«Эх, победа, победа…» — Захар тяжко кряхтит и поворачивается на скрипучей постели с боку на бок.
…Лучше бы не дожить ему до этих вестей, лучше бы сложить голову где-нибудь в зауральских степях от казачьей пули!..
Когда возле пепелища, оставшегося на месте Захаровой избы, побелевшая, как лунь, Власьевна кинулась к нему на грудь с криком: «Егорушка-то наш, Петенька-то…» — оборвалось каленое Захарово сердце.
Даже сейчас, через десять лет, только вспомнит Захар о сынах своих, как сразу где-то высоко и тяжко, у самого горла, начинает болеть сердце, и в груди разливается жгучая тоска.
В первые годы по безмолвному уговору жили Захар с Власьевной так, словно вот-вот откроется калитка, и войдут их сыны, как они часто ходили в обнимку, и скажут:
— Здравствуйте, тятя с мамой!
У Власьевны недалеко, на самом верху в сундуке, лежали по рубахе и штанам для ее парней и свежая, не вынутая из яркой обертки печатка розового духового мыла. У Захара — на полатях по паре сапог, привезенных с фронта сынам в подарок.
Но самый лучший подарок готовил Захар сынам в своем хозяйстве.
Вернувшись с войны, получив землю, как изголодавшийся на хлеб, набросился он на работу. За мостом, подальше от старого пепелища, построил новый дом. Во дворе появились новые постройки, крестьянский инвентарь — плуг, бороны, телега.
Еще до войны, когда у Захара был всего один старый, колченогий мерин, ребята, Петька с Егоркой, целые дни проводили возле него: кормили, чистили, ездили на водопой. Но Захар не раз замечал, каким огоньком ребячьей зависти загорались их глазенки, когда смотрели они на выездных рысаков живого еще тогда Домнина мужа, лавочника Фомы. И вот на первые же заработанные в хозяйстве деньги привел Захар с базара двух стройных гнедых коней. А немного спустя появилась во дворе крепкая бревенчатая конюшня, в которой уместился бы и десяток, с лишним лошадей, а не только двое гнедых.
Но не радовала уже хозяина эта конюшня. От знакомого человека узнал Захар, что старшего Петра убили белые на станции, когда пытался бежать от конвоя.
Стали ждать старики одного младшего — Егора. Захар ждал молча.
Не говорила прямо и Власьевна, что ждет сына. Но нередко в разговоре с мужем вырывалось у нее:
— Вот придет Егорушка…
По весне же, когда родился Егор, вздыхала Власьевна и неизменно сообщала своему Петровичу: «Нашему Егорушке сегодня пятнадцать…», «Нашему Егорушке восемнадцать…», «Нашему Егорушке…»
Захар же, хоть и молчал, при поездках своих в район, на станцию, в город непрестанно вглядывался пристальным, ищущим взглядом в каждого паренька этого возраста — пятнадцати… восемнадцати…
— Эх-хе-хе… — кряхтя приподнимается Захар на кровати, нашаривая рядом на скамье кисет с табаком. — Двадцать лет парню теперь…
Эта боль и напрасное ожидание своих пропавших сынов настолько вросли в душу Захара, что стали как бы ее всегдашней неизменной частью. Именно ею побуждаемый, целыми вечерами просиживал он среди молодежи в сельсовете, когда собирались парни и девчата на репетиции; принимал близко к сердцу все жизненные неурядицы Андрея Кузнецова, пожалел вернувшегося из ссылки забулдыгу Федьку.
Во всех, во всех их — в малом ли, большом ли, в сильном ли, слабом ли, в умном ли, глупом ли — видел он своих сынов, Петьку и Егорку, и всем им отдавал дольку своего изболевшегося от тоски отцовского сердца.
Однако не только эта, ставшая привычкой, тоска не дает теперь спать Захару.
Другое, не менее дорогое его детище — первая бедняцкая артель — поднимает Захара с кровати, заставляет бродить по избе, выходить на двор, прислушиваться к ночной тишине.
Организовалась артель как-то просто, без особого шума. Объединились в ней те, кто, борясь с нуждой, давно уже вынашивал мечту о новой крестьянской доле. Захар с Антоном, — Иван Лучинин и Прокоп Сутохин… Протакшин Иван… Всего около десятка бедняков, больше все — старые, еще с гражданской войны фронтовые дружки и однополчане.
Поскольку из района никакого наказа насчет коллективизации еще не было, особенной агитации за вступление в артель Захар пока не проводил. Объявил на деревенском собрании об артели, зачитал список первых артельщиков и пригласил вступать всех желающих.
Сначала мужики, узнав на собрании фамилии артельщиков, посмеивались. Знают они этих хозяев: Антона, Ивана Лучинина с Прокопом… Даже Тихон Хомутов, третий и наиболее осторожный из Антоновых дружков, поостерегся вступать…
Но вот Захар зачитал фамилию Ивана Протакшина и сообщил, что с общего согласия Иван выбран председателем артели. Улыбки и ухмылки с мужицких лиц как ветром сдуло. Все знали, какой хозяин Иван! И знали, что этот умница и работяга не возьмется за заведомо пустое, гиблое дело. Тут же на собрании в артель записалось еще трое хозяев среднего достатка. Остальные разошлись по домам, крепко призадумавшись.
— Выручил ты нас, Ваньша! — говорил Захар, идя после собрания домой вместе с Иваном. — Без тебя бы больно не солидна показалась мужикам наша компания.
