«Что ты здесь делаешь, Василь?» — ахнет Галя.
«Да ничего. Работаем», — скажу обычным голосом.
Ну, а вдруг она забыла наши поцелуи на валах Старой крепости? И обзавелась ухажером в этой своей Одессе? Одесситы — народ ловкий, на ходу подметки рвут. Что стоит какому-нибудь одесскому Зюзе охмурить наивную, доверчивую и такую откровенную Галю? Пустит пыль в глаза, вздохи-охи, пообещает жениться, с завода снимет, а потом даст драла куда-нибудь в Батум, а Галя будет одна тосковать с разбитым сердцем в чужом городе.
Горько и неприятно сделалось уже при одной такой нелепой мысли, и какое-то смутное чувство ревности появилось в душе, как тогда, когда я увидел Анжелику на велосипеде, который гнал Зюзя Тритузный.
…Нет, Галя не такая! Галя не даст так просто себя облапошить.
Постепенно мысли снова перебросились с Гали на Анжелику. Не слишком ли все-таки я грубо с ней поступаю? Разве она заслужила это чем-нибудь? Правда, слов нет, туману у нее в голове пропасть, всяких лейтенантов Гланов да лампадок. Но, с другой стороны — барышня начитанная, образованная и — миленькая. А плавает как! Если моря не боится — значит характер есть. А что, если по приезде с конференции иным курсом пойти? Вызвать ее, скажем, записочкой на свидание на волнорез и так, с места в карьер, бухнуть:
— Простите, Анжелика, обдумал я все и понял, что в вас ошибался. Вы на самом деле хорошая.
А потом, как это делают артисты в заграничной картине «Женщина, которая изобрела любовь», взять да и поцеловать ее с налета. Прямо в губы! Крепко так, чтобы у нее дыхание перехватило!
При одной такой мысли мне даже жарко стало на узенькой, огороженной высоким бортиком пароходной койке.
А она, может, тоже прижмется ко мне, воскликнет «ах», а потом и шепнет:
— Я твоя!
А что значит «я твоя»? Капут это значит для меня! Отработать задний ход после поцелуя уже никак не удастся. Придется идти к главному инженеру просить руки Анжелики, а тот — штучка сложная. Возьмет да и заартачится: куда, мол, чумазый, со свиным рылом да в калашный ряд. Мы — интеллигенция, а ты кто?
Нет, такие фокусы откалывать нечего. Я парень пролетарский, каким был твердым и стойким, таким и останусь. И вообще с девушками надо быть загадочным и недоступным, в противном случае раскиснешь — и пропал ни за понюх табаку. Все эти нежные лобзанья до добра не доведут.
Мариуполь открылся на заре, весь белый и удивительно чистый в лучах утреннего солнца.
Едва уловил я сонными глазами розовый отблеск зари в иллюминаторе, мигом вскочил на ноги. Диванчик Юзика был пуст, постель убрана. Стародомский ушел, на вахту неслышно, так и не разбудив меня.
На палубе шуршали швабры и шипела вода, вырываясь из шлангов. Босоногие мускулистые матросы в подвернутых штанах скатывали полубак.
Я быстро ополоснул лицо водой из умывальника и, посвежевший, выскочил из каюты.
Палуба под моими ногами блестела от воды. Чистые ее доски пахли свежестью. Развевался на мачте проворный вымпел.
Солнце, встающее по ветру, румянило белые барашки, бегущие с оста. Куда им было до вчерашних гороподобных волн с длинными ломающимися гребнями! Вышло так, как и предсказывал Куница: ветер, задувший от Ростова, не только укротил штормовую волну, но и нагнал в море немало пресной донской воды. Море пожелтело еще больше и кое-где сливалось по цвету с песчаными берегами Таврии.
Мариуполь, идущий на нас, открывался все больше. За ним дымили трубы большого завода. Огненные клубки пламени вырывались из черных пузатых доменных печей. «Значит, там Сартана!» — сразу догадался я.
За городом, у железнодорожной станции Сартана, раскинулись заводы имени Ильича. До революции они принадлежали компании «Провиданс». Больше всего, наверно, будет делегатов на конференции с этих заводов. Ведь это самые крупные предприятия на всем азовском побережье! В одном цехе у них комсомольцев больше, чем у нас в целом ОЗК.
И как только я подумал о предстоящей комсомольской конференции, сразу забеспокоился: «А что я скажу на конференции?»
Накануне отъезда, передавая мне мандат, Головацкий посоветовал: «Ты, Манджура, обязательно выступи! Поделись своим опытом. Только не волнуйся! По дороге обдумай свое выступление».
Вот и обдумал!..
— Василь! Проснулся? Сюда иди! — позвал меня Стародомский.
Он стоял на капитанском мостике, в куртке с узенькими золотыми шевронами на рукавах, в форменной фуражке, с биноклем, болтавшимся на ремешке.
— Ну, как спалось? Добре? — спросил Юзик.
— Мне-то добре, а вот тебе маловато.
— Нам не привыкать. Служба такая: один глаз спи г, а другой смотрит.
— Погодка-то славная, — сказал я, — ты верно предсказывал.
— Но, видишь, на востоке уже заволакивает! — сказал Куница, кивая на облачко, появившееся справа над горизонтом. — К вечеру опять заштормит. Но мы к тому времени уже в гирле Дона будем… Каков курс, Ваня?
— Норд-ост-тень-норд! — крикнул рулевой.
