Следующие два дня прошли в напряжении. Никто не мог, да и не хотел совладать с расколом в отряде. Эрза, Нордис и Феонил переселились в дом на другой улочке. Думаю, если б не страх оказаться в окружении обезумевших и возжаждавших крови личин, они бы ушли дальше, хоть в соседний квартал.
Теор почти ни с кем не общался, был задумчив больше обычного. В первый же день ответил на все вопросы Громбакха, указав, что действительно взял наемников, что не говорил им правду о пропавшем брате – боялся их, не доверял ни Горсингу, ни его людям. Добавил, что на руинах наемники быстро утратили интерес к поискам и занялись мародерством. Теор покинул их в надежде подыскать настоящего следопыта – такого, как Тенуин, а что с ними случилось в дальнейшем, он не знал: угодили к крысятникам на обратном пути, попались к эльгинцам или просто раскопали в Авендилле то, что раскапывать не следовало, – все может быть. Когда Гром окончил допрос, Теор напомнил ему о сделанной предоплате, о всех прежних договоренностях и с тех пор предпочитал ни с кем не общаться. Только несколько раз обмолвился, что Эрзу ни в чем не винит:
– Сами подумайте… Отец ее изуродовал. Обварить руки своей дочери из-за кистевых сигв…
– Значит, в том, что она собиралась тебя пытать сперва сама, а потом передать для пыток Птеарду – тут, значит, виноват Зельгард? – хохотнул Громбакх.
– Да. И вы напрасно смеетесь. В этом нет ничего веселого. Она не свободна. И никогда не освободится.
– Зельгард давно мертв. Ну, или мечтает о том, чтобы наконец помереть.
– Нет.
– Что нет?
– Он жив. Живет в ее голове. И продолжает над ней издеваться. Продолжает мучить, извращая ее мысли и поступки. Мы дети своих отцов и всегда ими останемся.
– А наш акробат – того, тю-тю. А все эти травные супчики.
– Он по-своему прав, – заметил я.
– И этот еще…
Миалинта также держалась в стороне ото всех. Часто уходила в караул на крышу. Я и сам искал уединения – возможности обдумать то, что случилось за последние дни. Кажется, мы бы все с удовольствием разъехались по своим отдельным домам. Но держались вместе. Даже Феонил дважды в день заглядывал к нам узнать, нет ли новостей.
Когда мы с Тенуином на следующий день зашли в дом Пилнгара, ни тела, ни каких-либо следов от его тела не осталось. Все вернулось на свои места. Четыре одинаковые плошки. Четыре одинаковых костюма… Следопыт, осматривая каждый из этих предметов, неожиданно спросил, как именно я рассчитываю пройти испытание. Уйдя от прямого ответа, я лишь признал, что временами вижу окружающий мир несколько измененным:
– Трудно сказать… Просто в какой-то момент все преображается. Когда задумаешься о чем-то или когда сильно переживаешь.
– Как преображается?
Становится иным… – Я по-прежнему опасался говорить о пульсирующих струнах, о пронизывающей пространство серебристой сети. – И я не контролирую это. То есть не могу вот так взять и увидеть…
– В «Хмельнесе», когда за Теором пришли стражники, когда он сбежал в окно, ты тоже все видел иначе?
– Да. – Я с волнением посмотрел на следопыта.
Его глаза были скрыты под глубоким капюшоном. Просматривались лишь тонкие сухие губы и белоснежный, лишенный растительности подбородок. Я ни разу не видел, чтобы Тенуин брился, и все же щетина у него не появлялась.
– А ты… – Я решился на вопрос, который меня давно беспокоил. – Тогда, в «Хмельнесе», ты на меня смотрел? Я имею в виду…
– Да. – Следопыт кивнул.
Значит, я был прав. Следопыт тогда действительно использовал зрение варнаата. Как никогда прежде, меня интересовали особенности его третьего века, но я не торопился с расспросами. Знал, что Тенуин не любит говорить о своем прошлом и о своем происхождении. Все предыдущие попытки завязать разговор на эти темы заканчивались неудачей.
– Кроме тебя, никто этого не заметил, – осторожно сказал я. – Почему? И что… что ты видел, когда так смотрел?
Тенуин ответил не сразу. Неспешно обошел стол с плошками. Провел длинными белыми пальцами по шее. Затем сам спросил:
– Становится иным, это каким?
Пришел мой черед задуматься. Следопыт предложил обмен. «Справедливо…» Отчасти было глупо таиться. Нас уже многое связывало. И все же любой разговор о браслете, о том, как он на меня влияет, до сих пор вызывал естественную настороженность.
– Все замедляется. Теряет цвета. Начинает… пульсировать. И появляются серебристые нити…
– Нити?
– Я не знаю, что это. Не могу сказать точнее. Просто от каждого человека вдруг протягивается нить. Луч. Струна… – Не верилось, что я рассказываю кому-то об этом. – В «Хмельнесе» такая струна показала от Теора к окну, в которое он прыгнул.
– Струны…
– Ну, я их так назвал после рассказов Пилнгара.
– Понимаю.
– И еще. Вокруг появляются серебристые ячейки. Они мерцают… Они повсюду, как разрозненные части одной сети. Только целиком сеть никогда не проявляется. Отдельные ячейки… И струны.
