Прежде в летнюю пору сюда приезжало много людей – любоваться тем, как искрит бор, встречающий пестрокрылых сов. Ничего подобного не видели уже двенадцать лет.
С тех пор как выродился Лаэрнор, совы перестали сюда прилетать. Да и все пестрые растения пропали. Бор погрузился в непробудную серость, лишь изредка разбавляемую благодаря случайным зверькам или путникам. Впрочем, те, кто еще отваживался ехать по Лаэрнскому тупику, предпочитали серые цвета цаниобы, чтобы не тревожить дремавший лес и не выдавать свое присутствие.
– До заката меньше четырех часов, – монотонно, без страха или воодушевления, говорил Тенуин. – Ночевать в лесу нельзя.
– Ночуем на дороге? – с надеждой спросил Феонил.
– Нет. Здесь еще хуже. Здесь мы как на ладони.
– На дороге всегда спокойнее, – заметил Густ.
– Спокойнее на Кумаранском тракте. А на Старой дороге хуже, чем в пасти у маргулы, – проворчал Громбакх.
– Что ты предлагаешь? – спросила Эрза у Тенуина.
– Сворачиваем с дороги. Едем на юго-восток. Если мы действительно в Совьем доле, часа через три вернемся на Пчелиный тракт – туда, где должны были находиться сейчас. А если мы все-таки на Старой дороге и только…
– Только что?
– …не понимаем этого.
– Ну да…
– Тогда будем все четыре часа ехать по Равнскому лесу, что не так страшно. Если повезет, найдем проселок. Выйдем к Дровне или на левый берег Карны.
– Дровня сейчас пустует.
– Это неважно.
– Лучше взять на юго-восток, – предложила Эрза. – Мы на Лаэрнском тупике. Никаких «если». Мы не можем стоять на Старой дороге и не понимать этого. А значит, ехать лучше в сторону Розбарга. Выйдем к лесопилке. С той стороны тракта будет поспокойнее.
– Поддерживаю, – кивнул Феонил.
– Ну, не знаю. Я бы лучше опять к лагерю вышел. Там ведь наши… – Густ пожал плечами.
– Там ничего вашего нет. Даже следов, – отмахнулся Громбакх.
– Неважно, – ответил Тенуин. – Лес изменился, и мы не знаем, как именно. Он вполне мог переступить через Старую дорогу, поглотить ее. А если мы все-таки там, где и должны быть, а не на Лаэрнском тупике, то юго-восточное направление будет означить…
– Что мы отправимся вглубь леса. Прямиком к Черному долу, – кивнул охотник.
– Он прав, – проговорил Нордис.
Всякий раз как гирвиндионец заговаривал, все замолкали и поворачивали к нему головы. Голос Нордиса не отличался ни силой, ни глубиной, но звучал так редко, что невольно привлекал внимание.
– Идем, куда он сказал. Только это не поможет.
– Многообещающе, – усмехнулся Теор. – Может, не будем торопиться? Дело важное. Я соглашусь с уважаемым Густом, что лучше…
– За уважаемого можно и пинка схлопотать, – буркнул Густ.
Охотник ободряюще кивнул.
– …лучше сделать так, чтоб не отдаляться от Авендилла. Поймите…
– Время не терпит, – оборвала его Эрза. – Вперед! Нужно спешить. До заката меньше четырех часов.
Первым в лес въехал Тенуин. За ним – Феонил и остальные. Мы с Громбакхом и Миалинтой – последними.
– Не успеем, – вздохнул Громбакх. – Ставлю лучшие портки. Не успеем…
– Принимаю. – Я подхлестнул минутана. – Ставка та же.
– Мне твои штаны до старой гузки не сдались.
– Тогда ставлю полный бурдюк лучшей медовухи из «Приторни».
– Другое дело. – Охотник повеселел. – Такую ставку я приму.
Громбакх мог не беспокоиться за свои портки. Когда осталось меньше часа до заката, я готов был признать свое поражение. Сказал об этом вслух. Охотник только кивнул. Как бы плотно он ни зажимал рану на плече, сколько бы ни втирал в нее разжеванного клюта, им интересовалось все больше трупных мошек. Нужно было что-то делать.
– Стой! – Гром не успел меня остановить.
Пригнувшись к земле, удерживая в руках заплечный мешок, я бросился к нему. Оббежал изъеденное тело Густа. Заметил, как в его правой штанине шевелится что-то большое. Выгибается, ворочается. С различимым липким чавканьем. Значит, приползли трупники.
На ходу растоптал краснушку.
Рухнул под дерево, рядом с охотником. Замер.
Мягкие шаги в отдалении тоже замерли. Она услышала. Не могла не услышать. И наверняка все видела.
– Сожмись, – коротко скомандовал Гром.
Я весь прильнул к земле. Отвращение. Через защитную сетку капюшона видел крохотные норки. Нужно было выбираться из этого местечка. Слишком много насекомых.
Не дожидаясь подсказки от охотника, стал стонать. Повизгивать. Поскуливать. Вертелся на корнях бука, будто сам превратился в склизкого трупника.
Замер. Опять прислушался.
Мягкие шаги возобновились. Ее устроил мой концерт. Поверила. Или сделала вид. Кажется, шаги теперь отдалялись. Я их едва различал. Выпрямился. Сел нормально. Уперся спиной в бугристый ствол.
– Отходит, – протянул охотник. – Хорошо. Так, глядишь, и она меня бросит. Пакость неблагодарная!
Громбакх хохотнул и тут же выхватил у меня бочонок. Дернул крышку. Зачерпнул пальцами мазь. Густо смазал рану.
От охотника несло кислятиной. Будто он ополоснулся под разбитым сточным узлом или вовсе искупался в выгребном озере. В каком-то смысле это было недалеко от правды.
