Сгрудились мы вместе, молодые хлопцы и девчата с кимовскими значками на кожанках, пытливо заглядывали под заунывную песню гудков в глаза один другому и, пожалуй, впервые за эту суровую зиму совсем не чувствовали острого мороза.
— Что же делать, а, Василь? — тронула меня за локоть Галя Кушнир. — Как будем жить мы теперь, без Ильича? — Она даже не застегнула свой полушубочек. Мохнатые углы ее цветастого цыганского платка свисали на грудь.
— Что делать? — глухо повторил вопрос Гали стоящий рядом Коломеец. — Жить так, как учил Ильич. И держаться вместе. Один за одного. Гуртом держаться. Слышите? Вокруг партии. И тогда нам никакой черт не будет страшен.
…В ту ночь я не мог заснуть до самого утра. И все ребята в общежитии не спали. У кого было оружие, тот чистил его и протирал в сенях.
Казалось, вот-вот прозвучит сигнал чоновской тревоги, позовет всех в штаб на Кишиневскую. Мы думали, что именно в эту ночь мировая буржуазия, воспользовавшись смертью нашего дорогого вождя, нападет на Советскую страну. Мы думали, что уже первые ее банды прорывают границу на Збруче, и были готовы выступить на помощь пограничникам.
А когда морозным утром забелели на дощатых заборах Старого города и Русских фольварков окаймленные черными обводами сообщения о смерти Ильича и началась печальная траурная неделя, всякий раз, стоило снова услышать «Нет Ленина», опять щемило сердце, и мы понимали, что еще долго будет заживать в сознании каждого из нас рана, нанесенная такой неожиданной и страшной вестью…
Не знаю, зачем я полез в карман и вытащил оттуда свой револьвер «зауэр». Что там говорить — крепко любил я эту свою «машину». Даже уходя на работу в фабзавуч, я забирал револьвер с собой, и Никита Коломеец посмеивался надо мной:
— Для чего тебе в цехе револьвер, Василь?
— А куда я его дену?
— Оставляй в общежитии.
— Тебе хорошо — у тебя тумбочка запирается, а моя нараспашку.
— Попроси слесарей, пусть сделают замочек.
— А что он, поможет, замочек-то? Замочек можно легко сломать.
— Ох, Василь, Василь, неисправимый ты человек! Привык к оружию. Тебе бы все время в эпоху военного коммунизма жить. Тяжело Василию Мироновичу Манджуре переходить на мирное положение.
Я знал, что Никита шутит, но меня немного задевали его шутки. Ничего себе мирное положение, если такое вокруг!
Еще и года не прошло, как диверсанты напали на советскую пограничную заставу возле Ямполя и убили начальника заставы. Совсем недавно в Латвии враги нашей республики застрелили советского дипкурьера Теодора Нетте. А убийство Котовского?.. «Не один я, вся рабочая молодежь на границе должна быть вооружена и готова ко всему», — думал я. И продолжал таскать револьвер на работу…
Наведя мушку на одну из зубчатых башен Старой крепости, я прицелился. Но уже было темновато, и в сумерках мушка расплывалась.
«Что же за таинственное заявление Тиктора?..»
Я поспешно засунул револьвер в карман и, окончательно расстроенный, поплелся в общежитие.
В нашем общежитии было на редкость тихо. Сразу вспомнилось, что сегодня в городском комсомольском клубе показывают кинокартину «Красные дьяволята». Конечно, хлопцы пошли туда.
Жаль, что я опоздал.
В комнате горел свет и на потолке и возле кровати Никиты.
Наш секретарь жил с нами вместе. Груда книг высилась на его тумбочке. Как всегда, Никита остался дома. «Развлекаться я буду на старости лет, — говаривал он обычно, — а сейчас, пока здоровые глаза, лучше книжки почитать». «Полюбить книги — это значит сменить часы скуки на часы наслаждения». «Книга — это друг человека, который никогда не изменит!» — часто повторял нам Коломеец изречения каких-то одному ему известных философов. И читал запоем: дома до поздней ночи, по дороге в интернат, как слепой, шагая по тротуару и держа перед глазами раскрытую книжку; читал в обеденные перерывы, сидя на ржавом котле во дворе школы.
Видно, Никита сегодня уже не собирался никуда выходить. Он лежал на койке раздетый, а рядом, на стуле, чернела его аккуратно сложенная одежда.
Я молча подошел к своей постели и снял кепку. Никита повернул голову и сказал:
— У тебя под подушкой анкета, Манджура. Заполни ее и утром сдай мне.
У меня дрогнуло сердце. Начинается.
«Наверно, это какая-нибудь особая, каверзная анкета!»
Чуть слышно я спросил:
— Что за анкета?
— На оружие, — не отрываясь от книжки, сказал Никита. — Чоновские листки теперь недействительны, и мы должны подавать индивидуальные заявления на право ношения оружия.
…Тихо шелестят страницы книги. Коломеец взял на ощупь карандаш с тумбочки, что-то отметил, словно давая понять мне, что разговор окончен.
Ну что ж, ладно! Напрашиваться не будем…
Тихо. В открытую форточку проникает шум весенней улицы.
Особый, неповторимый шум весны!
Заметили ли вы, что весною все звуки человек слышит так ясно, как бы впервые? Вот на соседнем дворе прокричал петух, и мне кажется, что я раньше никогда не слыхал такого звонкого петушиного крика…
В этой тишине я разглядывал отпечатанную в типографии анкету на право ношения оружия и ждал, что вот-вот Никита заговорит наконец со мной о заявлении Тиктора.
