— Андрюша, пойдем на собранье! Все собрались, пойдем и мы. Ведь в колхоз записываться будут!
Но тут в избу коршуном влетает Анна, наскакивает на Степку, отталкивает его от Андрея и, ласково обнимая мужа, что-то успокоительно шепчет, пытаясь уложить в постель.
Андрей сопротивляется. Тогда она выливает в стакан из бутылки остатки водки, властно вкладывает стакан в руку мужа:
— Пей!
Потом она берет Степку за шиворот и гонит вон из избы:
— Тоже мне еще колхозник тут нашелся голопузый!
В сельсовете не продохнешь.
Когда Степка с Витькой мимо потных мужиков пробираются в уголок, где за широченной спиной деда Петра уже сидят притаившиеся Захарка и Гришка Протакшины, они еле различают сквозь сизый табачный дым сидящих за столом президиума Захара, Антона, Анну Константиновну с протоколом в руках.
Тарасов уже окончил свой доклад. Сейчас он устало, вытирая со лба пот, отвечает на вопросы, которые задают ему с мест.
— Вот вы, Тихон Хомутов, говорите, как со своей оравой в колхозе прокормитесь? Мол, восемь ртов — попрекать будут. Так ведь у вас из этих восьмерых сколько теперь работать могут? Пятеро. Десять рук, выходит. А где вы на эти десять рук в единоличном хозяйстве работу найдете? В работники пошлете ребят своих? В большом же колхозе для всех рук дело найдется. Знай трудись.
— А ежели подпалят опять али коней угонят? Тогда на чем, на бабе пахать будешь? — крикнул кто-то из дальнего угла.
По залу прокатился шумок. Одни поворачивали головы, стараясь угадать смельчака, который крикнул такое, над чем задумывался каждый и только спросить постеснялся. Другие переговаривались друг с другом, спорили:
— Конешно, Ванюхе Лучинину терять нечего.
— У кого ни кола, ни двора — тому и пожар не страшен.
— Чего там, у всех у нас тут капиталы одинаковы — грош в кармане да вошь на аркане.
— Ну, не скажи, сосед. Она хоть худая, кобыла-то, а все на четырех ногах?
— Вон в Глухих логах какие-то, говорят, прячутся. Укараулься пойди. Они с обрезами.
— Ну, это тоже не резон. Распутья бояться, так и в путь не ходить. Что они супротив миру могут? Все до поры, до времени…
— Могут не могут, а сторожей не напасешься!
Вскоре однако мужики угомонились, и все взоры были обращены на Тарасова.
— А что я вам могу сказать, товарищи? — просто пожал он плечами. — Мы же с вами для того сюда и собрались, чтобы решить все: и насчет организации колхоза и насчет тех, кто этой организации мешает. Как решите здесь, так и будет. Вы ведь хозяева деревни, а не я. Меня к вам рабочий класс только помогать прислал. Если же мы с вами будем в прятки играть, как товарищ, который из-за угла крикнул, то… — и Тарасов, насмешливо улыбаясь, с нарочитой беспомощностью развел руками.
— Да не в прятки! — прокатился над всем залом густой бас Тихона Хомутова. — Мы в прятки и так наигрались. Вы сначала найдите, кто конюшню поджег! И наперед дайте гарантию, что без скотины в вашем колхозе не останемся!
— Я тебе сейчас покажу гарантию, образина волосатая! — вскакивая, грохнул кулачищем по столу Антон так, что подпрыгнула чернильница. — Я вам разъясню, граждане, зачем ему на его хромую кобылу гарантия понадобилась!.. — обратился он к собравшимся, бросив свирепый взгляд на своего дружка.
Мужики, которым хорошо известна давняя дружба Антона с Тихоном, засмеялись.
— Ты сколько Матвею задолжал? — воззрился Антон на Тихона.
Тихон молчал.
— Нет, ты скажи при всех, что ты ему должен?!
— Чего ты ко мне прицепился, как репей ко штанине, — разозлился Тихон. — Все отдам, что задолжал!
— Ах, все отдам?! Ну, так я вам скажу, граждане, за сколько он свою бедняцкую совесть продал. Двенадцать пудов ржи задолжал он кулаку Сартасову! И кулак тот обещал этот долг простить, ежели он, этот Тишка Хомутов, единоличником останется. Не мотай, не мотай, Тихон, гривой своей лошадиной, это мне твоя баба все собственноручно высказала, когда я намедни до тебя приходил. Ты скажи спасибо, что сам тогда под горячую руку не подвернулся. Я бы тебе в два счета по сусалам надавал, хотя и сейчас еще у меня руки крепко по твоей конопатой сопатке чешутся!
И еще неизвестно, не вздумал ли Антон тут же осуществить свое желание, если бы не сидел его дружок в самом заднем ряду и если бы не Захар, который строго одернул и почти силой посадил «оратора» на место.
Последние слова Антона потонули в грохоте мужицкого смеха.
В это время из-за печки показалась тощая, со скрюченными пальцами рука, а за ней и рыжая клочкастая бороденка неизвестно как пробравшегося на собрание Мити Кривого.
— А скажи, на милость, гражданин-товарищ двадцатитысячный, — начал Митя своим скрипучим ехидным тенорком. — Вот бабы, слышь, насчет курей интересуются. Как их, тоже в одном закуте с петухами сгонять будете али дозволите им по единоличности нестися?
