И по деревне пополз пущенный злым языком слушок о божьем наказании.
Захар вспоминает теперь, что впервые слово «бог» произнес Митя Кривой. Митя когда-то дружил с цыганом-коновалом и немножко разбирался в конских болезнях.
Когда на другой день посланный в район нарочный вернулся без ветеринара, как назло уехавшего на несколько дней в город, Захар послал за Митей. Митя тут же явился.
Важно поглаживая редкую бородку и кося единственным глазом по сторонам, он подошел к Воронку и попытался взять того за поджатую больную ногу. Понуро стоявший до этого конь дико всхрапнул и дернулся к Мите мордой с оскаленными зубами. Тогда Митя подошел к другой более смирной лошади. Он осмотрел внимательно ногу, прощупал бабку, копыто, потрогал пальцем жесткое сухожилье. Нет, все было цело, нигде ни ушиба, ни болячки, ни пореза.
Осмотрев больные ноги у других лошадей, Митя беспомощно, с явным огорчением в неудаче своего лекарского дела развел руками.
— Один бог знает, што такое стряслось с конями, — и возвел свой глаз к небу, как бы ожидая оттуда разъяснения.
Слово «бог» как-то сразу приобрело утерянную уже власть над умами мужиков и в особенности баб. Люди расходились от Захарова двора, так и оставив больных лошадей без помощи. Старуха Авдотья появилась на углу своей избы и, увидя бредущих артельщиков, застучала вслед им батогом.
— Бог — он видит! — шипела она. — Господь где хоть нехристей найдет. От него не спрячешься! — И крестилась на восток истовым размашистым крестом: — Слава те, господи, што показал свою власть антихристам!
После этого вдруг нашлось несколько баб, которые слышали, как на дворах у артельщиков закричали по-петушиному курицы. Это — знамение близкой беды. И больше всего оно поразило жену Ивана Протакшина, вечно хворую, богомольную Агафью.
Из-за своих беспрестанных болезней Агафья целыми неделями ходила в соседние деревни по разным знахаркам. На уговоры мужа сходить в район в больницу Агафья отвечала слезами и еще истовее выполняла наказы знахарок.
А когда Домна Ильичева, специально посетив соседушку, чтобы предостеречь ее от близкой беды, рассказала, как она сама видела Агафьину курицу, взлетевшую на забор с петушиным ку-ка-ре-ку, Агафья обмерла.
— Надо быть, Агафьюшка, это Иван твой прогневил бога-то, — поддавала Домна жару. — Подумать только, этакий хозяйственный тихий мужик и связался с нехристями, с голодранцами, кои ни богу, ни дьяволу не поклоняются. Ох, боюсь я, боюсь, Агафьюшка, не быть бы худу в вашей семье: не то пожару, не то покойнику.
Очухавшись от испуга, Агафья первым делом прихватила десяток яиц и сбегала к старухе Авдотье за святой водицей. Окропив ею двор и дом, она наставила мелких меловых крестиков на всех дверях и воротах, чтоб не проникла в дом нечистая сила, и принялась ждать Ивана.
На другой день утром Иван Протакшин явился к Захару раньше обычного и не в совет, а на дом.
Захар сразу заметил, что уравновешенный Иван сегодня расстроен. Руки вздрагивают, всегда аккуратная рыжеватая бородка растрепана, и даже волосы не причесаны на гладкий пробор.
— Что это, Иван, у тебя руки так трясутся? Кур воровал?
— Кур не кур, будь они прокляты, Петрович… Старуху побил.
— Но-о! — удивился Захар, аж привстав со скамьи. — Этого с тобой в жизни не бывало.
— Не бывало, — невесело признался Иван, — век жили, пальцем не тронул.
— Што ж, значит, довела? — посочувствовал Захар.
— Не то штоб довела, а как крайнюю меру применить пришлось, — сообщил и на этот раз оставшийся верным своей рассудительности Иван, постепенно приводя себя в порядок: причесываясь, оглаживаясь. Што будем делать, Петрович? Смущается народ. Двое на выход заявления подали. Моя старуха тоже голосит, руки на себя наложу, говорит, если из артели не выйдешь.
— Нда-а… — задумался Захар, — трудное дело. Как Воронко?
— Так же все. Стоит поджавши ногу. Не ест ничего. Ох, какой конь пропадает! — со стоном схватился Иван за голову.
…Весть о несчастье с артельными конями принес Андрею Степка. Сперва кузнец даже не очень удивился тому, что услышал: мало ли кони ноги повреждают. Да и не до этого ему было сейчас. Вся жизнь как-то пошла вкривь и вкось — до коней ли тут. Но когда Степка стал рассказывать про Митин осмотр, Андрей насторожился.
— Бог, говоришь? — хмуро спросил он Степку.
— Ага, Андрюша, — замотал Степка головой. — А теперь все бабы в деревне говорят, что бог артельщиков наказывает…
— Хм… — только и ответил Андрей Степке.
Его отношения с Захаром в последнее время стали странными: то ли не доверяет ему Захар, то ли сердится, что в артель не вступил… Но Андрей не задумывался особо над этим.
Жизнь теперь словно бы шла мимо него, стороной. Он чувствовал, что все в деревне как-то сдвинулось с места, забродило. Люди, раньше ко всему, кроме своего хозяйства, равнодушные, вдруг заволновались, заспорили, стали к чему-то стремиться, бороться один против другого. А у него после женитьбы круг интересов наоборот замкнулся: кузница да домашние дела, только и всего.
