Старая крепость. Книга 3 — страница 72 из 87

— Я сам в доменном цеху работаю, — немного обиделся Шерудилло. — Старые доменщики часто вашего батьку вспоминают добрым словом. Не одного из них он ремеслу обучил.

— Ну видишь, как приятно! — сказал Вукович. — А вы куда собрались, ребята?

— За шамовкой на базар, — сказал Головацкий. — Присоединяйтесь к нам, если нет дел на станции.

— Дела я закончил, а от поезда отбился, — признался Вукович, как-то загадочно улыбаясь.

Что могла означать его загадочная улыбка — я тогда еще не знал, а спросить Вуковича подробнее о «законченных делах» казалось не очень удобно.

Мягкие, проселочные улочки Фастова, окаймленные плетнями, подсолнухами и мальвами, привели всех нас на базар. Чего только не было здесь в ту утреннюю пору: и синенькие баклажаны, и огромные белые грибы с тугими палевыми шляпками, и желтые пузатые тыквы, и оранжевая морковь с пышной ботвой, и налитые соком тугие пунцовые помидоры. Рядом соседствовали корзины груш, сочных слив ренклод, вязки репчатого лука, ожерелья серо-белого чеснока, пирамиды огурцов, розовые стебли ревеня, пучки пахучего укропа.

Торговки зазывали нас на все лады, видимо желая использовать нашу молодость и неопытность для того, чтобы содрать с нас побольше. Невольно мне вспомнилось другое, правда зимнее, утро на «Благбазе» Харькова, где такая же торговка-зазывала накормила меня наперченными, очень вкусными флячками. Года еще не прошло с той поры, как мы, бывшие фабзайцы, уже твердо стояли на ногах, и сколько повидать довелось нам с того туманного и сырого утра в столице Украины!

Тут все было проще, домашнее, да и зелень, выплеснутая в многоцветном обилии на узкие стойки фастовского базара, была удивительно свежей, казалась вот только что сорванной на щедрой украинской земле.

— Ты на вегетарианские предметы не заглядывайся, Манджура, — потянул меня за рукав Головацкий. — Ты не Лев Николаевич Толстой, а литейщик пятого разряда. Сюда мы еще вернемся, а прежде всего покушаем чего-нибудь более солидного, такого, чем косточки наши молодые можно укрепить для будущей жизни. А ну, туда подались! — И он кивнул в сторону мясных рундуков.

…Заодно с лучами утреннего солнца, быстро встающего над поселком, нас встретил там удивительно заманчивый запах домашних колбас, обильно нашпигованных чесноком.

Тушки коричневых, отдающих дымом полендвиц лежали рядом со свернутыми кольцами колбасы, пластами ржавого, сильно посоленного запорожского сала и овальными сальтисонами, называемыми иначе зельцем. А чуть поодаль выстроились торговки молочными продуктами. Лежало перед ними на блестящих листьях от хрена свежее-свежее, с каплями росы, с узорами, насеченными деревянной ложкой, настоящее, домашнее масло. Белели лепешки творога, сохраняя на своей поверхности отпечатки марли, в которой их отжимали, стояли кувшины с ряженкой, с кислым молоком, с густой сметаной, возвышались целые бутыли ряженого молока, покрытого коричневой тугой коркой.

От всего этого изобилия у меня слюнки потекли.

Можно было бы, конечно, заправиться и здесь. Стать у стойки, напиться сметаны или ряженки, поесть сыра или творога, а колбасу взять в поезд, но Головацкий настойчиво тащил нас к мясным лоткам. Подойдя к ним совсем близко, он пробежал глазами по сизой печенке, наваленной на столах, по легким, сердцам и другой требухе, что лежала под свисающими на крючках ломтями говядины и свинины, а потом вдруг резко рванулся к ларьку, где виднелись освежеванные туши баранов.

— Почем фунт баранины, тетя? — спросил Толя у хозяйки ларька.

— На кой шут тебе баранина, Толя, — тронула его за локоть Наташа. — Где мы ее готовить будем? Ты с ума сошел!

— Мы будем делать шашлык! — решительно заявил Головацкий. — Настоящий комсомольский шашлык с помидорчиками и луком, как в Армении или в Батуми…

— Кто его тебе сделает, интересно? — усомнилась Наташа. — Лично на меня не рассчитывайте. Борщ сварить еще могу, ну, котлеты сделать, а как шашлык жарить — понятия не имею.

— А я имею! — сказал Головацкий. — У меня дружок один был комсомолец, Чарен Матевосян. Сейчас возле Севастополя на летчика учится. Вот шашлыки готовил — держись! И меня подучил… Так что пусть тебя не волнует, Наточка, забота о готовке. Коль скоро ты единственная среди нас представительница недавно еще угнетаемого женского пола, то мы вчетвером освободим тебя от всяческих кухонных забот. Ты будешь есть шашлык, хвалить меня и украшать наше общество своим прекрасным пухом.

— Оставь, пожалуйста, в покое мои волосы! — вспыхнула Наташа и, косясь на Вуковича, натянула пониже на лоб красную косынку.

— А сколько визьмете? — почти наполовину высунувшись из рундука, спросила торговка. — Якщо визьмете больше двух фунтов, то уступлю по двадцать копеек.

— По двадцать копеек? — переспросил Толя, что-то прикидывая в уме. — Вот что, титко. Возьмем у вас ту целую ножку, только отруби ее с курдюком. Там будет фунтов семь-восемь. Но уговор — по пятнадцать копеек.

