мне в душу вселила.
Крыла оловянного пасмурный взмах
растаял в осинах.
И я не забуду, как долго стоял,
а может быть, падал
в какой-то бездонный и светлый провал.
Искал ее взглядом.
Мы построили дом одиноких сердец
на крутом берегу судоходной реки.
Стружку с досок снимал загорелый отец,
мама рыжую белку кормила с руки.
Я не слышал их жизни. Я жил налегке.
А теперь утираю слезу кулаком.
Оглянусь и увижу баржу вдалеке,
то ли щебнем груженную, то ли песком.
Я не знал, что они разойдутся спустя
десять лет, но уже замечал, как суров
он бывает: смолчит и белки закипят;
а она вдруг устанет смертельно от слов.
Пустотелая, словно бутылка, стена
искажала их голос, похожий на гул.
«Можно все пережить, кроме жизни!», – она
закричала. И он опустился на стул…
Мы построили дом у великой реки.
Под густою, как мех, изумрудной иглой.
И сосновые брусья казались легки.
И стропила взмывали над нашей судьбой.
По опустевшему лесу бродить,
так, наугад, безо всякого дела,
чтобы душа замирала и пела,
но не теряла единую нить.
Елки густые, мохнатый паук,
листья сухие, попавшие в сети,
и луговая прохлада столетий.
Все это сразу, и все это – вдруг.
Всюду угадывать и примечать
взглядом внимательным, внутренним взором
не отпечаток с размытым узором,
а ту, единственную печать.
Но обойденных ты здесь не найдешь.
Все драгоценны. Повсюду Создатель.
Каждому зяблику выдано платье.
Каждая капля – алмазная брошь.
Липа роняет лимонный листок.
Ветер качает сосновые мачты.
Все, что загадывал, знаю, иначе
сбудется, но обязательно в срок.
Затрепетала березка, дрожит.
Как же скромна, но одета по чину.
Старый пустырь затянуло лещиной.
Души повсюду, и нет ни души.
Господи правый, как здесь хорошо!
Ясного дня расправляются плечи.
Ласкою куст можжевеловый лечит.
Целую жизнь к этой жизни я шел.
Дню золотому не видно конца.
Быть незаметным и всюду единым.
Не горизонты победно раздвинуть,
а за твореньем увидеть Творца.
Там голые кусты,
и дуб стоит нагой.
Сотлевший не хрустит
валежник под ногой.
Там влажная земля
и стелющийся плющ.
Спускаешься, скользя.
Цепляешься за луч.
Какой крутой откос!
Какой глухой овраг!..
Сошел во ад Христос
не как ведун и маг.
Он умер на кресте,
стеная и дрожа.
Мне, кажется, везде
Его следы лежат.
Не как Небесный Царь
вернулся Бог домой.
Он умер до конца,
и телом, и душой.
Копытень обметал
оскалившийся склон.
В душе моей провал,
земля со всех сторон.
А каково Ему?
Во ад, а не в овраг.
Не в эту полутьму,
а в запредельный мрак?
И нам идти за Ним.
И с нами Он навек.
Не чудо-исполин,
а – слабый человек.
Но слабому дано,
его ведет Господь,
небесным стать огнем
и смерть перебороть.
Воскресший в глубине
окликнутых сердец,
какой бездонной тьме
Он положил конец!
Оглянусь я и взгляд задержу
на прильнувшей к забору осине.
Я уже никуда не спешу.
Вижу каждого дерева имя.
Пронесутся нестройной гурьбой
пожелтевшие круглые листья.
Я по имени знаю любой.
Даже этот, а их не исчислить.
На ладони лежат имена.
И раздать их Адаму несложно.
Зверобой, чистотел, череда.
Вот они, я их чувствую кожей.
Заалел бересклетовый куст
и усеял дорожку листвою.
Как закатное зарево пуст.
В небесах вижу имя его я.
И налился шиповник огнем,
и земле поклонился шипами.
Вижу имя, горящее в нем,
словно в лампе гудящее пламя.
Отражаются в темном окне
рыжеватые перья заката…
А незримое имя во тьме
пребывает, но тьмой не объято.
