— Видишь ли, Георгий Михайлович, — начал Захар после минутного молчания, оставшись с Тарасовым один на один. — Вот ты, поди, думаешь, мягковат председатель, цацкается с этим своим Кузнецовым, заступается… А я, если хочешь знать, еще хуже сказать тебе могу. Коснись кого старших — матерых волков, вроде Матвея или Григория Поликарпова, — рука не дрогнет с самым корнем вырвать из деревни, и штоб духом ихним кулацким не пахло. А как до таких вот дойдет, желторотых, не поворачивается у меня сердце против них…
— Ну, ну? — с любопытством повернулся к нему Тарасов.
— Андрюшка этот парень и вправду трудовой. Мы с тобой сходим к нему, и ты, может статься, тоже такое же об нем думать станешь. А тут вот еще есть один… Забулдыга, поножовщик да вдобавок, видать, от отца недалеко ушел. Отец же такой, што… Да вот сам увидишь, скоро с ним ты столкнешься. А вот как пришел этот парень недавно ко мне, бледный, перекореженный, веришь, у меня и за него сердце дрогнуло. Ведь дурной еще! «Жить, говорит, хочу по-настоящему»… А куда его денешь? Все равно с нашей советской земли никуда не ушлешь… Если ему сейчас двадцать с лишком, так, выходит, до конца его веку мы еще полсотни лет его опасаться должны? А к тому времени, чать, мы и к коммунизму подойдем, как ты мыслишь, Михайлыч? Куда мы тогда их девать будем?
— М-да-а… — протянул Тарасов. — Значит, дурной говоришь? Сколько ему, твоему, дурному-то?
— Поди, двадцать-двадцать два так.
— А ты вот погляди, — Тарасов, повернувшись лицом к Захару, приподнял верхнюю губу. Спереди, на месте двух зубов, у него зияла черная дыра. — Видишь?
— Да-а… разукрасили.
— То-то вот и есть, разукрасили. Думаешь кто? Такой же вот, как твой «дурной», еще моложе. Хозяйский сынок. Не стерпело, видишь ли, сердце, что дворничихи сына на одну парту посадили. Ну и шибанул свинчаткой.
— Да што ты говоришь?
— Вот и говоришь! На этом на первом дню и кончилось мое обучение в школе. Потом уж, в гражданскую, с этим сынком под Царицыном повстречался.
— Ну и как?
— Сквитались, — скупо улыбнулся Тарасов, снова обнажая между зубов темный провал. — Так-то вот, Захар Петрович, а ты говоришь, молодой, дурной, сердце болит… Коли он трудовой, вроде этого вашего кузнеца, — правильно болит твое сердце, выручай трудового человека. Но если он змеиный выкормыш, нашего брата за человека не считает, не болеть, гореть должно у коммуниста сердце, Петрович!
— Черт его знает… — в раздумье говорит Захар, — наверное, не прав я… А только как вспомню я, что может мой Егорка так же где-нибудь бьется, путей для себя в жизни ищет… И не поднимается у меня рука на его погодков. А вдруг где-то в дальнем краю такой же вот бородатый дядя насчет моего парня решает? А? — и Захар как-то жалостливо посмотрел на Тарасова.
Тарасов временно жил на квартире у Захара, и от Власьевны во всех подробностях узнал историю исчезновения их двух сыновей. Сейчас, когда Захар так неожиданно вспомнил о них, Тарасов не нашелся, что ответить. Говорить всегдашние успокаивающие слова насчет заботы о молодежи, о путях, которые перед ней открыты, было неловко. Да и не такой Захар человек, чтобы утешать его. С другой стороны, Тарасов хорошо знал, сколько в городе и на станциях по вагонам железной дороги шляется беспризорников… И он промолчал.
Анна Константиновна отдала списки ребятам и уж собралась было идти в школу, как увидела медленно идущих вдоль улицы к совету Тосю и Федьку Сартасова. По тому, как медленно они шли, по скорбному, словно закаменелому лицу Тоси, почуяла она сразу что-то необычное и тягостное в этой паре. А когда свернули они с улицы к совету, она почти угадала цель их прихода. Быстро повернувшись, вошла в совет и взволнованно спросила Захара:
— Что с Тосей? Вы не знаете, Захар Петрович?
— Нет, а што? — поднял голову Захар, оторвавшись от своих дум.
— Што, што… вот сами сейчас увидите што! — и отошла в угол к бывшему Андрееву секретарскому столу, за которым сидел сейчас Тарасов и что-то записывал на листке бумаги, готовясь к предстоящему собранию.
Федька и Тося подошли к Захару.
— Вот, Захар Петрович, расписаться пришли, — смело сказал Федька Захару и осторожно, не поворачивая головы, а только поводя своими светлыми навыкате глазами, оглядел комнату.
Захар растерянно посмотрел в сторону Тарасова: дескать, как быть в таких случаях? Но Тарасов, занятый своими мыслями, не понял недоуменного взгляда председателя.
— Эх! — вслух сказал Захар, глядя на Федьку. — Нашел же ты время жениться!..
— Поскольку мы с вами уже имели уговор насчет этой темы, Захар Петрович, то мы вот и пришли с Антонидой Фоминишной.
— Уговор, уговор, — с прежней досадой шарил в своем столе Захар, отыскивая книгу регистрации браков и раздумывая, как поступить.
«С одной стороны, Федька — сын Матвея, которого не сегодня-завтра будут раскулачивать… А с другой, — размышлял Захар, — где, по какому закону запрещается жениться кулацким сыновьям? Тем более, если отец еще не раскулачен».
