Потом достал из банки серую, в окалине пружину, быстро очистил ее бока шкуркой до прежнего стального блеска; вытащив из горна раскаленную добела полосу, положил ее поперек банки с водой, осторожно поместив сверху блестящую пружинку.
Спустя несколько секунд по очищенным бокам пружинки, нагоняя один другого, радужно заиграли цвета побежалости: соломенно-желтый, оранжевый, синий. На последнем цвете Тарасов ловким щелчком ногтя скинул пружину в воду и, вытащив ее оттуда, быстро вставил в затвор ружья.
Взведенный им правый курок ружья легонько треснул и, спущенный нажимом пальца, с уверенным сочным щелком ударил по бойку затвора. Андрей не отводит восхищенных глаз от умелых рук гостя.
— Вот это здорово. Я прошлый раз специально за этим в район ездил, так там такой вот усатый дядя, — показал он на Захара, — мудрил-мудрил над ними. И главное — все с тайностями. Выйти меня заставили из своей конурки, пока калил. А оказывается — дело-то проще пареной репы.
— Да, правду сказать, нехитрая штука. — Просто улыбается Тарасов, вытаскивая из оттянутого кармана помятую пачку папирос. — Курите, — протягивает он ее Андрею.
Андрей, хоть и не курящий, осторожно достает тонкую папироску, мнет ее пальцами, дует, прикуривает от спички Тарасова. Но то ли от волнения, то ли от того, что вообще никогда не курил, только затянувшись два раза, он вдруг громко закашлялся.
Глядя, как он кашляет и сквозь слезы смущенно улыбается, Захар и Тарасов переглянулись и вдруг подумали, что перед ними еще совсем молодой, глупый парень, пожалуй, годный любому из них в сыновья. И что с ним давно нужно было так и поступить, как со своим, годным в сыновья парнем: прийти, поругать, направить на путь истинный, а если надо, и прикрикнуть построже…
И оба они тоже смеются, глядя, как Андрей старается справиться со своим кашлем. Перестав кашлять, Андрей вытирает тыльной стороной руки слезы со смеющихся глаз и вдруг, кажется, без всякой связи со всем, что было, говорит:
— А я ведь эти бумаги ему так писал, сдуру… Чтоб отвязаться… Тьфу! Аж сейчас противно!
И вспомнив, что из всего этого вышло, он потупился и, горестно махнув рукой, добавил виновато:
— А в общем-то, конешно, кругом я запутался… Дальше ехать некуда! — и, подняв на гостей свои серые честные глаза, невесело вздохнул, словно говоря: «Вот я весь тут. Делайте, что хотите, только не прогоняйте больше!..»
Тарасов с грубоватой простотой больно хлопает его по спине. Говорит сердито:
— Эх ты, самокритик! Что ж ты думал-то столько времени, в крепости своей отсиживался? Или ждал, когда к тебе кланяться придут? Тоже мне, мудрец чертов!
— Право слово, Андрюшка, — вставая со своего чурбана, сказал Захар. — Взять бы вожжи да вздуть тебя, дурня, хорошенько. Ей-богу, покойный Михайло так бы и сделал. Да и я вот погляжу-погляжу на тебя да и вытяну чем-нибудь!
Андрей стоит между ними и блаженно улыбается, понимая, что это уже ругань друзей и равносильна она полному прощению.
— Смеется, дурило чертово, — кивает на него Захар Тарасову, сам не сдерживая добродушной улыбки. — Хоть бы в избу гостей пригласить догадался, а то нюхай тут твои огарки. Что ж мы тут с тобой у наковальни о деле говорить будем?
Андрей, спохватившись, быстро скидывает фартук, вытирает руки и ведет гостей в дом.
А Степка, не чуя под собой от радости ног, вприпрыжку бежит за ними:
«Наконец-то! Наконец все поняли, что Андрей вовсе не плохой, все простили его, и опять будут с ним дружить! И в колхоз примут!.. И меня перестанут дразнить Степкой-подкулачниковым!»
Не зная, как выразить свое восхищение, он обгоняет идущих, заглядывает им в лицо и несется на всех парах к дому, чтобы настежь распахнуть перед ними дверь.
Андрей, шагнувший в дом первым, вдруг, словно от неожиданного удара, остановился с занесенной через порог ногой. На его только что улыбавшемся лице попеременно появлялись выражения то недоумения, то испуга, то стыда… Потом… потом он оглянулся на остановившихся сзади его людей, как-то жалко, растерянно улыбнулся и, опустив голову, шагнул вперед, посторонился, дал гостям пройти в избу.
Посередине комнаты, склонившись над двумя огромными кованными сундуками, полными добра, согнулись Анна и Матрена Сартасова.
Пораженные внезапным появлением Захара и Тарасова, они выпрямились и ошалело уставились на вошедших. В испуганно застывших у груди руках Анна держала атласную иссиня-бордовую шаль, а Матрена — известную всей деревне черненую шубу, которую одевал Матвей только по великим праздникам.
Тарасов с недоумением посмотрел на Захара.
— М-да-а… — ошарашенно крякнул Захар и, нахмурившись, отвел глаза. Не говоря ни слова, он круто повернулся и пошел вон из избы. На крыльце Тарасов остановился и зло спросил председателя:
— Ну? А ты говоришь не подкулачник? Чистый подкулачник!
