Левее дороги, почти вплотную прилегая к берегам Унавы, раскинулась довольно густая сосновая рощица. Мы свернули к ней и вскоре расположились со всеми манатками возле самой воды на густой траве.
От дороги нас закрывали густые заросли лозняка и бузины. Солнце уже поднялось и припекало все сильнее. Прежде всего мы разделись и остались в одних трусах. Вукович тоже.
У него были очень сильные, загорелые руки с крепкими бицепсами под смуглой кожей. Мускулы заиграли и на спине, когда Вукович, делая гимнастику, прошелся по лужайке на своих крепких волосатых ногах, слегка изогнутых от верховой езды. Посмотрел я на него, раздетого, и подумал: «Сразу видно, что не интеллигент какой-нибудь, а рабочая косточка. Такой любому шпиону голыми руками шею скрутит».
Погодя из-за кустов шиповника вышла к нам в голубеньком купальнике, отороченном белой каемочкой, и Наташа. Раздевалась она отдельно и сейчас положила рядом с нашей одеждой свой юнгштурмовский костюм. Чем-то неуловимым напоминала мне Наташа мою первую любовь — нашу фабзавучницу Галю Кушнир, и сердце заныло оттого, что я был свиньей и давно не писал Гале в Одессу, где она работала на заводе.
И странное дело: поймал себя на мысли, что Наташа мне тоже далеко не безразлична. Кто знает, если бы она не вела себя ровно, одинаково со всеми делегатами, то, быть может, и завязался бы у нас с нею еще в дороге сердцещипательный роман. Были у нее в глазах какие-то особые огоньки, и влекла она меня к себе здорово. Как-никак — комсомолка, свой человек, происхождения пролетарского, все понимает с полуслова, и не нужно ее перевоспитывать, как Анжелику — явного выходца из мелкобуржуазной среды. Но, поймав себя на том, что такие рассуждения опасны и что я слишком уж пристально разглядываю Наташу, я покраснел и даже закашлялся.
— Нужно освободить эту посудину, — сказал Головацкий, подымая тяжелую крынку с молоком. — Я предлагаю вот что: в ожидании шашлыка сейчас молочка перехватить малость, а уж потом заняться стряпней.
— Да разве можно? — испугался я. — Сперва мы выпьем молоко, потом вино, и тогда такое получится, что никто и шашлыка не захочет!
Головацкий иронически глянул в мою сторону, прищурил глаз и сказал:
— Ты слабо разбираешься в медицине, Василий Миронович Манджура! Еще древние римляне говорили: «Пост винум лак — тестаментум фак. Пост лак винум — медицинум!»
— Что это за чертовщина такая? — спросил Шерудилло.
— Не чертовщина, а латынь! — сказал солидно Головацкий. — «После вина молоко — пиши завещание. После молока вино — медицина!» Разве страшно?
И хотя я попал впросак со своими преждевременными опасениями, мне стало приятно, что у нас такой секретарь ОЗК. Даже латынь знает. И я порадовался тому, как он «умыл» немного задающегося Шерудилло…
Толя стал по очереди поить нас густым, пахнущим печью молоком.
Хорошо было пить его здесь, на траве у реки, быстро несущей свою чистую, прозрачную воду в камышах. Одно плохо — надо спешить было, потому что посуда предназначалась для пятерых.
— Кто напился — собирайте дрова для костра! — распорядился Толя.
Вместе с Вуковичем мы удалились в глубь рощицы, подальше от реки и стали подбирать хворост, разные коряги, а то и обламывать с деревьев сухие ветви.
— Почему удачный день у вас сегодня, товарищ Вукович?
— Тебе рассказать можно, Манджура. Ты — пограничный парень, нам помогал здорово и болтать не будешь. Был я, понимаешь, в Харькове. В командировке, по одному заданию. Да и кокаин отвозил туда заграничный, что мы у контрабандистов забрали. Целый месячный урожай кокаина. Лучшей фирмы «Мерцка», в желтых таких флакончиках…
— Чтобы зубы рвать не больно?
Вукович рассмеялся.
— Нюхать, а не зубы рвать! Есть такая порода больных людей, наркоманов. Вот как пьяница без водки не может, так они без кокаина. Ну, контрабандисты этой слабостью людской пользуются. Покупают в Польше кокаин по сто двадцать злотых пять граммов, а продают у нас по тысяче двести рублей. А разведчики их тоже на «коке» играют: как узнали, что кто-либо без кокаина жить не может, подсыпаются к нему и давай играть на этом. За каких-нибудь десять граммов пытаются военные тайны выведать. А кокаинисты, как ослепленные, идут на вражескую удочку, они ведь люди без воли, тряпки занюханные, вот кто…
…Снова, как в ту ночь, когда сидели мы с Никитой после посещения начальника управления ГПУ на ступеньках близ кафедрального костела, приоткрыл мне теперь уж сам Вукович окно в опасный, неведомый мир тайной борьбы с нашими врагами, сказал такое, о чем я раньше и представления не имел.
— А зачем вы кокаин в Харьков отвозили? Разве нельзя было его там, на границе, уничтожить?
— Уничтожать его нет смысла. Это не только наркотик, но и лекарство, причем очень и очень дорогое; оно большую ценность для государства представляет. Остальную контрабанду мы в городе с аукциона продаем после ее оприходования, а кокаин нужно в центральное управление сдавать.
— Ну, а тип, про которого вы намекали, при чем?