Осмотрев руку Грома, я достал из заплечного мешка сменную поддевку. Оторвал кусок ткани. Получился слишком тонким. Оторвал еще один. Так лучше. Перевязал охотнику плечо, а сверху еще раз густо смазал мазью.
– Хорошо. – Громбакх кивнул. – И не забывай, ты мне должен бурдюк медовухи. Хорошо ударит по твоей мошне.
– Еще не должен.
– Да ну?! Думаешь, мы сейчас поднатужим свое гузно, шкуранем во все копыта и поспеем до темноты?
– Все может быть.
– Ну да… А за краснушку спасибо. Бесит до колик. Смотреть тошно.
– Знаю.
Когда мы еще ехали в обход болотистых залежей, Гром то и дело направлял коня прямиком к одиночным краснушкам. Радовался, если бутон попадал под копыта, и злился, если лошадь его обступала.
Мы приближались к окраине Совьего дола. Чаща изменилась. Почти не осталось мерцающих лиственниц. Больше елей, одиночных хвойниц и белоствольных кедров.
Все оживились. Надеялись, что с минуты на минуту вырвутся в Окружной лес. Даже не обратили внимания на слова Тенуина – следопыт предупредил, что мы не могли так быстро проехать Совий дол и должны быть настороже.
– Смотри! – Миалинта указала между двух заросших растениями кедров.
– Что там? – заинтересовалась Эрза.
– Тропинка.
– Тропинка?
– Ну да, сама смотри.
Приблизившись, я увидел что-то похожее на торное направление.
– Охотничья?
– Вряд ли. – Миалинта качнула головой. – Скорее звериная.
– Эй! – Я окрикнул Тенуина. – Может, нам туда? По тропинке проще будет.
– И быстрее, – согласилась Эрза.
Следопыт вернулся к нам. Весь отряд остановился.
– Едем дальше, – коротко сказал Тен и заторопился в прежнем направлении.
– Но почему? – удивилась Миа. – Давай хоть посмотрим, куда она ведет.
– В этом лесу не бывает тропинок.
– А это?
– Если встретишь здесь тропинку, – за следопыта ответил охотник, – собери свою пежню в кулак и драпай быстрым ходом. Чем дальше, тем лучше.
Миалинта и Эрза переглянулись. Спорить не стали. Отправились вслед за Тенуином. Только Феонил задержался. Покрутил коня возле кедров и поспешил за нами.
С веток за нашим передвижением следили вилорогие ситы – тяжелые лохматые птицы, до того обрюзгшие и увешанные столь массивными рогами, что не верилось в их способность летать. Витые, заостренные тремя раздельными остриями рога поднимались от головы на добрую пядь, были плотно затянуты кожистым наслоением и усеяны крохотными тальниками – птичками размером с раскормленную муху. Всякий раз, когда сит замирал на очередной ветке, тальники поднимали писклявый галдеж, краткими перелетами устремлялись на поиски еды: в надежде полакомиться насекомыми, вкручивались под перья сита, суетились, толкались, иногда отлетали к самому дереву, чтобы поискать закуску в его коре. Сит напыженно сносил их заботу. Его массивный клюв тонул в выпирающих щеках. По клюву тоже порхали птички – выколупывали остатки пищи. Заодно вычищали ситу глаза и при первой возможности заглядывали под хвост – там ажиотаж не смолкал никогда. Опорожнялся сит прямо под себя, на ветку. Мог пробыть в неподвижности несколько часов. А потом, вяло расправив на удивление широкие и красивые крылья, вздергивался, щелкал клювом, наконец, грузно отталкивался короткими лапами от дерева и начинал падать. Первые мгновения его полет в самом деле был похож на падение. За ситом вытягивался шлейф обезумевших, отчаянно пищащих тальников. Затем сит ловил поток воздуха и выравнивал полет – выставлял рога острием вперед и время от времени вальяжно делал глубокий взмах крыльями. Тальники летели с ним. Большая часть успевала прицепиться к перьям. Другие отчаянно торопились вслед. Знали, что перелеты сит совершает непродолжительные и, быстро утомившись, садится не далее чем в полуверсте от предыдущего дерева.
Краснушек становилось все больше. Места по шли болотистые. Пахло перегноем, вареными яйцами и чем-то кислым. Копыта хлюпали по вязкой жиже. Пришлось замедлиться. Важно было избегать больших, заросших коричневой травой кочек. Это были торфяные проймы. Отдушины, через которые осенью из гниющих недр поднимались ядовитые газы. Проймы зарастали торфянкой, а лошадь, угодив в нее, могла сломать ногу. В самые большие, по словам Тенуина, целиком проваливался человек – в глубину они достигали десяти саженей. В шумник, когда торфяные поля оживали, такой участок удавалось одолеть лишь с наветренной стороны.
– Идем! – Тенуин повел нас в обход, больше заворачивая к югу.
– Не слышала, чтобы в Совьем доле были болота, – хмурилась Эрза.
– Это уже не Совий дол.
– Тогда что?
Следопыт не ответил. Только подстегнул коня.
Деревья теперь встречались искалеченные: скривленные, затянутые болячками и мхом. В воздухе парили болотные испарения. Гнуса здесь было как никогда много. Он роился вокруг головы, гудел. Бросался на цаниобу. Облепив защитную сетку капюшона, протискивал тонкие хоботки и пытался дотянуться до кожи. Я с дрожью замечал, как крупные самки краснокрылых болотников – Гром называл их блевотниками – цеплялись за капюшон тонкими лапками, раздувались, исходили синеватой жижей и отчаянно пытались отложить яйца через ячейки защитной сетки; в итоге те стекали по сетке вниз, падали на грудь или рукава цаниобы.