Услышав эти слова, Андрей поднял страшное, почерневшее от горя и гнева лицо. Анна и Матрена всем своим видом показывая, что готовы постоять за свое добро, смотрели на него нагло и уверенно. Андрей как-то деревянно, не сгибая ног, шагнул к ним и, медленно занося над их головами огромные кулаки, крикнул:
— Чтоб духу… чтоб духу вашего тут не было, гадины…
Но видя, что они и не собираются уходить, он бессильно роняет руки и выбегает из избы.
…Спустя несколько минут мимо окон прогрохотала телега. Сидящий на ней Андрей зло нахлестывал вожжами Рыжку, и тот, дергаясь вперед при каждом ударе, все прибавлял и прибавлял ходу.
Дробный стук телеги медленно глох и постепенно затих в стороне соседней деревни. И только когда наступила полная тишина, на дворе стало слышно неизвестно откуда разносившееся тихое попискивание. Это за избой, в том самом тупике, где недавно еще стояли спрятанные сундуки с добром, плакал Степка.
На другой день, в полдень, у дома Матвея Сартасова, блестевшего на солнце новой зеленой крышей и голубой резьбой наличников, собралась большая толпа мужиков, баб и больше всего ребятишек. Собравшиеся весело переговариваются, перебрасываются задорными шуточками.
Мужики деловито перечисляют в разговоре богатство Матвея, вспоминают, какими путями оно добывалось.
— Дом-то этот Матвей в голодный год поставил, — говорит Иван Лучинин. — Накануне осенью он, почитай, у всей деревни хлеб поскупал, а потом, когда случился неурожай, так вдесятеро этот хлеб отдавал.
— Верно, Ванюха, — поддержал того Тихон Хомутов. — Я потом тот хлеб у него четыре года вместе со старухой отрабатывал.
— А амбар вот тот угловой, он из моего сруба складенный, — мрачно говорит другой крестьянин. — Тот год я уже совсем собирался ставить избу, ан случись — на самую пасху лошадь пала. Пришлось идти кланяться Матвею. Ну и удружил. Только я с его дружбы по сей год в старой избенке мыкаюсь.
— Ну, лошадь-то он в тот же год новую купил.
— Да у него и так их хватает. Три да выездной еще иноходец был, недавно куда-то сплавил.
— Что говорить, сильно жил человек!
— На чужой силе его богатство накоплено! На бедняцкой хребтине, на слезах бабьих!
Дом стоит безмолвный, словно необитаемый. Высокий забор мертво оскалился на улицу острыми зубьями тесин. Смоленые тесовые ворота наглухо заперты изнутри. Оттуда слышится хриплое гавканье огромного кобеля, привязанного у амбаров.
С безоблачной мутной синевы неба нещадно палит солнце. В неподвижном воздухе вздымаются от ног людей густые серые клубы пыли и медленно опадают на пожухлую, пожелтевшую от жары траву.
Толпа заговорила громче, произошло заметное движение. Все головы повернули в сторону совета.
От совета, переговариваясь между собой, медленно идут человек шесть — комиссия, выбранная на последнем собрании. Впереди, рядом с Тарасовым, идет Захар, широко переставляя ноги, обутые в неизменные сапоги.
На нем все также аккуратно залатанная и чисто выстиранная солдатская гимнастерка. Выгоревшая солдатская шапка решительно сдвинута на затылок. Черная борода тщательно подстрижена, а обкуренные дожелта усы сегодня щегольски расчесаны и молодо закручены на лихой солдатский манер.
Позади вышагивает дедушка Петро и пятеро колхозников из бывших бедняков.
Чуть сбоку от них вдавливает в придорожную пыль каблучки городских туфель Анна Константиновна. Прижимая к груди большую папку с бумагами, она с интересом рассматривает собравшихся у дома людей, останавливает веселые зеленоватые глаза на ребятах, присмиревших при виде своей учительницы. Они стараются поймать ее взгляд, быть замеченными ею, получить особый кивок ее властной, чуть откинутой назад головы.
В стороне от комиссии, но вровень с нею, упрямо нагнув вперед голову, ковыляет Антон Хромой.
Рассказывали, что на собрании он настойчиво желал быть избранным в комиссию. Но Захар, лучше всех знавший крутой нрав своего дружка и его ярую ненависть к кулакам, решительно запротестовал, опасаясь, что Антон чего-нибудь натворит. И кандидатуру Антона отвели.
Однако сейчас он все равно считает себя избранным народом и, прихрамывая, старается идти точно вровень с комиссией, всем видом своим показывая, что он такой же ее член, как и другие.
Комиссия приблизилась к толпе, расступившейся перед ней, и Захар, подойдя к воротам, властно постучал кулаком в наглухо запертую калитку. Во дворе никто не отозвался, только еще злее и хрипастее загавкал старый Матвеев кобель Архипка да где-то в глубине двора промычал огромный племенной бык Трезвон. Захар постучал еще раз, потом еще, уж сердито. Никто не отзывался. К глухому лаю и мычанью прибавились какие-то едва слышные, визгливые причитания да всхлипывания, идущие из дома.
Тогда к Захару не спеша подошел Антон. Молча, без слов, боком он оттер от ворот председателя и, став широченной спиной к калитке, грохнул для начала по ней огромным сапожищем. Потом спиной, натужась, слегка подавшись плечом вперед, поддел ее вверх и под громкий металлический звяк чего-то лопнувшего внутри ворот чуть не вывалился в Матвеев двор вместе с калиткой.