Но не раскиснет душа, слава Богу.
Вновь соберется и станет сквозной…
Дрема, истома, полуденный зной.
Я снова тайну вызнал,
а может быть, взрастил.
Во мне Податель жизни,
Единодавец сил.
Бог в сердца сердцевине.
Он там, где нет меня.
Он – этот купол синий
из ветра и огня.
Ночь глухая. Я на старой даче.
В этих стенах дышится иначе.
Красный чай покрепче заварю.
О Тебе с Тобой заговорю…
Стул со скрипом, радиола «Кама».
Вот и облетела амальгама
зеркала, и мой проходит взгляд
сквозь него… как сорок лет назад.
Ясно вижу времени изнанку:
маму с белкой и отца с рубанком.
Сорок лет…
А может быть, веков?
Зеркала уводят далеко.
Не такой ли ночью сын Ревекки
Выносил всем сердцем образ некий –
лестницу и ангелов на ней?
Или глуше ночь была, темней?
Словно повинуясь воле Божьей,
он заночевал на раздорожье…
На рубины раскололся мрак.
Сердце сжалось и раскрылось так,
что увидел он следы Господни:
в небо упиравшиеся сходни.
Огнеликий дивный мрак сиял.
Видел сон Иаков, но не спал.
В небесах захлопали полотна
крыльев, и спустился дух бесплотный.
Ветер налетел, поднял песок.
Он лежал, руки поднять не мог.
Смерть и жизнь стояли у порога,
но душа внимала только Богу…
Он глаза уставшие закрыл.
Он врата незримые открыл.
И обетование Иаков
получил великое, однако
Вседержителя спросил во сне:
«Дело Божье по плечу ли мне?»
Ангелы заглядывали в душу.
Светлоокому ответил: «Сдюжу!»…
Господи, как ночь Твоя темна!
Как душа Тобой обожжена!
Жаркие сердца Тебя искали.
Разверзались небеса и дали.
Ты являлся в облаке, в огне.
Ты уже тогда взошел во мне,
зрел и наливался, словно колос –
собственной души неясный голос.
Ты уже тогда вложил огонь
в сердце,
ключ невидимый – в ладонь.
Не темнее ночь была, не гуще
аромат ночной.
И если Сущий
замысел Иакову открыл,
если плеском невесомых крыл,
блеском кипарисовых ступеней
приковал и слух его и зренье
к тайне сердца – значит, ночь свята…
Эта ночь, она почти как та.
Я, кажется, не там свернул.
Сорвался желтый лист.
В груди моей осенний гул
и птичий пересвист.
Троплю дорожку на авось.
Гляжу по сторонам.
Душа, пробитая насквозь,
открыта всем ветрам.
И все, что спрятано во мне,
и все, чем я богат,
найду я на лесной тропе,
шагая наугад.
Есть что-то больше смерти, больше жизни,
родного леса и реки родной.
Есть ты, моя небесная отчизна,
заветный мир, невидимый, иной.
Уже нельзя откладывать сыновство.
Над Волгою раскинулся закат.
Небесные рябиновые версты
огнем неугасающим горят.
Камыш переминается прибрежный.
Снуют мальки, огнисты, как хрусталь.
Воды высокой алый отсвет нежный.
И столько света, и такая даль!
Я вдох, и выдох разделю с Тобою.
И жизнь препоручу Тебе, и смерть.
Войду в закат, в прозрачный час покоя,
в небесный сад, в пылающую твердь.
Войду в туман… Столетней паутины
смахну с лица прозрачный циферблат.
Войду в туман, и в душу опрокину
за этот мир цепляющийся взгляд.
Там все как здесь, но только по-другому,
на глубине совсем другой живешь.
С той стороны всего, что так знакомо,
березе этой старой не соврешь.
Там облако, мерцающее высью,
на землю сходит с пасмурных небес.
Там кружатся сорвавшиеся листья,
теряя очертания и вес.
Там жизнь течет, согретая вниманьем,
присутствием Твоим за той чертой,
где явное так неприметно тайной
становится… и где огонь живой.
Бог верит в человека. Этой верой
мы живы. Дождь накрапывает серый.
Слова перебираю, и молитву
творю, и слово подчиняю ритму.