— Тьфу, пропасть! — выругался он в сердцах. — Куда эта книга запропастилась? Наверное, в Андрюшкином столе осталась. Вот наделал же работы этот Андрюшка. Возись теперь!
Вспомнив о былой дружбе Андрея с Тосей, Захар осекся.
Анна Константиновна, не отрываясь, смотрела на Тосю, стараясь поймать ее взгляд, понять, что же такое страшное произошло, что обескровило ее лицо, скорбно оттянуло книзу углы рта, положило темные полукружия под глазами. Наконец, что привело ее сюда с Федькой, которого она всю жизнь терпеть не могла?
Но Тося стояла, опустив глаза, и, казалось, что ей совсем нет никакого дела до того, как все эти люди на нее смотрят и что о ней думают… Она была убеждена, что со вчерашнего вечера жизнь ее кончилась. Ей казалось, что для всех этих людей, чьим мнением она недавно так дорожила, так стремилась к ним, она стала сейчас уже совсем, совсем чужая, даже не чужая, а просто… Просто для них не существует и не будет никогда существовать. По правде сказать, даже сегодня, когда мать собирала ее в совет, Тося все еще чего-то ждала. Она знала, что в совете сидит Андрей, что все записи в книге делает он, что без его росписи никто не может, не смеет взять ее, назвать своей женой…
И опять же, не зная определенно, как может спасти ее Андрей, чем он может помешать Федьке, она смутно, какой-то частью своей наивной девичьей души надеялась, что стоит только Андрею хоть раз взглянуть на нее, и он все поймет, и…
Но Андрея нет. И… и не все ли равно, что теперь будет!
Захар, не найдя книги в своем столе, встал, подошел к столу, за которым сидел Тарасов, и, слегка отстраняя его, доставая из ящика нужную книгу, тихо сказал:
— Видишь, какие дела, Георгий Михайлович… что теперь поделаешь? Обещал…
Но Тарасов, не понимая Захаровых колебаний, недовольный, что его отвлекают, также тихо ответил:
— Чего поделывать-то? Заканчивай скорее. Сейчас народ начнет собираться.
— Ну, так… — нарочито громко проговорил Захар, раскрывая регистрационную книгу. — Значит, Сартасов Федор Матвеевич… какого года рождения-то?
Услышав знакомую фамилию, Тарасов резко поднял голову и внимательно посмотрел на Федьку.
— Как, как… Сартасов?.. Федор?..
— Матвеевич… — многозначительно досказал Захар, вопросительно взглянув на Тарасова.
— Сартасов! — жестко сказал Тарасов. — Ты откуда взялся?
— То есть, как откуда? — побледневшими губами тихо спросил Федька, оглядываясь на дверь.
— Это тот Сартасов, что в ссылке должен быть? — резко спросил Тарасов, обращаясь к Захару. Сын Матвея Сартасова?
— Так его же отпустили по болезни… — неуверенно сказал Захар.
— По какой это болезни, Сартасов, тебя отпустили? — зло прищурился на Федьку уполномоченный, медленно привставая из-за стола.
— По… по какой… по внутренней… — дрожащими губами прошептал Федька, затравленно озираясь то на Захара, то на Тарасова, то с сожалением взглядывая на Тосю. Тося еще больше побледнела и с какой-то внезапно пробудившейся неясной надеждой следила огромными измученными глазами то за Тарасовым, то за Федькой, который медленно пятился к дверям, бормоча:
— По болезни отпустили… бумага есть…
— А кто на севере милиционера убил? Кто из ссылки сбежал? — вскричал Тарасов и в два прыжка оказался у двери, рывком дергая из кармана зацепившийся за что-то наган.
Федька кинулся было ему наперерез к двери. Видя, что Тарасов загородил ему дорогу, он метнулся в сторону и, втянув голову в плечи, бросился в полураскрытое окно.
— Врешь, гад, не поймаешь!
Послышался звон стекла, за окном мелькнул рыжий костистый кулак Федьки:
— Ну, подлюга! Повстречаешься!
Посланные вдогонку за беглецом артельщики вернулись обозленные. «Из-под самого носа сбежал», — никак не могли они успокоиться.
— Так что, Захар Петрович, говорит твое доброе сердце! — возвратясь в сельсовет, сердито спросил Тарасов, пряча в карман наган. — Этот твой молодчик на севере с двумя такими же головорезами побег устроил да по пути милиционера уложил, когда тот их задержать попытался. Я сам в районе об этом запрос из области видел.
— Так у него же бумага! — изумился Захар. — Сам читал: отпущен по болезни. И печать наша районная.
— Районная говоришь? — переспросил Тарасов. — Ясно!.. Раз бумагу выдали, то на запрос ответить проще простого. Нет, мол, не вернулся… Свой, видно, человек сидит в районе… На всякий случай, Захар Петрович, сегодня же немедленно надо сообщить в область, что сведения из района относительно Сартасова были ложные. Пусть примут меры. — Захар утвердительно кивнул головой.
Наконец-то и брат есть в списке! Не чуя под собой ног, не слушая, что бубнит себе под нос бегущий рядом Витька, Степка несется к своему дому. Он представляет, как обрадуется Андрей, узнав, что и его приглашают на собрание!
Но Андрей опять сидел за столом, уронив на него голову рядом с надкушенным огурцом и полупустой бутылкой водки.
Полный решимости во что бы то ни стало расшевелить Андрея, Степка хватает брата за плечи говорит: