Поплавав немного, мы, удаляясь по очереди от места купания, стали отмывать дорожную пыль квадратным куском обычного стирального мыла. Наташа оказалась права. Волосы вобрали в себя столько паровозной гари и пыли, что вода вокруг сразу потемнела. Но зато как приятно было после расчесывать их — чистые, чуть скрипящие под ладонями, мягкие и шелковистые, и подставлять лучам солнца, выскочив на берег, прохладное тело, хорошо прошурованное мылом и прибрежной травой.
Не успел запылать костер на берегу, как Головацкий стал заготовлять шампуры из прямых и довольно крупных прутьев лозняка. Он сразу сдирал с шампуров кору, и оттого они становились гладкими и скользкими. Куски мокрого мяса хорошо насаживались на белые ровные прутья вперемежку с дольками лука и маленькими помидоринами. Трудно передать простыми словами, какой запах стал расползаться над рекой, когда угли прогорели и Головацкий расположил над ними на колышках пять тяжелых, нанизанных багровыми кусочками баранины самодельных шампуров. Как только мясо стало бледнеть, лук подрумяниваться, а на уголья упали первые капли бараньего жира, запахло очень вкусно.
Время от времени, размахивая Наташиной косынкой, Толя раздувал угасающие угли. Шашлыки из бледных стали розовыми, как бы загорая на глазах у всех. Жир, свертываясь каплями, с шипением стекал на уголья, а бока помидоров почернели и местами лопались, поливая томатным соком огненный под костра. Аромат жареного мяса и нарастающее шипение вызывали в наших молодых организмах, отощавших за годы гражданской войны, дьявольский аппетит.
— Помой баночку, Наташа, — распорядился Головацкий, переворачивая над огнем прутья с шашлыком.
Пока Наташа стоя полусогнувшись над крутым берегом Унавы, мыла осокой единственную нашу посудину, Вукович притащил поближе к костру бутыль с вином. Все это время, пока мы купались, бутыль охлаждалась под кустами, в маленьком заливчике, и сейчас на ее стекле выступили капельки росы. Шерудилло расстелил на лужайке два номера «Приазовского пролетария» и стал нарезать на них ломтями свежий белый хлеб. Тут же он разложил не пошедшие в дело помидоры.
— Прошу к столу, дорогие гости! — отходя от костра и в то же самое время торжественно показывая рукой на темно-коричневый шипящий шашлык, пригласил Головацкий. — Кельнеров у нас нет. Действуйте самостоятельно.
Мы сняли с рогаток шашлыки и, усевшись кружком на траве возле газетной скатерти, стали прямо зубами срывать с полуобгорелых, подрумянившихся прутьев сочные, пахнущие дымом и чесноком мягкие куски баранины.
Первые минуты челюсти наши работали в согласованном молчании.
Мы играли на шашлычных флейтах с таким азартом, как будто приехали из голодного края.
Я сразу понял, что никогда в жизни не ел более вкусного блюда!
Вукович налил полную консервную банку вином цвета выжатой спелой бузины и протянул ее Головацкому.
— В знак уважения и благодарности за превосходное кулинарное искусство! — сказал Вукович.
Толя хотел было передать вино Наташе, но она торопливо сказала:
— Без церемоний, Толенька! Ты заслужил первую чару. Это же прелесть, а не шашлык! Пальчики оближешь!
Осторожно, чтобы не наколоть губы об острые края консервной банки, Толя выпил мелкими глотками все вино, передал посуду Вуковичу и медленно сказал:
— Не знаю, друзья, кто что любит, но даже если бы меня послали вместо товарища Чичерина куда-нибудь за границу, то никакой званый обед у господина Штреземана я бы не променял на один такой шашлык. Вы представляете себе, какое мучение пришлось бы испытывать там, за столом, покрытым белоснежной скатертью? Лакеи важные-преважные дежурят у тебя за спиной, десятки всяких вилок, щипцов и прочих хватательных инструментов лежат перед тобою, и надо обязательно знать, как ими пользоваться. А ты сидишь во фраке, как обалдуй гороховый, и боишься прикоснуться к этим предметам западной цивилизации, чтобы не уронить своего достоинства. А то ли дело здесь? Без всяких жилетов и манишек на травке, у костра, свободно, привольно, одна жестяная банка, да и та ходит по кругу, а главное — вкусно-то как! Поглядите вот на Наташу, единственная леди наша сидит на травке, поджав под себя ноги по-турецки, и в ус не дует. Захотел руки помыть — речка рядом, и никого ты не эксплуатируешь, и дешево. Чего еще надо?
— Да, я Чичерину не завидую! — согласился с Толей, выпивая свою порцию вина, Шерудилло. — Очутись он здесь, сразу одежку бы снял и к нашему этому шашлыку тоже приобщился. И чувствовал бы себя свободно, зная, что порядочные люди его окружают, а не всякая там капиталистическая сволочь.
За сосновым лесом, мимо блокпоста 67, прогрохотал пассажирский поезд.
Вукович поглядел в сторону мелькающих над насыпью вагонов и сказал:
— Житомирский. С границы.
— А вдруг снова какой-нибудь шпион среди пассажиров честных затесался?
— Не исключено, — обычным тоном согласился с моими предположениями Вукович. — На этом направлении, да и у нас, в Жванце, они прорываются чаще всего. Заведует этим направлением прорыва Ровенская экспозитура панской разведки.
