В общем, он думал о Соловьеве, о том, что и как тот скажет ему, и настолько во все это погрузился, что, когда конвой, опоздав на пять минут, доставил ему Берга, даже не попытался скрыть раздражения. Так же зло он поначалу говорил и с подследственным. Впрочем, Берг этого, по-видимому, не заметил. На вопрос, где и при каких обстоятельствах он познакомился с Верой, Берг отвечал до крайности подробно, причем теперь речь его была явно замедленна и совершенно бесцветна. Целых полтора часа он говорил, будто в полусне, и в конце концов Ерошкин поймал себя на том, что он и сам, кажется, засыпает, а главное — давно ничего не записывает. Конечно, это был непорядок, и ему пришлось просить Берга начать все сначала и опять слушать, как тот слово в слово и так же монотонно повторяет свой рассказ о Вере. С тоской, но уже без ненависти, он думал, что одно и то же он слушает даже не по второму, а по третьему разу, потому что читал это же в дневниках Веры.
Разночтений был мизер. Вслед за Верой Берг показал, что познакомились они в девятнадцатом году совершенно случайно. На этот год вообще выпала едва ли не половина ее новых знакомств. Дело было в маленьком скверике, что находится посреди Триумфальной площади. Он сидел там на скамейке и читал “Правду”. Сквер был пуст, людской поток огибал его по другую сторону ограды, будто не замечая. По соседству пустовали еще две скамейки, и, когда молодая красивая девушка села рядом с ним, он сначала решил, что это девица легкого поведения, ищущая клиента.
Вера знать про себя такое, конечно, не могла, и в ее дневнике было написано, что она села на край скамейки, где уже сидел плотный лысый мужчина, голова которого, как она отметила, блестела на солнце совершенно равнодушно. Дальше Берг сказал, что он был свободен, и она его заинтересовала, а Вера написала, что она просидела на этой скамейке всего минут пять, отдышалась, до этого ей пришлось идти круто в гору, и уже собиралась идти к трамваю, когда этот гражданин сложил газету, достал из нагрудного кармана блокнот и что-то начал в нем писать. Она машинально следила за его движениями, и он, наверное, поймав ее взгляд, спросил: “Прочли?” Удивившись, она в свою очередь спросила его: “Что?” — и сразу поспешила добавить, во-первых, что она близорука, а во-вторых, что ей это совсем неинтересно. Берг подтвердил ее слова и сказал, что спросил девушку, как ее зовут, и она ответила, что Вера. В дневнике Вера писала, что дальше он что-то исправил и, вырвав листок, протянул ей. Она взяла и сразу увидела рифмованные строчки, и ей польстило, что незнакомые взрослые люди слагают в ее честь вирши. Потом она прочла следующие семь строчек: “Без Веры жить нельзя на свете, Об этом знают даже дети. Нас Вера радостью дарит и утешением в печали, Увы, сейчас в нас все болит. Ах, если бы вы только знали, Как плохо нам — мы Веру потеряли”. Надо сказать, что большого впечатления на нее эти строки не произвели.
Увидев, что Вера дочитала, Берг благоразумно не стал спрашивать, понравились ли ей стихи, а сразу перешел к делу и предложил познакомиться. В дневнике Вера написала, что он показался ей немолодым, неинтересным, в лучшем случае — обыкновенным, и она сама себе удивилась, когда согласилась и познакомиться, и пойти с ним в рабочую столовую, куда Берг ее пригласил. В свою очередь Берг сказал Ерошкину, что к этому времени он уже понял, что ошибся, приняв Веру за проститутку, и что он пригласил ее в столовую, потому что ясно видел, что она голодна.
Рядом находилась столовая “Правды”, к которой он был прикреплен, они пошли туда, но, к сожалению, в ней не оказалось ничего, даже хлеба. Единственное, что им дали, была простокваша, которая лишь раздразнила аппетит. Дальше он предложил ее проводить, но она выразительно посмотрела на его ногу, он тогда прихрамывал — и отказалась наотрез. Потом на него навалилась куча самых разных дел, и он о Вере забыл, да и адрес у нее, когда прощался, тоже взять забыл, и вдруг ему снова захотелось ее увидеть. Единственная надежда была на телефонный справочник; он нашел там сразу четырех Радостиных и стал, спрашивая Веру, обходить один адрес за другим. Третий дом оказался ее.
Позже они иногда вместе гуляли, Москву она знала отлично и показывала ему те места, которые особенно любила. Ему эти прогулки очень нравились, и он безропотно шел туда, куда она его вела, лишь сразу выговорил себе право заходить во все книжные магазины, что попадались им по пути. Иногда, если у него были дела, он брал ее в редакции газет и тогда показывал Вере всю кухню от корректорской до типографии и, конечно, знакомил с разными известными журналистами. Она, без сомнения, это ценила и напропалую кокетничала. Гуляя, они очень много разговаривали. Вера рассказывала ему о своей семье, о других родных, вообще как они все жили. По его просьбе она специально расспрашивала мать о ее детстве, о разных историях, которые ходили в их роду, мать все это знала и любила, очень гордилась тем, что в семнадцатом веке чуть ли не треть настоятелей московских храмов была из их фамилии. Вера к старине была безразлична, но послушно все у матери выспрашивала.