Все было ново для меня в этом продолговатом коридорчике, облицованном под мореный дуб: рычаги машинного телеграфа со стрелками и надписями на белом циферблате «Полный вперед», «Стоп», «Самый полный»; надраенные до блеска переговорные рупоры, уходящие вниз, в машину; картушка чуткого компаса, плавающая, как огромное глазное яблоко, в спирту под стеклом.
Стародомский показывал мне свое хозяйство, то и дело подходя к рулевому.
Он сверял курс на компасе с линией на карте и поглядывал в стороны, где нет-нет да и возникали на гребнях желтых волн качающиеся вешки. Вешки показывали линию морского канала и, кланяясь нам, словно желая «доброго утра», исчезали за кормой.
Слушал я друга, видел сквозь прозрачные, чистые стекла мостика город, возникающий над морем, и думал:
«А что, если начать свое выступление на конференции с рассказа о судьбе трех побратимов, которые приехали сюда, к Азовскому морю, из далекой Подолии и сделались активистами приазовского комсомола?
Расскажу, как мы с детских лет ненавидели петлюровцев и прочую нечисть, мешающую расти и развиваться Советской Украине… Расскажу о Петрусе Маремухе, о Кунице, о клятве, которую мы дали под зеленым бастионом Старой крепости… Может, припомнить, как мы учились, как выучились, рассказать, к чему мы стремились в жизни?.. Ведь наши три маленькие жизни очень показательны: что испытали мы, то же самое пришлось пережить всей трудовой украинской молодежи. Поклясться и впредь быть верным заветам Ильича. Сказать, что всем, что имеем и что достигли, мы обязаны партии и комсомолу. Я дам делегатам торжественное обещание, что мы — побратимы — и впредь будем драться у себя в коллективе за каждого молодого хлопца, отвоевывая его у старого мира и воспитывая для служения народу, для тех высоких, благородных целей, которые указывает нам Коммунистическая партия!»
…Над морем все выше поднималось ослепительное солнце. Оно ярко золотило гребни волн, и белый город, овеваемый крепким и соленым восточным ветром, раскрывался в легкой дымке июльского утра.
ПОЕЗДКА НА ГРАНИЦУ
Не со мной одним, вероятно, бывало в юности так: вышел впервые на сцену, увидел ярко освещенный зал, заполненный пытливыми молодыми лицами, и — растерялся.
Все то, что так хорошо обдумал там, на палубе парохода, везущего по морскому каналу в порт Мариуполя делегатов окружной комсомольской конференции, мгновенно рассеялось. Мысли посыпались вниз, в помещение оркестра, где сидели ленивые музыканты. Мысли посыпались туда, как сухой песок в литейной с наканифоленной лопаты, которую внезапно подбил сзади какой-то шутник.
Конечно, можно было заранее написать свое выступление на шпаргалку, как это уже тогда любили делать комсомольцы-чистюли, да еще начинить его всякими чужими мыслями, мудреными словечками и читать-чи-тать, как дьячок в церкви, не отрывая глаз от листка, но я придерживался другого мнения: говори прямо в зал все, что у тебя на душе, а в бумажку не заглядывай и не бойся!
Если у тебя на душе чисто, раз ты за Советскую власть и выстрадал свою любовь к ней, то всегда найдешь сразу нужные и прямые слова, способные зажечь слушающих. Скажешь их искренне, от сердца, без канцелярских шпаргалок…
Так произошло в тот день. После минутной заминки, отгоняя волнение, сказал я сидящим в зале делегатам окружной комсомольской конференции о самом дорогом и выстраданном, что осталось у меня позади, на тревожном пограничье, где кончали мы фабзавуч. Напомнил, в какое опасное время мы живем и как нельзя нам, молодым ребятам с мозолистыми руками, предаваться беспечности. Я рассказал о тех молодых воинах, что охраняют нашу страну в пограничных отрядах, в подшефном комсомолу червонном казачестве, стоят на очень трудных постах, преграждая дорогу шпионам и контрабандистам, лезущим темными ночами с Запада на подольскую землю. Говорил я и о взрывчатке, заложенной иностранными агентами под сводами недостроенного мартена на приморском заводе, и о том, что даже здесь, на тихом, казалось бы, азовском побережье, следует быть начеку.
…Должно быть, выступление понравилось делегатам, потому что они проводили меня аплодисментами, а когда пришло время выбирать делегацию для поездки в подшефный полк червонного казачества, поднялся широкоплечий паренек с завода Ильича и сказал:
— Манджуру туда послать предлагаю! Он верные слова говорил здесь о делах на границе и передаст наш комсомольский привет червонцам с огоньком.
Предложение приняли, и лишь только после этого я узнал, что подшефный полк, куда нам следовало ехать, располагается теперь в моем родном городе на Подолии, в казармах за станцией, где некогда стояли царские, стародубовские драгуны. То был тот самый полк, что пришел на границу после роспуска частей особого назначения.
Сразу же после голосования я разыскал в перерыве нашего секретаря общезаводского коллектива комсомола Толю Головацкого (его тоже выбрали в делегацию) и сказал:
— Слушай. Получилось неудобно. Ведь я родом с Подолии, на заводе после фабзавуча без году неделя работаю. Приеду, а знакомые скажут: вот карьерист какой, не успел понюхать дым большой литейной, как уже отлынивает от работы под видом общественной нагрузки.