Он отвел меня в садик крепости, мы сели под цветущей яблоней, и Жора поручил мне сходить на предместье Цыгановку, поближе к немецким складам, и проверить, что завозят туда гитлеровские машины.
И хотя мне было страшно, я боялся фашистов, но доверие Топольского взяло верх. На следующий день я пробрался на территорию складов. Никто из фашистов не обратил на меня, пацана, внимания. Я увидел, что с машин выгружают ящики со снарядами, и пересчитал их количество.
Когда я возвращался с этой первой в моей жизни разведки, Жора уже ждал меня у Нового моста. Я рассказал ему все, что видел.
— Теперь — быстро домой и никому ни слова! — шепнул мне Жора.
А в марте 1944 года, когда немцы уже драпали полным ходом, Топольский послал меня в Старый город разузнать, что там делается.
Пробираясь в Старый город, я заметил, что немцы минируют подход к Турецкому мосту со стороны крепости. Постарался запомнить расположение мин. Узнал, что на костеле гитлеровцы установили пулеметы. Все это я доложил Жоре. Когда же 24 марта танковый десант ворвался на Подзамче, Топольский пришел к нам домой с тремя солдатами и сказал:
— Володя, проведи ребят в город и укажи, где заложены мины!
…И вот советские саперы сделали проход для наших танков. Топольский в это время помог уничтожить огневую точку на костеле. Погиб он при освобождении Подзамче от немцев. Когда бой закончился, вместе с моим другом В. Шлапаком мы пошли по улице Папанина и увидели нашего Жору. Он лежал, прижимая к себе карабин. Мы узнали его сразу по черной бороде.
Наверное, о нем многое могли бы рассказать бывшие партизаны…»
Меня очень тронуло это бесхитростное шахтерское письмо. Владимир Сорокин писал также, что он охотно поделится со мной и другими воспоминаниями о жизни города в годы оккупации. Завязалась переписка. Я узнал, что Сорокин работает в бригаде коммунистического труда на шахте 3-бис треста «Красноармейскуголь», у него двое детей, старшая дочь ходит во второй класс, младшей дочурке четыре года.
«В августе месяце 1941 года, — вспоминал Сорокин, — в городе уже было полным-полно немецких войск и мадьяр-салашистов. Дни стали чернее ночи. На каждом углу тебя поджидала смерть. Уже начались еврейские погромы. В них особенно усердствовали изменники — украинские националисты, напялившие на себя форму немецких полицаев. Они загнали в Старый город, расположенный, как вы знаете, на скалистом острове, все еврейское население и обрекли его на голодную смерть, отрезав от внешнего мира. В это время к нам на Подзамче пробрался мальчик лет четырнадцати, худой, истощенный, и со слезами на глазах стал нас просить, чтобы мы помогли умирающим от голода в Старом городе. А в то время уже поспело много яблок и картошки. Мы, подзамецкие ребята, мой средний брат Борис, двенадцати лет, Миша Ильницкий, я и Витя Шлапак нагрузились мешками с картошкой и яблоками и по крутым обрывистым тропкам, где и козе пробраться трудно, проникли в Старый город.
Страшное зрелище открылось нам! Опухшие от голода дети — самое дорогое, что есть на свете, плачущие матери, мертвые на улицах. Как благодарили нас плачущие матери, увидев наши гостинцы! Но разве могли мы накормить всех?
…Обратно мы пробирались, минуя кордоны полиции, но все равно на Турецком мосту я получил несколько шомполов от одного гада-полицая за то, что не хотел признаться, куда ходил.
Потом стало еще страшнее. Мы узнали, что оставшихся в живых несчастных из Старого города перегоняют на предместье Белановку и там расстреливают в воронках от снарядов и бомб. Кто падал в яму, сраженный пулей, кто умирал от разрыва сердца, а потом гнали следующих и, когда яма наполнялась убитыми, заставляли живых засыпать мертвых землей. Мы, ребята, плакали от того, что видели издали. Плакали и от сознания бессилия, что не можем уже ничем помочь несчастным.
А позже в наш город пригнали на смерть евреев из Венгрии — стариков и детей. Запомнилось мне, как однажды к нам во двор украдкой забежал один паренек, венгр, лет восемнадцати, и знаками попросил поесть. Мы его накормили, и, когда он поел, я спросил, как его зовут.
Он сказал: «Миклош», — и сразу же заплакал. Я понял, что он тоже переполнен ненавистью к фашистам за свою загубленную молсдость.
А вскоре я услышал, что немцы ищут по всему городу подпольную комсомольскую организацию. Я тогда еще слабо знал, что к чему, но с каждым днем приходили слухи, что в городе убивают немецких солдат и офицеров. По ночам режут телефонный кабель. Однажды поутру прибежал ко мне Витя Шлапак и говорит:
— Немцы забрали нашего Ику!..
Так звали его старшего брата. Несколько позже на Подзамче забрали молодого паренька Витю Белоусова.
Их расстреляли холодной зимней ночью…»
Это второе письмо из Донбасса дополнило то, что я знал уже раньше. Да, в городе, и поныне охраняемом Старой крепостью, работала сильная подпольная комсомольская организация. Придет время, и подвиги комсомольцев-подпольщиков будут описаны подробно в новых книгах. Мне же хочется сейчас вкратце поведать читателю еще и о тех отважных юношах и девушках, «вторых всходах революции», которые были верны чувству революционного долга и боевой комсомольской романтики в черные дни оккупации.