— Так вот слушай! Еще в Киеве, дожидаясь во время пересадки поезда, заметил я одного пассажира, который показался мне подозрительным. Кепка у него не наша, заграничная кепка, особого покроя. И глаза странные, настороженные, холодные глаза чужого разведчика. Смотрит на тебя, и ты чувствуешь за этими глазами не только иную, хитро спрятанную жизнь, но и какие-то тайные, хорошо замаскированные цели. Тебе, положим, этого не понять, тут нутром чуять надо…
— Так надо было его там хватать сразу, на вокзале, если вы были уверены.
— Хватать и спугнуть? А если у него документы в порядке? За одно подозрительное выражение глаз да за фасонистую кепку задерживать человека мы не имеем права. Я поступил иначе. Подождал, пока подали поезд, и сел с ним в один вагон, благо что плацкарты он не взял, а протискался в общий. Лег с ним рядом на верхней полке в одном купе и сразу захрапел. Повертелся он тоже, глянул на меня, сонного, и задремал. А надо тебе сказать, что для агентов вражеских, особенно когда у них явки горят, поезд часто заменяет гостиницу, даже при езде на короткие расстояния. Спит морским сном: одно ухо отдыхает, а другое слышит. Убедился я, что он задремал, слез тихонько с полки, вынул парабеллум, толкнул его сразу под бок и крикнул: «Эй ты, илесь дал за чапке?» А он спросонья по-своему: «Пьенць злотых!» Осветил я его фонариком, приказал руки вверх поднять, а в Фастове с ним вместе сошел. Сдал его линейному уполномоченному ОДТОГПУ. Обыскали его, молодчика, и что ты думаешь? Документы верные. Чисто сделаны. А у самого в кармане — две немецкие гранаты, наган да «стейер» с пятью набитыми обоймами. Но эти «пять злотых» — самая веская улика: какой же советский человек, даже спросонья, даже в бреду, скажет, что он покупал свою одежду за злотые, марки или фунты стерлингов? Повезли его, молодчика, сразу на дрезине в Киев.
— Здорово вы его поймали, — протянул я с восхищением. — А куда он ехал?
— Кто знает? Пусть его, голубчика, теперь наши хлопцы в Киеве размотают.
— А много таких агентов пробирается к нам? — спросил я осторожно.
— На наш век хватит. Сказал же Феликс Эдмундович, что если ГПУ и умрет, то только через пять минут после гибели капитализма, но ни одной минутой раньше… Ну, давай возвращаться. Тут на добрый костер хватит, а ребята еще поднесут! — И, затянув узеньким ремешком охапку хвороста, Вукович легко взвалил ее на плечи. Отмахиваясь от комаров, уже начинавших жалить нас в тени, он пошел к реке.
…Пока мы собирали валежник, Головацкий и Наташа, сидя на траве, обрезали с бараньей ноги мясо. Головацкий срезывал его ломтями, а потом делил на кубики примерно одного размера и швырял в крынку. Тем временем Сережа Шерудилло чистил поодаль чеснок, отшелушивая с зубчиков белую кожуру. Наташа старалась подражать Толе, но у нее не было той уверенности, что у нашего шашлычного мастера.
— А нам что прикажете делать? — спросил Вукович.
— Чистить лук и резать круглыми дольками, — бросил Головацкий.
Оказалось — это самая паскудная работа. Уже после второй головки я увидел солнце сквозь пелену слез, как в затмение.
О чем, дева, плачешь?
О чем слезы льешь? —
запел Головацкий, наблюдая мои страдания.
— Тебе хорошо смеяться, а у меня от этого проклятого лука скоро глаза повылезают.
— Ничего не повылезают. Чище будут. Лечебное же средство, — отозвался Шерудилло.
Заплакал и Вукович, твердый, ловкий и умный человек, поймавший так неожиданно опасного шпиона.
«Вот если бы я был таким хитрым, как он! Ведь сколько еще врагов шатается вокруг нас? А как их всех опознать, не имея опыта?»
…Думая так, я отворачивался от груды кружочков нарезанного лука. Тут Головацкий поднялся и стал по очереди накладывать в глиняную кринку, где раньше было молоко, то куски баранины, то кружочки лука, то дольки чеснока, то лавровый лист, пересыпая этот «винегрет» попеременно то черным перцем, то солью. Когда горшок наполнился, Толя вынул из кармана бутылочку с уксусом, откупорил ее острием ножа и вылил в мясо все содержимое.
— Полный порядок! — сказал он облегченно. — Конец первой серии. Королева лесов — Руфь Ролланд до окончания антракта остается висеть над пропастью. Пока мы будем купаться, все мясо основательно попреет, уксусом пропитается, и шашлык получится что надо!
— Ну, а кости куда? — спросила Наташа. — Видишь, сколько еще осталось на них мяса, говорила — надо меньше брать.
— Все пойдет в один трюм, Наташенька, — сказал Головацкий. — Командую парадом я! Ты возьми заверни их пока в газетку, положи в корзинку и подвесь вот на ту сосну, а то не ровен час собакевич какой бродячий ими полакомится.
Мы обломали низкие ветки на соседней сосне и подцепили на них горшок с шашлыком и корзину с костями.
Шерудилло первым полез в воду узкой речушки с крутыми, обрывистыми берегами. Достаточно было несколько раз взмахнуть руками, и уже был на другой стороне, там, где виднелся блокпост 67-го километра железнодорожного пути, ведущего в сторону Житомира. Сережа поплыл узким водным коридором вниз по течению, и вскоре к нему присоединились мы.