И осмелев от того, что пораженные этим отчаянным нахальством мужики не прерывали его, продолжал:
— И также насчет одеяла вопрос имеется…
Негодующий шум собранной в совете бедноты заглушил Митин тенорок. Из передних рядов к нему пробирался Прокоп Сутохин. Красное от гнева лицо, горящие глаза, сжатые кулаки не оставляли никакого сомнения в серьезности его намерений по отношению к пробравшемуся на собрание подкулачиику.
Но к Мите уже протянулась несколько рук.
Послышались возгласы мужиков:
— Тут жизнь решается, а они глумиться вздумали!
— Дай ему по загривку, трутню одноглазому!
— Вот шкура, куда пробрался!
И никак не ожидавшего такого оборота Митю вытурили с собрания.
Тарасов видел, что настроение людей решительно повернулось в сторону колхоза. Он кивнул Захару, и тот, выждав наступления тишины, объявил запись в колхоз, который создается теперь в деревне на основе уже организованной с весны маленькой бедняцкой артели.
Наступило напряженное, многозначительное молчание. Захар ждал еще и еще раз приглашал подходить к столу записываться, никто не двинулся с места.
Дед Петро, который сидит впереди Степки с Витькой, яростно скребет и теребит свою всегда аккуратную, окладистую бороду. Он что-то бормочет, подталкивает локтем в бок соседа Тихона Хомутова и снова скребет в бороде, затылке, за пазухой.
Тарасов внешне держался вроде бы и спокойно, сидя за столом рядом с Захаром. Но губы его, плотно сомкнутые, да нервно бегавшие по столу руки выдавали крайнюю степень волнения. «Может быть, мы что-нибудь сделали не так? — лихорадочно думал он. — Может быть, надо было просто вызвать всех по одиночке в совет и держать до тех пор, пока не вступят? Этот товарищ-то, который привез меня сюда, так ведь и советовал… Правда, в райкоме инструктировали, что надо начинать с собрания бедноты, поднять народ, разъяснить, предостерегали против всяческих нажимов… Вот, черт! — выругался он про себя. — Если они сейчас все упрутся, то потом как?..»
— Ну, товарищи, кто же первым желает записываться? — словно издалека снова услышал Тарасов голос Захара.
И вдруг где-то далеко, в самом заднем ряду, как в тумане, увидел он одинокую, расплывчатую фигуру, которая поднялась и медленно стала двигаться вдоль скамеек в сторону прохода к двери.
«Уходят»! — мелькнуло в голове Тарасова.
Чувство растерянности, которое только что владело им, сменилось в его душе злой решительностью. Еще не зная точно, что сделает, он тем не менее был уверен, что не даст этому мужику просто вот так уйти из зала и и подать пример остальным. Он заставит объясниться, вытянет у этого, наверняка, как и Митя Кривой, пробравшегося на собрание вражьего пособника, признание: кто подучил его таким ловким маневрам — сорвать, собрание в самую решительную минуту!
Вот мужик пробрался вдоль скамей, оглянулся вокруг и… повернул по проходу в сторону президиума.
«Ух, черт! — с облегчением вздохнул Тарасов. — Никогда так не волновался! В каких переплетах в гражданскую бывать не пришлось! Да ведь там был боец, рядовой — за себя ответчик. А тут такое дело! Что бы товарищи на заводе сказали!»
С самого начала, как только организовалась в деревне артель, дед Петро раздумывал насчет нее: «Вступить — не вступить?» Но так ни на что решиться и не смог. Потом, когда по деревне разнеслась весть о приезде уполномоченного из города, о том, что будет создаваться большой, чуть ли не изо всей деревни колхоз, дед Петро снова задумался и снова вплоть до сегодняшнего собрания не пришел ни к какому решению. Шутка ли дело: решиться на такое. Ведь хозяйство, вся жизнь в этом! А хозяйство деда Петра не сказать, чтобы богатое, но и не самое последнее. Семью кормит.
Однако после доклада Тарасова, после всеобщего шума, вопросов и разговоров, после конфуза соседа Тихона, а особенно после того, как все дружно вытурили прохвоста Митю, почуял Петро, что настоящая правда на стороне Захара и Тарасова. И мысль о колхозе, о работе сообща со всем этим вот народом, который тут кричит, гогочет, сердится, совсем не показалась Петру такой страшной и непривычной, как раньше.
Но вот настал момент записи. Дед Петро все еще определенно не решился записываться… Однако он уже с нетерпением ждет, когда встанет и запишется кто-нибудь первый, а потом остальные, а потом… вот потом-то дед Петро и посмотрит окончательно. Может быть, и запишется! Что ж, если все!..
А первый никто не встает… Дед Петро в нетерпении ерзает на лавке.
Он видит, как давний приятель и сосед Захар стоит у стола и ждет, ждет, приглашает, зовет, а никто не идет. Деду Петру делается как-то ужасно неловко, стыдно перед Захаром. Ведь вот добра желает всем человек, а ждет… хотя, между прочим он, Петро, вполне может встать и записаться первым…
И тут же деда Петра охватывает ужас от мысли, что где-то, а тем более в таком важном деле, он может оказаться первым…
Он-то, который всю жизнь делал, «как все», «как опчество», старался не выделяться!
— Так что ж, товарищи… Никто не желает, значит, вступать в колхоз? — хриплым голосом спрашивает Захар, глазами отыскивая в зале желающих.