Иван, смущенный похвалой, тронул рыжий аккуратный ус и напомнил другу, как тот тоже однажды выручил его в гражданскую, снявши из карабина казачьего сотника, уже занесшего над Ивановой головой саблю.
— Чудак! Разве могу я теперь бросить тебя одного в этаком деле, — просто проговорил он и улыбнулся, кивнув в сторону идущего неподалеку Антона. — С этими, как их… интузиастами.
Вскоре после собрания через женского своего агента Власьевну узнал Захар, что во многих середняцких семьях идут споры насчет артели.
Такой расчет у него и был: хорошо поставить на ноги сперва эту маленькую артель, показать мужикам на деле, сколь выгоднее всем работать сообща, а там уже развернуть массовую агитацию за создание большого коллективного хозяйства. А пока пусть присматриваются.
И Захар вместе с Иваном Протакшиным и Антоном прилагали все усилия, чтобы не осрамиться перед народом и с честью выдержать первое, самое серьезное испытание — весенний сев.
А испытание и впрямь было не легкое. У собравшейся в артели бедноты и лошади-то были не у каждого, не говоря уже о семенах, хороших плугах и прочем инвентаре.
К тому же сеять приходилось на прежних клочках земли, на тех полях и полосах, что принадлежали каждому члену артели еще при единоличном хозяйстве.
Досталось в ту пору Захару. День — в поле пашешь наравне со всеми, ночь и вечер в совете — дела разные справляешь: собрания, заседания, споры, уговоры.
И не помогли бы артели с разных сторон в это тяжелое время — сразу и оконфузилась бы она перед народом на радость деревенским богатеям.
Первая помощь пришла оттуда, откуда Захар и ждал, — из района. Да, собственно, она и не пришла, а сам он за ней ездил не один раз — спорил, доказывал. Артель была одна из первых в районе, и ей оказали поддержку через потребкооперацию и семенами, и инвентарем, и фуражом для коней.
Выручил и кузнец Андрей. Хоть самого его в артель сагитировать не удалось, однако все артельные плуги, бороны, телеги он задолго до начала сева отремонтировал, сделал не хуже новых.
Иван Протакшин, выбранный председателем, всю весну не отпускал рукоятки своего новенького пароконного плуга, и на двух упряжках вместе с Антоном они одни успели вспахать чуть ли не половину артельной пашни.
Захар посмеялся в темноте, вспомнив, какая ссора случилась в начале сева между Антоном и Иваном Протакшиным.
Как-то вечером Антон явился в совет, где обычно после трудового дня собирались артельщики.
— Нет, ты мне скажи, Захарша, положа руку на сердце, кто самый первый пахарь в деревне? — с порога начал он.
И, когда Захар от неожиданности замешкался, добавил:
— Помнишь, как я у Никиты Твердуна шкалики зарабатывал?
Это Захар помнил. Давно еще, лет пять назад, хитрый Никита, чтоб подбодрить трех своих работников на осенних парах, установил им премию: кто из трех больше вспашет до обеда — шкалик самогонки, кто после обеда — второй.
И всегда все шкалики доставались Антону. Пахарь он был, действительно, первоклассный, и никто против него в деревне устоять не мог.
Однако доставалось и коням, на которых пахал Антон. Дорвавшись до работы, не жалел он ни себя, ни их.
— Это когда Никита на тебя жаловаться приходил, что ли? — затаив усмешку, спросил Захар.
— А подь ты к лешему! Жаловаться! — недовольно буркнул Антон. — Они почти все на меня к тебе жаловаться ходили, у кого бы ни работал. Так я всех помнить должен, по-твоему? Ну, когда Никита нам отступного давал!
— Ну, помню, помню, — уже открыто смеялся Захар. И рассказал Ивану Протакшину: — Антоха тогда у Никиты накопил премию за два дня — четыре шкалика сразу — и выпил вечером одним духом. На пашне было дело… А ты ведь его знаешь, дурака. У него у трезвого-то тормоза не на всех колесах держат, а выпьет — совсем одуреет. Ну, и взялся он за хозяина. Как раз накануне нам Андрюха-кузнец газету читал про английских забастовщиков, а там было написано, как рабочие на завод не допускали этих, как они, штрехеров, что ли, или брехеров ли…
— Ну, ну, знаю, — улыбнулся Иван, — штребрехеров. Это которые между рабочих раскол производят, в забастовки работают.
— Ну, вот. И Антоха тоже на Никиту: «Ты што, говорит, сучий хвост, из меня шкурехера сделать хочешь? Нашу батрацкую спайку раскалываешь, чтобы мы друг дружке на глотку наступали?» Никита хоть и жадный, а трусоват. Взялся было отнекиваться, а Антошка — за валек. Схватил — и давай хозяина по полю гонять, пока тот на бегу ему отступного не пообещал: по вечерам всем троим по шкалику выдавать.
— Ну, и выдержал обещание Никита? — поинтересовался Иван.
— Поди-ка у этого идола не выдержи, — засмеялся Захар, с любовью глядя на здоровенного Антона. — Приходил ко мне Никита, жаловался, но я говорю: «Это дело уже ваше полюбовное. Раз договорились, то надо выполнять…»
— Ладно, ты мне разговор не отводи, — начинал сердиться Антон. — Ты скажи: признаешь, что лучше меня нету в деревне пахаря, али не признаешь?