У комсомольцев-подпольщиков Каменец-Подольска были два радиоприемника. Один из них хранил у себя в подвале вожак организации Вилен Поворин, другой аппарат был спрятан в подземелье Старой крепости. Комсомольцы принимали там сводки Советского Информбюро, переписывали их и расклеивали по городу.
Кроме сводок, ребята сочиняли листовки, рисовали карикатуры на гитлеровцев и их фюрера.
В листовках комсомольцы призывали население не давать немцам теплой одежды, не выполнять их распоряжений, так как «наши войска все равно победят фашистов».
Ребят кто-то выдал. 5 июня 1942 года они были арестованы. После страшных пыток пятьдесят два комсомольца-подпольщика были расстреляны за старой тюрьмой.
Руководитель комсомольской организации Вилен Поворин оказался удивительно стойким и мужественным. Никакие пытки на допросах не смогли заставить его выдать своих товарищей. На допросах он называл только вымышленные фамилии участников подполья. Однажды после такого допроса гестаповцы привели закованного в цепи Вилена Поворина в торговую школу, где он учился. В зал были созваны все ученики школы. Переводчик стал выкликать фамилии «соучастников» Поворина. Никто не отзывался. Тогда рассвирепевший гестаповский офицер подбежал к Поворину и, размахивая нагайкой, закричал:
— Где они, твои люди? Почему они молчат?
Поворин, улыбаясь, ответил:
— Здесь их нет! Я просто хотел прогуляться по моему городу, встретиться со своими соучениками. А те фамилии, которые в протоколе, все до единой вымышлены…
…Так вели себя в дни войны молодые ребята древнего города, продолжавшие славные традиции комсомольцев первых послереволюционных лет.
Эти традиции учили их мужеству, жизненной стойкости, честности. Комсомольская честность — как закаляла она наше сознание в те далекие годы!
Старый комсомолец Иван Козырев, который некогда учился в советский-партийной школе нашего города, описанной в этой книге, сейчас стал научным работником и готовит новых педагогов в институте Черновиц. Он напомнил мне как-то при встрече позабытый случай тех далеких времен.
Комсомольцы вышли в воскресный день на улицы города с кружками — собирать пожертвования на беспризорных детей. В те далекие годы у нас еще свирепствовала безработица, и немало беспризорных, растеряв родителей в годы гражданской войны, колесили «зайцами» из города в город, занимались попрошайничеством, а нередко и мелким воровством.
Под мартеновскими печами донбасских заводов, у железных котлов, в которых плавился асфальт на площадях Харькова, у кипятильников железнодорожных станций — словом, везде, где было потеплее, особенно в ночное время, вы могли обнаружить чумазых, грязных, оборванных ребятишек с лицами, посиневшими от стужи и голода.
Для них-то, для того чтобы создать им новые детские дома и колонии, комсомолия старинного города и вышла собирать деньги в одно из жарких летних воскресений. Мы подходили к прохожим, решительно останавливали их и говорили: «Пожертвуйте на беспризорных детей!» Если человек откликался на эту просьбу и опускал в кружку какую-нибудь мелочь, мы торжественно прикалывали ему на грудь жетон. Если же он проходил мимо, кричали вдогонку: «Стыдно, гражданин!»
А вечером, когда в окружкоме комсомола в присутствии специальной комиссии распечатывали и опорожняли все кружки, стало известно, что один из сборщиков еще днем захотел пить и вытряс из кружки одну копейку.
Он выпил на эту одну копейку стакан воды с сиропом «Свежее сено» в ларьке у частной торговки около Нового моста.
Была взята на личные нужды одна общественная копейка! Но как задело это хищение наши молодые сердца! Кража копейки потрясла нас, как самое тягчайшее преступление. Ведь копейку, пожертвованную каким-то тружеником, наш товарищ отнял у голодных, обездоленных детей и передал ее в жадные, загребущие руки частной торговки, только и мечтавшей, чтобы Советская власть распалась и возвратился бы старый режим.
Этот случай обсуждали во многих комсомольских ячейках города, и виновника преступления, как он ни каялся, исключили на год из комсомола.
И быть может, именно отсвет этих чистых, благородных, романтических нравов вызвал желание в душе четырех пареньков с Подзамче пробраться в Старый город по обрывистым тропинкам, чтобы хоть как-нибудь помочь обреченным на смерть, умирающим узникам фашизма?..
…По-прежнему сторожат подступы к Старому городу серые и замшелые островерхие башни древнего замка: Черная, Лядска, Ружанка, Донна и другие. На одной из них, где трижды томился Кармелюк, в стене чугунный барельеф, а надпись поодаль сообщает, что именно тут Тропинин рисовал с натуры портрет подольского Пугачева.
…Дымы весеннего пала, соединяясь с дымами новых заводов, расплываются над городом, и его древние строения по вечерам затягиваются сиреневой дымкой. Украинские националисты хотели сохранить незыблемой патриархальную Украину с ее соломенными стрехами и тихими вишневыми садами, злобно противились индустриализации. Нет, ничего у них не получилось!