Последние слова мужа взволновали Анну Константиновну, зародили в ее душе сомнение. Она в волнении смотрит на мужа, и в памяти всплывает недавнее прошлое. Их встреча в городе на совещании культпросветработников, где Геннадий горячо и страстно говорил о народе, о благах, которые принесла ему советская власть, о том, как остро нуждается сейчас деревня в благородном труде учителя… На нее, молодую комсомолку, эти слова произвели неизгладимое впечатление. Вспомнилось первое знакомство… Любовь, захватившая обоих, как лесной пожар… Потом большое волостное село, куда Геннадий, работник волисполкома, увез ее, учительницу городской школы, увез, как и все, что он делал, внезапно, не спрося родителей… Первые незабываемые дни их совместной жизни в большом и богатом доме Геннадия под заботливым присмотром его матери, крупной, ласковой и совсем еще не старой женщины… И… разочарование! Такое горькое, такое ошеломляющее, что не хотелось жить, не хотелось видеть его, все еще любимого и уже чужого…
В памяти Анны Константиновны снова в мельчайших подробностях всплывает тот ужасный вечер…
Веселая, счастливая, она, напевая песенку, готовила на кухне ужин и поджидала своего Гену. Дверь со двора вдруг отворилась, и в кухню вошел незнакомый, внушительного вида мужчина и почтительно, с поклоном протянул ей аккуратно уложенного в корзинке еще припахивающего дымком свежеопаленной щетины поросенка.
— Геннадию Иосифовичу…
Она поблагодарила мужчину и, довольная покупкой, ласково спросила:
— А деньги он вам уже уплатил?
— Как можно? — обиженно, но с достоинством ответил тот. — Разве мы за деньги? Из благодарности к Геннадию Иосифовичу. Неуж мы не понимаем! Еще как понимаем!
И снова степенно поклонившись, он повернулся к двери.
— Послушайте, — еле шевеля побледневшими губами, прошептала Анна Константиновна, схватив мужчину за рукав. — Это… это что же все-таки такое? Как же так?
— Геннадию Иосифовичу за выручку, — снисходительно, как маленькой разъяснил, полуобернувшись к ней, мужчина, осторожно высвобождая рукав из ее пальцев. — Они мне бумагу одну выписали деликатного свойства. Ну… а я в долгу остаться не могу. Вот и выходит… — Потом, вглядевшись в ее лицо, добавил добродушно: — Мы, конечно, понимаем, што нельзя этого ноне и прочее, и Геннадий Иосифович не приказывали, но мамаша ихняя обыкновенно принимает.
Появилась из столовой свекровь. Она выхватила из рук Анны Константиновны корзину и, вытолкнув за дверь мужика, деловито оглядела подарок.
— Ох, уж этот мне Никешка Селиванов! Лишнего не передаст! — проворчала она. — Как отмерит! Фунтов десять поросенок-то, да заморенный. Эх, Геннадий, Геннадий, простая ты душа. Не умеешь пользы извлекать из своей службы!
— И… часто это? — тихо, не глядя на свекровь, спросила Анна Константиновна.
— Приношения-то? Да кабы часто! Всего второй на этой неделе. А неделя-то уже кончается. Суббота сегодня.
Потом был тяжелый разговор с Геннадием… Ссора… Слезы…
Геннадий ссылался на обычай. Но пораженный гневным натиском жены, вынужден был во всем уступить ей. Накричав на мать, он строго-настрого наказал не принимать больше никаких «благодарностей». Даже во двор не пускать!
А спустя неделю Анна Константиновна совсем случайно увидела, как, воровато оглядываясь на окна, свекровь пропускала во двор амбара мужика с мешком муки на плече.
Через двор в это время, словно ничего не замечая, проходил с портфелем под мышкой Геннадий Иосифович.
Не говоря ни слова ни свекрови, ни мужу, Анна Константиновна ушла из дому и, выбрав самую дальнюю деревню, уехала учительствовать.
И вот он снова стоит перед ней. Неужели опять лжет?..
«Партия»… — невольно шепчут губы Анны Константиновны. А что, если дорогой ей человек пришел с искренним раскаянием, если он и вправду стремится стать другим, стыдится прошлых ошибок своих, а она отталкивает его?
— Партия… — шепчет она. — Таким ведь не шутят, Гена… Геннадий. Такое ведь еще заслужить надо, оправдать…
Геннадий уже держит ее руки, осторожно обнимает за плечи, притягивает к себе… И в груди у нее начинает подниматься прежнее теплое чувство к мужу. Чтоб не поддаться этому чувству, она последним усилием воли вырывает свою руку, берется за скобу двери и торопливо говорит:
— Прости, Геннадий… Нет, нет, не надо тянуть дверь, — останавливает она его. — Ты ведь здесь все равно не останешься, а мне не уехать сейчас отсюда…
И призвав на помощь все свое мужество, она отстраняется от Геннадия и уходит в свою комнату.
Муж тянет вслед за ней дверь, но дверь не поддается. Огорченно махнув рукой, он сбегает с крыльца и быстро идет в сторону совета, где стоит его продрогшая лошадь.
Вскоре морозную тишину ночи прорезал тонкий ноющий скрип полозьев да частое хлопанье бича о круп несущегося вскачь коня…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Приближалась масленица. Солнце светит дольше и веселее. Глубокий рыхлый снег потемнел и осел.