Мягкий осиновый свет и высокие травы.
Снова дорога петляет, а небо молчит.
Звонкая пеночка истово Господа славит.
Милая, как же молитвы твои горячи!
Прянула в заросли, душу излила и смолкла.
И превратилась в резную, сквозную листву.
Господи, как же учиться приходится долго
радости, и неприметности, и волшебству!
Тянутся к плеску вершин, о себе забывая,
темные корни и блещущие небеса.
В этих местах, только в этих, других я не знаю,
сходятся души и слышат свои голоса.
Я покинул берлогу
городскую свою.
Я шагаю не в ногу.
Я уже не в строю.
По широкому логу
я иду и пою.
Я по руслу оврага
пробираюсь к реке.
Я осенний бродяга.
Я иду налегке.
И такая отвага
в легкой палке, в руке.
Ну уж как без забора!
Ну уж как без дыры!
И родные просторы,
как иные миры,
открываются взору:
небо,
Волга,
обрыв.
Навстречу Богу не пойду.
И слова не нарушу.
Я – дерево в Его саду.
Не выйти мне наружу.
Я не снаружи, я – внутри.
Я – дерево и глина.
Отец, войди и говори.
Но с места я не сдвинусь!
Отец, войди и будь со мной.
Нет тяжбы между нами.
Зашелести моей листвой
и загуди ветвями.
Я – дерево, я глина, сад,
я – роща за забором
и августовский звездопад,
и всё, чем стану скоро.
Пылинкой, бликом, ветерком –
не важно, чем я буду.
Отец, когда войдешь Ты в дом,
я о себе забуду.
Взявшись за руки, шли по тропе мы,
и вдруг
увидали медянку.
Она издыхала.
И сменился на жалость невольный испуг.
Ты детей обняла.
И неловко нам стало.
Кто-то острой лопатой змею разрубил.
Как она уходила в последние кольца!
И смотреть на агонию не было сил.
И глаза отвели, как отводят от солнца.
Заспешили.
Никто ничего не сказал.
Даже младший, который как будто бы понял,
как змея умирала…
А был он так мал,
что и мы сострадали ему поневоле.
Перекликались ястребы протяжно.
Кружили над гнездом своим то врозь,
то вместе. Рассекали воздух влажный,
пронзали свет рассеянный насквозь.
Внезапно ты становишься помехой,
угрозой. Тонкий сдваивали крик,
друг другу вторили, подобно эху,
но с разницею в миг.
Я докучать не стал. Что знают люди
про их немногословные сердца?
Я слышал, ястребы однажды любят.
И пары неразлучны до конца.
И взгляд скользил и упирался снова
в осины молодые, в глубину.
Зеленый дым деревьев невесомых
все небо затянул.
К полудню вышел к просеке. В зените
я снова их увидел. И душа
держала крепко золотые нити
лучей, пока парили неспеша
два ястреба. И вдруг они застыли.
И закричали прямо в белый свет.
О чем? Бог ведает… Любви бескрылой
не может быть, и нет.
Береговой трясинный воздух
Ты сотворил его любя.
Ты мир не выдуманный создал.
А мир… Он выдумал Тебя.
Мир сотворил Тебя по мерке,
которая ему под стать.
Но этот воздух теплый, терпкий,
и розовеющая гладь
воды, и беглый шепот пены,
мостки и дырки от гвоздей
помогут мир несовершенный
принять…
Я верю, Ты – везде.
И устремляется в зенит
могучая сосна.
И медь отвесная звенит.
И жизнь на всех одна.
Одна, одна. Не расплескать
бездонный океан.
И всех лучей не сосчитать.
Гуди, лесной орган!
И смотришь, замирая, вверх.
Сосну Господь воздвиг.
Одно бессмертие на всех.
Какое? Этот миг.
Солнце в зените, сомлела осина.
Жук изумрудный ложится на спину.
Лист пожелтевший ложится к листу,
и засыпает еще на лету.
Не досаждают настырные осы.
Так раскрывает объятия осень.
Но ненадолго. Зарядят дожди,
снова три дюжины луж обойди,
за ночь лесная раскиснет дорога.