Наконец Акмеон воплотил последнюю задумку. Заложил в каждого из секольтхинов зерно своей сущности – все для того, чтобы самому через это зерно воплотиться в секольтхине и лишиться памяти о своей божественности. Акмеон надеялся, что водоворот созданной им жизни отвлечет от одиночества. Теперь он мерил жизнь тем, что мы назвали часами, и простой век казался ему долгим.
Акмеон знал, что никакое разнообразие, никакие тревоги не отвлекут от пустоты внутри, но и тут сумел себя обмануть – едва он в земном воплощении, любимым из которых стало человеческое, начинал вспоминать собственную божественность, едва замечал частички пустоты, из которой сложен мир, как тут же засыпал естественной смертью. Его сознание переносилось в тело новорожденного, и земное странствие возобновлялось сызнова. И лучшим периодом для Акмеона всегда было детство – время, когда одиночество пустоты ничем себя не проявляет. Умирать ему тоже нравилось именно ребенком, не прожив и десяти лет. Быть может, когда все закончится, он создаст новый мир – мир вечного детства.
С тех пор Акмеон живет среди нас. Сменилось множество эпох, планета стала иной, секольтхины и звери стали другими… При желании вы еще многое услышите или прочтете об этих эпохах. Я же закончу свой рассказ, упомянув детей Акмеона.
В земном теле Акмеон не проявляет божественности. Он может быть бедняком и полководцем, жестоким тираном и заботливой матерью. У него рождаются простые дети, но их зерно наполняется его влагой, а с ней приходит слабая частичка его могущества и всезнания. Эта частичка может никогда не пробудиться. Человек так и не узнает, не почувствует, что он – акмеонит, прямой потомок воплощенного Акмеона. Лишь немногим даровано проявить в себе божественное.
И сказано, что в миг, когда Акмеон окончательно вспомнит о своем всевластии, вечности, одиночестве, когда пробудится от забвения, убьет себя, а родившись младенцем, не забудется опять, потому что перерождение более не будет властно его усыпить, и устами младенца возвестит божественные истины, и ребенка ничем, кроме тела, напоминать не будет, и проявит власть божественную, то придет последний цикл нашего мира. Поднимется земной Акмеон до высот власти, поработит, еще юный, все живое и обречет на страшную смерть. И едва умолкнет живое и разумное, лишит себя тела и вознесется, как очнувшийся поднимается с ложа. Акмеон оставит наш мир и продолжит странствие в пустоте своего одиночества. – Пилнгар затих. Несколько минут мы сидели в тишине.
Я вздохнул. Посмотрел на Миалинту. Ярко-синие радужки. Хотел задать еще несколько вопросов, надеясь от Акмеона перейти к Предшественникам, к лигурам, наконец, к даурхаттам и к тому, что творится в Лаэрноре, но Феонил с крыши предупредил о возвращении нашего отряда. Пришлось подозвать следопыта, чтобы он временно сменил нас у старика. Пилнгар улыбнулся. Понимал, что мы не хотим оставлять его наедине.
Спустившись из дома, мы с Миалинтой встретили отряд. Узнали, что вылазка прошла без происшествий. Лаэрнор по-прежнему не выказывал никаких угроз. Другие кварталы оказались такими же пустыми. Ни единой приметы некогда пропавших тут людей. Только личины в белоснежных дхантах. Они ходили по всему городу – так же безучастно, размеренно, не обращая внимания на чужаков, и повсюду выполняли простейшую работу: убирали дорожки, чистили стены домов, вытирали пыль. Громбакх видел двух женщин, подновлявших штукатурку. По словам Теора, была среди них и девушка, занятая исключительно тем, что покрывала рисунками листы тонкого пергамента.
– Рисовала углем.
– Что рисовала? – поинтересовался я.
– Не знаю. Я не подходил. Спросите нашего следопыта. Он был достаточно любопытен. Даже заглянул в ящик с ее рисунками.
Все личины приходили и уходили через цветущие аллеи, служившие тоннелем в Озерный квартал. Сам квартал не удавалось разглядеть – его хорошо скрывали загородки каменных туй.
Ни припасов, ни снаряжения не обнаружили. Но тут требовался более тщательный осмотр домов, которым мы планировали заняться на следующий день.
За два часа до заката личины принесли ужин. Все те же травяные блюда, ржаные лепешки и кувшины с водой.
– Негусто, – проворчал Громбакх.
Личины безропотно приняли наше заселение в другой дом. Расставив еду, принялись за уборку. Неспешно сметали пыль, мыли полы, снимали с кроватей белье, должно быть, намереваясь потом заменить его стираным.
Стоявший в дозоре Теор позвал нас на крышу, и мы увидели, что другие личины вычищают пролом в доме Пилнгара – собирают обломки кирпичей, хлопья штукатурки, выметают мелкий сор.
Ужинали, как и прежде, парами, только в этот раз установили промежуток в час. Лепешки спрятали в заплечные мешки. Решили по возможности делать запасы.
Договорились с утра разбиться на два отряда: один отправится обыскивать Торговый квартал, второй займется укреплением дома, вокруг которого следовало, использовав все знания и навыки Нордиса, возвести защитные рубежи.
Главным было найти в городе запасы турцанской мази, льольтного масла или чего-то, что могло их заменить. Отсутствие провизии легко было восполнить охотой в пути.