Первыми близость весны почуяли воробьи. Они становятся хлопотливыми, оживленными, смело и деловито прыгают по двору, садятся на забор, на крышу дома и заводят веселый предвесенний разговор.
Мужики не спеша начинают готовиться к весне. В кузнице Андрея все чаще собирается по несколько человек.
Один по одному привозят свои плуги, бороны, телеги, поржавевшие, покрытые пылью и засохшей осенней грязью.
Каждый везет свое. Мужики побогаче привозят новенькие железные плуги, бороны «Зиг-заг». Кто победнее — на деревянных дрогах везут сохи, деревянные бороны с расшатанными зубьями.
Андрей с утра до вечера ремонтирует «мужицкие орудия», и те не стоят подолгу около кузницы к удовольствию благодарных хозяев. В свободное от школы время ему помогает Степка.
Но однажды получилась маленькая заминка. Вслед за веселым, деловито прихрамывающим Антоном во двор въехали две телеги, на которых вперемежку лежали два новеньких плуга, разбитая соха, несколько старых деревянных борон.
Антон уверенно подвел к дверям кузницы обоз и вместе с приехавшим с ним Иваном Лучининым, поотодвинув чьи-то очередные два плуга, стал затаскивать свой инвентарь в кузницу.
— Принимай, Михайлыч, — подмигнул он Андрею.
Митя Кривой, чей плуг отодвинул Антон, начал было возражать против нарушения порядка, но Андрей спокойно остановил его:
— Тут, брат, спорить не приходится. Артельное. Сознание надо иметь. — И принялся разбирать привезенные Антоном плуги.
Антон весело хлопотал около артельного имущества. И хотя было оно не бог весть как богато — ведь пока состояло в их только что организованной артели всего лишь около десятка хозяев, — с некоторым превосходством поглядывал на приумолкнувших единоличников. Мужики понимающе посмеивались и продолжали разговор.
Когда в кузнице сходятся Митя Кривой и Антон, обычно спокойная беседа переходит в перепалку.
Умостившись на корточках у стены кузницы, потягивая неряшливо слепленную самокрутку, Митя выставляет вперед свою реденькую бороденку и нацеливается единственным глазом в лицо спокойного дедушки Петра.
— А помнишь, Петруха, позапрошлую весну так же вот сготавливались, сеяли, а за всю весну ни единого дождичка и не выпало. Пропали труды.
— Оно не сказать чтоб совсем пропали, — миролюбиво отзывается дедушка Петро. — У которых и уродилось кое-что. На троицу-то все ж таки помочило малость.
— Како там уродилось, — горестно вспоминает Митя. — Я сам на свою супесь полтора мешка раскидал, а два собрал.
— Что ж тебе твои угоднички-то святые на полосу сверху не побрызгали? — подковыривает Митю Антон.
Митя делает вид, что не слышит, и продолжает, обращаясь к Ивану:
— А вот к Красулинским об эту пору старичок подвернулся, странничек…
— Ну, знаем, вроде тебя, свята душа на костылях: на работу хвор, а брехать востер, — ввернул Антон.
— Молебствие, говорит, надо бы устроить, братие мое, — гнусит Митя, пропуская мимо ушей и эту колючку Антона. — Прогневался, говорит, господь на грешный народ свой. Надо покориться ему, помолиться всем обществом.
— Ну, дураков, надо быть, не нашлось слушать твоего проходимого странничка, — вставляет Антон.
— А вот и нашлось! — не утерпел Митя, задорно встопорщив бороденку на Антона. — Послушались да потом все лето бога и славили! Окрест по всем деревням хлеба погорели, а у Красулинских уродилось во! — показывает он рукой выше головы.
Андрей, краем уха слушавший Митю, не терпит и веско говорит:
— Это ты, брат, уж через край хватил. Один раз помочило бы, это еще можно стерпеть, а чтоб такие хлеба выросли от твоего странничка — это, наверное, и у Степки уши вянут.
— А што, Михайлыч, — не смущается Митя, — не ходить далеко: и у нас тоже бог по-разному дает. Кто с ним в согласье, у того всегда полны закрома. А у иных умников с амбаров аж все крысы поразбежались, не то что самим кормиться было, — довольный ловким намеком на бедность многосемейного Антона ехидно косится Митя в его сторону.
— Это твоему свояку-то што ли, Митьке Сартасову, бог дает? — в упор спрашивает Антон Митю.
— А хотя бы и Матвея Никанорыча взять, — топорщится Митя.
— Не бог ему дает, а совесть его свинячья да хитрость звериная амбары каждый год засыпают! — рубит Антон. — Я сам на твоего христолюбивого свояка два года хребтину гнул, пока не догадался расставанье с ним учинить. Только он с того расставанья еще по сей день меня за версту обходит!
Бороды мужиков шевелятся в веселой усмешке: все помнят, как Антон, работавший одним летом у Матвея Сартасова в работниках, повздорил с ним в самом разгаре страды и ушел от него, забрав с собой двух мужиков, тоже работавших на Матвея вместе с женами.
По непонятной случайности в этот же день исчезли дергачи с двух новых жаток Матвея, и машины стояли в поле, внушительные и беспомощные, среди и так уже пересохшего неубранного хлеба.
Матвей, видя осыпающийся, гибнущий хлеб, бегал по селу в поисках других помощников. Но никто, зная крутой характер Антона, не решался пойти Матвею на выручку.