Правда, однажды он пробовал окольными путями завести с Анной разговор насчет артели, хотел узнать, что она об этом думает. Анна разразилась по адресу артельщиков такой злобной и циничной бранью, с такой убежденностью повторила все измышления, кем-то пущенные по деревне об артели, что Андрей понял: лучше не затевать больше об этом никаких бесед.
Но Степкин рассказ о несчастье с конями, о том, как Митя Кривой ловко сумел в связи с этим несчастьем пустить слушок о божьем наказании, взволновал Андрея. От всего этого повеяло на него чем-то давним, забытым. Словно старые, враждебные силы, всю жизнь теснившие отца, снова сгустились над деревней, над артельщиками, над его, Андреевым, домом. И превозмогши гордость, поступившись правилом, не напрашиваться со своими услугами, если не просят, Андрей бросил работу в кузнице, пошел к Захару.
Захар с Иваном, пригорюнившись, сидели на крыльце.
— Вы што забыли, что кузнец у коня ногу, как свои пять пальцев знает? — сказал им Андрей и пошел на двор, где в просторной конюшне стояли больные лошади.
— Ведь верно, Андрюха! — обрадовался Иван. — Ешь тя корень, парень, спаси Воронка — век буду благодарить.
Но Воронко не дался Андрею.
Тот, издали поглядев на подтянутую ногу коня, кивнул огорченному Ивану:
— Веди потихоньку к кузнице.
…У входа в кузницу стоят четыре толстущих столба с перекладинами, между которыми повисли два крепких брезентовых ремня-подпруги. Это станок для ковки лошадей.
Андрей с Иваном ввели Воронка в станок, продели подпруги под живот и натянули так, что конь повис на них, едва касаясь ногами земли. Потом Андрей взял больную ногу коня и накрепко привязал веревкой к горизонтальному брусу столба. Так делается всегда при ковке лошади.
Захар и Иван с надеждой смотрели на Андрея.
Острым резаком Андрей взялся очищать копыто коня. Выковырял прилипшую грязь, навоз и осторожно принялся подрезать треугольный роговой выступ посредине копыта — копытную раковину.
Мягко резавший роговицу резец лязгнул, уперся во что-то твердое. Андрей хмыкнул, многозначительно взглянул на мужиков. Потом, покачав головой, сходил в кузницу за щипцами. Вернувшись, поковырял в копыте, уцепил ими что-то жесткое и осторожно потянул.
— Ах, твою!.. — в один голос выругались Иван и Захар, увидев, как после небольшого усилия кузнец вытянул тонкий вершковый гвоздь с обрубленной шляпкой.
— Вот гады, сволочи, паразиты, мать-перемать… — ругался Иван, то хватая гвоздь, то кидаясь к подвязанному копыту, из-под раковины которого показалась капелька крови, то принимаясь гладить любимого коня.
Отвязанный и спущенный на землю Воронко по-прежнему не хотел ступать на больную ногу. Тогда Андрей взял повод у Ивана, вывел коня из станка и, подобрав с земли прут, больно хлестнул им по крупу лошади. Испуганный конь прянул, скакнул на обе передние ноги и, словно почуяв освобождение, резво побежал вокруг двора, выбивая дробь всеми четырьмя копытами.
Растроганный Иван со слезами на глазах глядел на своего коня, нисколько не стыдясь ни слез, ни расстройства своего, хотя и был этот конь сейчас уже не его, а общий, артельный.
…Все это вспоминал Захар, лежа на старой деревянной кровати рядом со своей кроткой Власьевной. Та всегда лежит тихо, ровно посапывая. И не поймешь ее — спит она или тоже переживает за своего Петровича.
А у Петровича, что ни день — новые заботы. И до того закрутился в этих заботах Захар, что даже в район съездить некогда. А съездить бы надо. Из райкома уже два раза напоминали, чтоб приезжал. А когда ехать? Вот опять близится сенокос. Скоро дележка лугов — горячая, смутная пора для деревни. При дележке лугов, как сухая солома, вспыхивают ссоры, скандалы, драки, припоминается давняя вражда, вымещается друг на друге затаенная мужицкая злоба.
А тут надо запастись кормами для артельной скотины. Луга же небогатые. И косить так же, как сеяли, каждый на своем клочке, артельщики не согласны.
По тем гвоздям, что извлек кузнец из конских копыт, понял Захар, что их добровольной, полюбовно собранной артели противостоит в деревне чья-то злая, наверняка организованная сила. Что это за сила, кто ее направляет, чья рука действует, Захар догадывался. Но как схватить, остановить эту руку, как уличить тех, кто ее направляет, он не знал. Он видел, что эта скрытая враждебность, которая пока еще проявляется в виде слухов и тайных пакостей, огорчает и пугает артельщиков. Некоторые из тех, кто еще совсем недавно так дружно начинал работу в артели, теперь приуныли, стали избегать Захара.
После случая с конями в совет пришел только что принятый в артель Филя-Мерин с заявлением, в котором требовал выписать его обратно. Захар заметил, что, войдя в совет, Филя держался на этот раз робко и нерешительно, говорил тихо, без своих обычных ужимок. Причина странной его скромности выяснилась, как только Захар громко ответил ему:
— Надо было раньше думать. Мы не для того тебя принимали, чтобы обратно выписывать.