Но для чего слова? Как будто эти
дожди не видели всего на свете.
Веду дневник. Но разве это честно?
Как будто Богу что-то неизвестно.
Порядок слов, нарушенный Адамом,
уже не угадать. И что на самом
деле сказать хотел, вовеки не узнаешь.
Увы, за дело изгнаны из рая.
И все-таки порою в перелеске
вдруг вспыхнет слово в первозданном блеске,
без оговорок жалких, без оглядки,
и встанет в установленном порядке.
Мы сорок лет и сорок зим кружили.
Туманом желтым затянуло поле.
Почти ослепли мы от серой пыли.
Мы в этой хмари заблудились что ли?
Не помню кто мы, и не знаю где мы.
Армяк верблюжий в бахроме сосулек.
Нет, я не слышу шелеста Эдема.
Гул нарастает оживленных улиц.
Не вижу я Земли обетованной.
Знакомый стул, корзина, запах ила.
Египет выплывает из тумана.
Еще моя похлебка не остыла…
И где же силы взять молчать и слушать
свистящий ветер, снова в путь зовущий?..
Как нежно вьюга обнимает душу.
Как тихо душу окликает Сущий!
Вчера мне рассказали про кита,
которого никто не понимает.
Он одинок от носа до хвоста.
Не узнает его родная стая.
Таинственный, как замок под водой,
и в замке ни души, но замок дышит.
Он тенью проплывает голубой.
Он все зовет, зовет… Его не слышат.
Не знает он о смерти на миру,
о вожаке. Ни друга, ни подруги.
Он издает непостижимый звук:
бездонный, словно баховские фуги.
Локаторы настроили киты:
нет никого. Киты не виноваты.
Он говорит на частоте звезды.
Напрасно… Звезды не признали брата…
Душа подобна синему киту –
изгнаннику, отступнику, пророку.
Затягивает песню, да не ту.
Душа, подобно Богу, – одинока.
Кáк синий кит, зовущий столько лет,
поймет, что не один на белом свете?..
На глубине глубин забрезжит свет.
И Бог ему как синий кит ответит.
Роняет лист озябшая осина.
Он долго кружится и забывает всё.
И память о листе наполовину
стирается со мной: не вспомню я о нем.
Однако он кружил и жил недаром,
и так неслышно слился с палою листвой.
Еще не черный, но изрядно ржавый,
с изнанки траченый, но все же золотой.
Покуда ноги носят,
в груди кипят ключи,
мой посошок, не посох,
по камешкам стучит.
Шаги чеканю звонко,
как перышки, легки.
Мне крупная щебенка
милее, чем пески.
И ляжет луч на пашню,
и туча набежит.
Когда погода пляшет,
с полудня ворожит,
то солнце не помеха –
и дождь идет косой.
Как птица под застрехой,
нахохлился песок.
Ты мнешь его и месишь,
и вязнешь, но идешь.
И чуден, и чудесен
промытый солнцем дождь.
Огнем играют капли.
Темнеет неба прядь.
Нет, я докосолаплю.
Да тут рукой подать!
Зашумела июльская роща.
За стволами таятся стволы.
И становишься глубже и проще,
тише облака, легче золы.
И осиновый свет невесомый,
до земли наклонившийся свет, –
незаметная жизни основа.
И опоры надежнее нет.
Светило ходит по равнине
в сосновой шапке набекрень.
И столько золота и сини!
В разгаре августовский день.
Но я-то знаю, я-то знаю,
Чьё сердце эти льёт лучи.
Оно в груди, и это – тайна.
Пусть говорит. А ты – молчи.
Колонны деревянные айвана
отбрасывали тень на мудрецов
Аравии, Ирака и Ирана,
стянувшихся сюда со всех концов.
Их встретила святая. Улыбнулась,
улыбкой разрешая всякий спор.
Кивнула розам, потрепала мула.
Узнала ветер, налетевший с гор.
«Ты ненавидишь дьявола?» – спросили
подвижницу. Ответила: «Ничуть».
«Но как же так?» – «Мне это не по силам, –
призналась. – От любви не продохнуть».
Потупили глаза единоверцы.
Заметно поредело их число.