаться, Вера поняла, что наплакалась вволю. Было очень холодно, она зашла домой, надела теплую кофту, поверх нее, как старухи в деревне, повязала крест-накрест платок, но все равно не согрелась и, главное, поняла, что одна в комнате она находиться не может. Сначала она не знала, куда идти, а потом ей как будто кто-то подсказал про больницу. Она побежала туда, и первой, с кем столкнулась еще в дверях, была Евгения Давыдовна. Вера бросилась к ней в объятия, стала рассказывать, что произо