— А нельзя разве на конечной станции при выдаче билетов проверять документы каждого пассажира, что едет с границы? — спросил Головацкий.
— Можно, конечно, и проверяют, — согласился Вукович, — но и они тоже не дураки, агенты вражеские. Зачем им там у кордона садиться? Днем они в лесах отсыпаются, а ночью пограничную полосу пешком проходят, этак верст тридцать-сорок, и только тогда на каком-нибудь полустанке заскакивают в поезд, где контроль уже ослаблен.
— Небось белогвардейцы всякие да петлюровцы? — спросила Наташа.
— Если бы они — тогда все понятно, — сказал Вукович, — тем сам бог велел нас ненавидеть. Но случается и молодых ребят ловить.
— Молодых? — протянул Шерудилло. — Ну, понятно, сынков аристократов всяких?
— Не только. Зачем аристократам собственной шкурой рисковать? У них и без того для себя да для отпрысков своих денег хватает. Зачастую они больше руководят, а исполнители — другие. После войны в пограничных с нами городках да местечках оккупированной Волыни осело немало демобилизованной и безработной молодежи. Ходит такой бывший вояка, без дела бродит, а жрать-то надо. Тут к нему и подкатывается какой-нибудь офицер из второго отдела польского генерального штаба да и давай его обрабатывать, горы золотые сулить.
— Так чего же он его слушает, офицера? — возмутилась Наташа. — Перебежал бы к нам, работу получил.
— Есть, конечно, такие, что и перебегают. И немало. Те, кто нашу правду узнал. А есть и такие, у кого туман в голове. И еще какой! Мы часто забываем, откуда туман этот взялся, на каких дрожжах фанатики растут. Ведь царизм-то русский угнетал поляков? Угнетал! Это факт. Помните, еще Пушкин в стихах, посвященных Адаму Мицкевичу, писал: «Он между нами жил, средь племени ему чужого…» Думаете, случайно были сказаны эти слова — «чужое племя»? За ними Многое таится: и подавление польских восстаний царскими войсками, и погромы Варшавы, и ссылка в Сибирь целых поколений поляков. А паны польские теперь на всех этих фактах играют, хотят убедить свой народ, что Россия царская и Советская по отношению к полякам — одно и то же. Они дурманят народ своими газетами, книгами, всякими лживыми баснями про нас, а тем временем своих, польских, коммунистов и комсомольцев, тех, кто мог бы рассказать всю правду народу, в тюрьмах гноят, расстреливают. Вот и получается, что в их паутину лжи и обмана попадаются разные нестойкие люди, кто не умеет мыслить самостоятельно. Мне иной раз доводится беседовать с пойманными агентами на следствиях, так просто диву даешься, какой чепухой у них мозги набиты. Я по-польски говорю довольно прилично. Войдешь в камеру, скажешь ему, такому оболваненному, «дзень добры», и видишь, как от одного слова человек меняется. Он ждал, что ты его резать и солить будешь, а тут по-польски с ним советский чекист заговорил.
— И раскаивается? — спросила Наташа.
— Всякое бывает! — бросил Вукович. — Но что самое обидное, понимаешь, что все это игрушки в чужих руках, обидно, что Польшу натравливают на нас капиталисты других стран. А ведь мы и поляки — близкие друг другу народы. Славяне же, черт возьми! И я твердо верю, что придет такое время, когда мы договоримся с польским народом, а паны их полетят вверх тормашками. Поляки в основной своей массе — это честный, талантливый народ, с ними можно жить в большой дружбе. Возьмите Феликса Эдмундовича, Мархлевского, Менжинского, Феликса Кона. Какие это замечательные люди! Подумаешь об этом, и горько становится, что многие из обманутых панами молодых ребят, которых натравливают на нас всякие экспозитуры, уже не дождутся тех дней, когда между нашими странами будет самая спокойная граница, и я поеду тогда к Василию на приморский завод в науку, чугун разливать после демобилизации.
— Ну, когда то будет! — сказал Шерудилло. — Еще придется вам не один десяток пограничных фуражек сменить!
— Когда-нибудь да будет! При нашей еще жизни! — уверенно сказал Вукович и, подымаясь, отбросил далеко в кусты полуобгоревший прутик.
— А с тем мясом что будем делать, Толя? — спросил я, кивая в сторону сосны, где висели в корзинке бараньи кости.
— Ты все еще голоден, Манджура? — рассмеялся Головацкий. — Ну и аппетитец у тебя, будь здоров. Про таких говорят: легче похоронить, чем прокормить.
— Я совсем не голоден, но зачем же пропадать мясу, коли за него заплачено? — сказал я несколько обидчиво.
— Не пропадет, не бойся, до вечера еще далеко. Оно нам на ужин пригодится. Поджарим его, поедим, а потом и в киношку сходим на станции, — сказал Толя. — «Слесарь и канцлер» идет у них сегодня. Знаменитые артисты там играют: Панов, Максимов, Гардин, Фрелих. Это получше, чем заграничную дешевку смотреть…
…Из Жмеринки мы дали в подшефный полк телеграмму о своем приезде, но, по правде признаться, я не был уверен, достигнет ли она своего назначения до нашего приезда, так как адрес был очень приблизительный. Чтобы не разглашать военную тайну, я адресовал телеграмму так: «Город Н., бывшие Стародубовские казармы, командиру».