– И после испытания…
– Нет, тут было иначе. Когда Эрза и Миа ругались, я видел только один предмет. Один из четырех. Одна плошка, один костюм…
– И ты уверен, что…
– Нет. Не уверен. – Немного помолчав, я спросил: – Ты знаешь, что это значит?
– Нет.
– А когда ты смотрел на меня… Что ты видел?
– Я хорошо вижу в темноте. Синкта улавливает даже слабый источник света.
– Синкта?
– Третье веко. Помогает видеть жизнь, ее малейшие признаки. И глухой ночью я вижу человека. Красное подвижное пятно. Животные, как правило, желтые пятна. Иногда красные, как и человек. Растения – слабые зеленые пятна.
– А если светло?
– Когда светло, я вижу то же, что и все, но чуть более подробно. Вижу повышенное тепло, жар, холод. Вижу кровь. То, как она струится по венам. Сами люди становятся внешне одинаковыми, но проступают более важные – внутренние отличия. Те, что не скрыть под одеждой.
– Ты имеешь в виду внутренние органы?..
– Я имею в виду тепло человеческого тела.
– Понятно… – Я не совсем понимал, о чем именно говорит следопыт, но боялся его сбить.
– В те моменты, когда ты… Когда ты видел струну Теора, и не только, в некоторые другие моменты тоже…
– Что?
– Ты изменяешься. И это необычно. Я такого прежде не видел. Поэтому и стал чаще смотреть на тебя.
– Изменяюсь?
– Твое тепло становится не красным, как у всех людей, а ярко-зеленым.
– Зеленым?.. То есть для твоего зрения я становлюсь растением?!
– Да. Но не таким, как простое дерево или куст. Они – бледно-зеленые. Ярко-зелеными я вижу не так много… существ.
– Существ? – хохотнул я. – Это каких, например?
– Например, мокрецов.
Услышав такой ответ, я закашлялся.
– И что это значит?
– Не знаю. – Тенуин качнул головой.
– То есть как не знаешь?..
– Не знаю…
– М-да… А лигуриты… Какими ты видишь лигуритов?
– По-разному.
– Черноиты, салауры, зордалины… – Я вспомнил перечень из прочитанного еще в Целинделе «Годового вестника Матриандира».
– Да, у всех свой и тоже непостоянный цвет.
– Непостоянный, как у меня?
– Да. Черноиты чаще всего черные. А зордалинов я видел немного.
– А салауры?
– Когда красные, как и любой человек. Когда светло-желтые.
– И Миалинта для твоей синкты такая? То красная, то желтая?
– Да. Это еще не все.
Я внимательно посмотрел на Тенуина. Он молчал. Наконец опустил руку под ослабленные завязки на груди бурнуса, достал скрученный и отчасти смятый лист тонкого пергамента.
– Что это? – удивился я.
Тенуин молча протянул мне лист.
– Что это? – настороженно повторил я.
– В Лекарском квартале мы видели личину… девушку, которая рисовала углем.
– Да, Теор что-то такое говорил. – Я с сомнением взял протянутый мне пергамент, но не торопился его раскрывать.
– Судя по всему, рисует она уже много лет. Неспешными, но уверенными штрихами. Один за другим. У нее в ящике лежат старые работы, с которых уже частично осыпался уголь.
– Ты заглянул в этот ящик?
– Да. Она не возражала.
– И взял один из рисунков.
– Как говорит Гром, логика в твоих словах всегда торжествует.
Я развернул пергамент и онемел. Почувствовал, как кожу на затылке стянуло резким холодом.
– Что это?!
– Не знаю. – Тенуин задумчиво облокотился на стол. – Но хотел бы знать.
Из длинных и коротких угольных полосок на куске сердлёного, по краям прошитого белой нитью пергамента складывался на удивление точный, живой портрет. Мужчина лет пятидесяти. У него было мое лицо… Иссушенное, постаревшее, но мое. К тому же обезображенное: от левого виска до подбородка шел рваный, зарубцевавшийся шрам – он оттягивал веко левого глаза, отчего тот был полузакрыт. Бездонная пропасть черных зрачков. Пустынный взгляд беспредельного холода и одиночества. Тот самый, что мелькал в глазах Пилнгара и уже крепче проявлялся в глазах Азгалики. И я не сомневался, что этот взгляд на самом деле принадлежал нарисованному мужчине – так похожему на меня и одновременно мне чужому… Короткая стрижка поредевших волос. Шея и плечи спрятаны под путевым плащом, а под ним – костюм, один из тех, что сейчас висел перед нами на деревянной раме. Сложные узоры из переплетенных нитей, ленточек, кисточек, кожаные ремни и крепления с серебристыми шпеньками. Руки… Я узнал их. На левой кисти – спираль из длинных и коротких полосок с тремя кружками в центре. На правой кисти – перчатка из металла с прожилками узоров. Я с дрожью отстранился от портрета. Услышал, как мне в ухо шепчет обезумевший Орин: «Явился ко мне со своей металлической рукой».
– Что еще она рисует? – Я старался говорить спокойно, но голос выдавал волнение.
– То, что видит. Дома, других личин, озеро – каким оно стало. Хозяйку. Думаю, после нашего ухода наверняка зарисовала кого-нибудь из нас.
– То, что видит…
– И таких портретов этого… человека было много. Я взял один.
– Много…
Голова пульсировала болью. Я устал. Запутался. Слишком много разрозненных, ничем не связанных фактов…