Иногда она спрашивала и о его семье, и пока он не понял, что это так, из вежливости, и не стал отделываться шуточками, он успел ей рассказать, что детство его прошло в Белоруссии, в Гомеле. Семья была большая, десять человек, но сейчас уже многих на свете нет. Два года назад умерла от тифа мать. Отец в прошлом был коммерсантом, торговал скобяными изделиями, сейчас он не у дел и, похоронив жену, без работы быстро стареет. С ним живет семья одной из дочерей, без нее ему было бы совсем худо. Из четырех других сестер младшая застрелилась, не сумев простить мужу измены, другая, когда красные расстреляли ее мужа — белого офицера, — ушла вместе с ребенком и пропала без вести, очевидно, погибла, еще одна сестра — врач, она самая старшая, недавно вернулась с мужем и двумя сыновьями из Америки. Сам же он окончил университет в Германии, где много лет прожил в эмиграции.
Сказал он ей также, что у него есть два брата, один живет в Харькове, он холост, Вера писала в дневнике, что дальше он, будто это дело решенное, добавил: “Я вас скоро познакомлю, и вы выйдете за него замуж”, - а другой вместе со своей женой обитает на Никольской в гостинице. Он студент высшего технологического училища. Этого брата зовут Иосиф. Однажды они, гуляя, даже зашли к нему, и Веру поразила скудная комната, где не было ничего, кроме двух железных кроватей, застеленных серыми байковыми одеялами, и колченогого стола с тремя табуретками. Вера тогда не нашла в Иосифе ничего примечательного, кроме разве что торчащих вихрами жестких волос, и отметила в дневнике, что, как только они вошли, братья сразу же, не обращая на нее внимания и даже не предложив сесть, стали спорить о политэкономии — младшему наутро предстоял экзамен.
Все это Ерошкин уже знал, так же, как он знал и то, что Вера поверяла Бергу чуть ли не все свои сердечные тайны. Раз, когда она поссорилась с Димой Пушкаревым и по этому поводу стала плакаться Бергу и требовать ответа, почему, почему он от нее ушел? В чем она виновата? Он ей ответил, что ни в чем. Никто тут ни в чем не виноват, просто мужчины боятся такой любви. Этот ответ Вере, очевидно, очень понравился, потому что после него она стала звать Берга “мой мудрец”. И все, что было дальше и что Берг повествовал столь медленно и монотонно, Ерошкину тоже было известно. Но Берг из-за своего брата занимал слишком большое место в жизни Веры, и понадобилось четыре полных дня допроса, прежде чем Ерошкин, уже совершенно изойдя, услышал наконец, что о том, как жила Вера после семнадцатого сентября 1938 года, он, Берг, ничего сказать не может, так как в этот день был арестован и больше известий о ней не имел.
После того как эта часть работы с Бергом была закончена, Ерошкин на радостях решил дать себе день отдыха. Утром он зашел к Смирнову, доложил ему обстановку, сказал, что, по его мнению, ждать от Берга чего-нибудь интересного не приходится: старик в самом деле сумасшедший, а кроме того, одной ногой уже в могиле. В связи с этим он хочет получить от Смирнова санкцию прервать разработку Берга и отправить того обратно в Томск, самому же, не теряя времени, заняться Пушкаревым. Сначала Смирнов как будто не возражал, но, пролистав протокол, сказал, что жизнь полна неожиданностей и лучше все же со стариком закончить. Такому решению начальства Ерошкин огорчился и решил, что в знак протеста возьмет отгул до вечера, будет пить пиво в своем любимом ресторане на Беговой. Следующий день он, как любил говорить, “гладил себя по холке”, допрос же Берга назначил на час ночи, и получилось, что он отдыхал от службы больше суток.
К сожалению, все хорошее когда-нибудь кончается. Ночью конвой опоздал и привел подследственного на два часа позже, к тому времени Ерошкин, устав ждать, уже почти спал. Может быть, поэтому, а может быть, пародируя Берга, он так же монотонно и скучно принялся объяснять старику, что на этот раз ему не шьют никакого нового дела и ни для какого процесса его показания тоже никому не нужны. Наоборот, партия и народ считают, что он полностью искупил свою вину, то есть он снова вправе считать себя честным советским человеком и надеяться на освобождение и возвращение к нормальной жизни. Больше того, он может оказать партии неоценимую помощь, которая, конечно же, не будет забыта. В чем конкретно она должна выразиться, разговор пойдет дальше, сначала же по поручению коллегии НКВД он, Ерошкин, должен ввести его в курс дела.
Данное вступление Берг прослушал в полудреме и, кажется, не особенно понял, во всяком случае, никакой радости по поводу возможного освобождения не выразил. Впрочем, Ерошкину было на это наплевать, он просто отбывал номер и единственное, чего хотел, — скорее покончить с допросом и пойти домой спать. В том же духе, что и с другими, только безбожно все сокращая и комкая, он рассказал Бергу то из жизни Иосифа и Веры, что он знать не мог, потом, быстро перескочив, стал говорить, как жила Вера после ареста и гибели Иосифа, и вот, когда Ерошкин добрался до детских кол