Испытание и освобождение, обещанные Пилнгаром, мы всерьез не рассматривали. Эрза вовсе предположила, что он тут живет не десять дней, а значительно дольше. И еще столько же проживет, каждый день толкуя об Акмеоне, о Родниках Эха и прочей шелухе.
Обсудить возведение баррикад мы не успели. Теор вновь позвал нас на крышу. Мы только вышли из комнаты, когда услышали голос Пилнгара. Он что-то кричал с улицы. И явно был взбудоражен.
Все поднялись на крышу – из-за толчеи Теору, Нордису и Громбакху пришлось переступить на ступени внешней лестницы, – и я увидел, что старик стоит между наших домов. Воздев руки, смотрел на небо.
– Началось! – кричал он. – Началось!
– Чего там? – буркнул охотник. – Чего там началось? Новый припадок? Или очистительный понос?
– Смотри, – прошептала Миалинта. – Небо.
Над нами зрела вечерняя заря. Солнце склонилось за верхушки деревьев и осветило тонкие полосы облаков предзакатным сиянием.
– М-да, – нахмурилась Эрза. – Этого не хватало…
Закат был зеленым. В нем угадывались оттенки красного, желтого, но в остальном небо покрылось густым маревом лапидного изумруда. Будто над нами раскрылось глубинное море. И с каждой минутой марево темнело. В нем проявлялись серебристые вкрапления, проскальзывали розовые полосы, и вот уже лапидный изумруд преобразился… «Агатовая яшма», – с содроганием подумал я, вспомнив историю даурхатта возле Дангорских копей в Южных Землях.
– Я услышал Эхо! – торжественно заявил Пилнгар и, опустив руки, посмотрел в нашу сторону. – Ночью состоится испытание.
– Ночью? – насторожилась Эрза. – Где?
– В моем доме. Все готово. Они ждали только вас.
Феонил и Теор одновременно спросили:
– Кто?
– Почему?
– Этого я не знаю. Не мне толковать ваши струны, не мне знать, почему они переплелись с Родником.
– Пошло-поехало… – протянул Громбакх. – Струны, клавиши, педали… – Охотник, как и все, был напуган происходящим.
– Ночью откроется выход из города? – спросил Тенуин.
– Ночью состоится испытание, – ответил Пилнгар и зашагал к своему дому.
Личины вычистили пробоину в стене, но старик в нее не заходил – упрямо шел по внешней лестнице.
– Час на сборы, – сказал Тенуин. – Готовьтесь. Если все так, нужно будет…
– Полным ходом драпать из этого гадюшника! – закончил за него Громбакх.
– Но ведь мы не нашли ни турцанку, ни… – начал было Феонил.
– Обойдемся без мази, – быстро ответил следопыт. – Главное, выбраться. В дороге будем обтираться листьями айвы.
– Согласна, – кивнула Эрза.
Вечернее зарево между тем догорало. Теряло зелень и непривычные вкрапления. Медленно выцветало румянцем обычного заката.
Еще несколько дней назад ночная прогулка по Лаэрнорскому лесу нам бы показалась самоубийством, но сейчас пришлось молча на нее согласиться. Никто не знал, о каком выходе из города говорил Пилнгар. Эрза только предположила, что на какое-то время дорога перестанет возвращать нас к Лаэрнору, и мы сможем прорваться через нее до развилки, а оттуда уже – до заброшенного постоялого двора, в котором останавливались в начале пути. Это означало, что мы обязаны рискнуть, пройтись маршевой заброской, без привалов и ночевок. Надеяться, что в пути не повстречаются ни маргулы, ни паразиты, ни какие-нибудь мокрецы. Встреча с крысятниками на развилке Старой дороги сейчас представлялась чуть ли не развлечением, за которое не стыдно отдать последние монеты. Сражаться за свою жизнь в открытом бою легче, чем трястись в неизвестности и отсиживаться в тюрьме, лишенной надзирателей и решеток. В тюрьме, которую не почуешь и не коснешься.
Проверили цаниобы, оружие, перетрясли заплечные мешки, выкладывая все ненужное. Затянули ремни, подтянули шнуровку. Не прошло и часа, а мы уже были готовы броситься к Парадной площади. Договорились, что первое время будем, подобно пешим карательным отрядам магульдинцев, перемежать быстрый шаг и гвардейский бег.
За полчаса до полуночи перешли в дом Пилнгара. К счастью, поднявшаяся в небо Малая луна сполна освещала мощеные дорожки. Передвигаться по кварталу в полной темноте было бы страшно.
Старик встретил нас на нижнем этаже, возле обитого медью кедрового стола. Сказал, что испытание пройдет здесь, просил ничего не трогать и, уж конечно, не вмешиваться.
На всех трех этажах горели фитили в каменных чашах балюстрад. В них поблескивало темно-желтое масло. Дом дрожал неверными тенями. Пахло жженой шерстью и паленым жиром.
Стоявший в карауле Феонил заметил странное движение возле аллей, выводящих из Озерного квартала. Там в трех местах обозначились желтые огоньки. Минутой позже стало ясно, что это факелы. Одна за другой из-за каменных туй появлялись личины – три огненные змеи, вползавшие в Гостевой квартал. Они шли с равными промежутками в семь – десять шагов. Беззвучный марш, окрашенный в грязно-желтые цвета.