— По пятнадцать? Та бойся бога! — запричитала торговка. — Це ж дуже дешево. Такий славный був баранчик, молодый…

— Если он был такой славный, то зачем же вы его зарезали? — вмешался Шерудилло. — Берите по пятнадцать. Добре даемо!

— Та ни, не можно, нияк не можно, — удивительно плаксивым голосом запричитала торговка. — За таку цину вы нигде, мои сыночки, баранины не найдете…

— Пошли, хлопцы, — приказал Головацкий, — не будет баранины — возьмем свинину. Даже лучше!

Не успели мы сделать и двух шагов, как торговка закричала:

— Та не видходьте, прошу я вас, та вже берить на почин, по пятнадцать. Уступаю вам, бо ви вси таки гарненьки и молоденьки, а панночка така ладна, як вишенька…

— Я совсем не панночка, — оскорбилась Наташа, но Толя тронул ее за рукав и шепнул:

— Ты что — не понимаешь, это же частный сектор. Примирись с «панночкой», лишь бы по пятнадцать отпустила.

…Торговка лихо, без мужской помощи орудуя секирой, как заправский мясник, отрубила заднюю баранью ногу от туловища да еще кусок курдюка отхватила. Крякнув, бросила она ногу на весы и стала насыпать на другую тарелку разнокалиберные гири и разновесы.

Потянуло на десять с половиной фунтов.

— Куда столько? — испугалась Наташа. — Мы же не буржуи, чтобы так обжираться. И заболеть можно, а кто потом выступать будет?

— Не печалься, Наташа, — сказал я. — До вечера далеко, а нас пятеро. Перемелем и две таких ноги! Лишь бы только пожарить как следует. Я баранину жареную, да еще с чесночком, ужас как люблю.

Тем временем Толя рассчитался с торговкой и, когда мы отошли от ее рундука, торжественно сказал:

— Ну так вот, синьоры, ножка эта стоит чуть побольше полутора рублей. А для того, чтобы пообедать в ресторане, вдвое или втрое дороже обойдется.

— Но ты сырую ногу грызть не будешь? — сказал Шерудилло. — Еще ведь что-то к ней нужно?

— Теперь уже пустяки остались, — сказал Головацкий, — беги, Василь, купи крынку молока, но побольше.

— С посудой? — переспросил я.

— Ну да! И с пенкой молоко должно быть. А мы тем временем запасемся разными специями.

…Когда я настиг ребят, у выхода из рынка, Наташа была уже в ожерелье из чеснока, Шерудилло нес в руках корзинку с помидорами, луком, красным перцем и пакетом соли. Сверху помидоров был положен кулечек, из которого выглядывали лавровые листочки.

Головацкий внимательно заглянул в крынку с молоком.

— Надо полагать, свежее! — веско сказал он. — А если нет, то ты, Манджура, будешь нести персональную ответственность за состояние наших желудков, а в том числе и за состояние здоровья панночки Наташи!

— Вот что, ребята! — сказал Вукович. — Сегодня у меня на редкость удачный день. И поэтому в виде исключения, а также потому, что под шашлык молоко никак не идет, я, будучи принят в вашу компанию, позволю себе раздобыть натурального виноградного вина. Я понимаю, что его пить комсомольцам не очень рекомендуется, но ради такого дня и веселого общества можно и согрешить.

— Я санкционирую, — сказал Толя, — а ты, Наташа?

— Только немного, — сказала она смущенно.

Сказали «немного», а Вукович притащил целую четверть, да еще такого темно-красного, что даже не проглядывалось насквозь.

— Куда столько! — возмутилась Наташа. — Да вы перепьетесь!

— Ничего не будет, — ответил Вукович, — это слабое молдаванское крестьянское вино из-под Ямполя. Когда мы там за бандой Козака охотились и по ночам в засадах лежали, то приходилось бочонками такое вино пить. Вместо воды. На природе оно никакой опасности не представляет.

…Нагруженные бараниной, молоком, пышными свежими булками, вином и прочей снедью, направились мы на поиски речушки.

Ею оказалась небольшая Унава, протекающая вдоль Фастова, за его костелом, который очень пристально и долго разглядывал Вукович.

Когда мы уже приближались к берегам Унавы, оставив далеко позади себя окраинные хатки Фастова и разноголосицу паровозных гудков на железнодорожном узле, Вукович как бы невзначай промолвил:

— Ну и контрик в этом костеле служит! Ксендз Комарницкий! Такая каналья, что поискать нужно. Скользкий, как вьюн. Никак к нему не подберешься. Генералы Пилсудского здесь, в его плебании, гостили, когда легионы на Киев шли. А теперь всюду нос сует. Людей своих на узле порасставлял на самых ответственных участках. Три путевых обходчика — его прихожане, заядлые контрики, на поворотном круге органист из костела работает, так сказать, по совместительству, а вы представляете, что такое поворотный круг на таком важном узле, каким является Фастов? Боюсь, не к нему ли этот тип на связь ехал…

— Какой тип? — спросила Наташа, но Вукович, как бы не расслышав ее вопроса, сказал:

— А здесь и бор сосновый есть поблизости от речки. Вот хорошо! Настоящий пикник устроить можно. Не успеем оглянуться, как время пройдет.

«Ну и хитрюга же Вукович! — подумал я про себя. — Как он ловко уклонился от ответа на вопрос Наташи о каком-то типе! О боре сосновом разговор повел. Почему? Потому что работа у него такая, как и у всех чекистов: тайная, загадочная. Все они знают, а виду подчас не подают. Недаром же в песенке поется: «Я иду себе домой, ГПУ идет за мной…»