— Да, Василь, чуть не забыл, — оборачиваясь ко мне, проронил Никита, — у тебя в тумбочке посылка лежит. Я расписался в ее получении. — И снова уткнулся в книгу.
Прошитая накрест бечевкой, квадратная и тяжеловатая посылка пахла рогожей и яблоками. Внизу химическим карандашом было выведено: «Отправитель — Мирон Манджура, гор. Черкассы, Окружная государственная типография».
Переехав на работу из нашего города в Черкассы, отец и тетка иногда присылали мне оттуда посылки. Все, что было в них, шло вразлет по общежитию: кому яблоко, кому кусок свиного сала, посыпанного блестящими крупинками соли. Точно так же делились посылки и других хлопцев.
И вот сейчас в ящике под фанерной крышечкой лежат разные вкусные вещи. К тому же я голоден. Но я не мог вскрыть посылку. Если я стану именно сейчас, не дожидаясь прихода хлопцев, угощать Никиту, он может подумать, что я, прослышав о заявлении, подлизываюсь к нему, хочу его подкупить домашними коржиками с маком.
И как это ни было грустно, я оставил отцовскую посылку до возвращения хлопцев из кино на старом месте — в тумбочке у кровати.
Разделся и лег спать, слыша, как шелестят страницы книги, которую читал Никита.
НЕ ВЕЗЕТ БОБЫРЮ!
Забыл сказать, почему перестали быть действительными чоновские листки на право ношения оружия.
Сразу же после моего отъезда в Харьков в наш город пришел на постой из Проскурова кавалерийский полк, воспитанный еще славным комбригом Григорием Котовским. Конники разместились за вокзалом, в казармах, где при царе стоял 12-й Стародубовский драгунский полк. Отовсюду подводы повезли туда сено и овес. Много «надо было фуража свезти, чтобы прокормить такую уйму коней.
А вечером, как только котовцы расположились на новом месте, над улицами города послышался знакомый сигнал чоновской тревоги: три пулеметные очереди и пять одиночных выстрелов. И, как обычно по такому сигналу, к штабу частей особого назначения на Кишиневскую улицу отовсюду помчались коммунары — коммунисты и комсомольцы нашего городка.
Наших фабзайцев сигнал тревоги застал в зале комсомольского клуба, где они, собравшись на вечер самодеятельности, смотрели музыкальную инсценировку «Тройка» в исполнении артистов фабзавуча.
После того как раздвинулся занавес, на сцену из-за кулис, размахивая тяжелыми прицепными хвостами, выскочило в одной запряжке трое артистов-«лошадей».
Загримированы они были неважно, и все сразу узнали, что толстая приземистая «лошадь» в ярком мундире румынского королевского офицера с золотыми галунами на красных штанах не кто иной, как Маремуха. Надо сказать, что у моего друга Петьки был приличный бас, и это свойство высоко ценили драмкружковцы.
Бывший беспризорник и всезнайка Фурман изображал петлюровца.
Широкие, с напуском шаровары, синяя чумарка, подпоясанная красным извозчичьим кушаком, черная, с белыми подпалинами папаха из собачьего меха с голубым атласным шлыком на боку и, наконец, длинные — куда длиннее бывших печерициных — усищи — вот как выглядел Фурман. Для пущей важности Фурман засунул еще за голенище бутылку. Тех мальчишек, что заглядывали в зал с улицы через окна, больше всего, разумеется, интересовало — настоящая ли то водка или самая обыкновенная вода из-под крана?
Но краше всех, по рассказам хлопцев, выглядел маршалек Пилсудский — Саша Бобырь. Он был в голубой, отороченной кроличьим мехом высокой конфедератке с дрожащим султаном из белого конского волоса. Костюмер клуба выкопал где-то для Сашки самый настоящий френч офицера-пилсудчика с витыми блестящими позументами на высоком стоячем воротнике, с орденами, аксельбантами и орлеными пуговицами. Френч был Сашке немного великоват. Из плотных манжет его рукавов высовывались лишь кончики пальцев Бобыря; должно быть, офицер, позабывший в городе при бегстве пилсудчиков в двадцатом году свой парадный френч английского покроя, был здоровенный детина. Одного недоставало для полноты наряда — хороших офицерских сапог. На ноги Бобырю костюмер напялил желтые краги свиной кожи, но ботинки из-под краг выглядывали черные, наши обычные рабочие ботинки из юфти. Ну где видано, чтобы офицеры-легионеры носили разномастные краги и ботинки? Однако Бобырь не огорчался.
Веселый и гордый оттого, что его рассматривает так много молодежи, и желая хорошей игрой загладить свою промашку на дежурстве в штабе ЧОНа, Бобырь старался вовсю: он топал ногами, как заправский жеребец, ржал лихо, звонко, ну, совсем по-жеребячьи, скрипел зубами еще громче, чем ночью, делая вид, что перегрызает удила, — словом, выкаблучивал как только мог. Он доигрался до того, что на втором круге у него отлетел хвост.
— Смотри, смотри, Пилсудский без хвоста! — завизжали мальчишки у окон.
Но Бобырь, нисколько не смутившись, зафутболил с ходу по упавшему хвосту, да так сильно, что хвост залетел во второй ряд и, схваченный зрителями, пошел гулять по рукам, будто таинственная палочка фокусника.