Комиссия прошла во двор. Антон отпер изнутри широкие двустворчатые ворота, распахнул их перед толпой, шутливо крикнул:
— Пожалуйте, граждане-товарищи!
Толпа весело хлынула и стеснилась у заборов внутри двора, не решаясь пока проходить ближе к крылечку.
Ребята тоже было придвинулись к воротам всей стайкой, но Антон, увидев их, устрашающе надул щеки и, чуть пригнув колени, взмахнул снизу вверх ручищами.
— Кыш, вы, галчата, семя конопляное! Без вас тут обойдется! — и закрыл ворота перед самыми ребячьими носами.
Делать нечего, пришлось им разместиться на улице: кому у щелей, кому поверх забора, только чтоб видеть и слышать, что творится во дворе.
А шум внутри дома стал слышнее, потом дверь из сеней наконец со скрипом распахнулась.
До самого последнего дня Матвей был уверен, что нависшая над всеми «почтенными» страшная угроза раскулачивания благополучно минует его. На ловко придуманный план разделения хозяйства он надеялся, как на каменную гору.
Еще недавно, заготавливая опись раздела имущества, по которой Федьке доставалось почти все богатство, Матвей не без злорадства посмеивался в душе над Поликарповым и Твердышевым, которые, по его выражению, «метали икру» от страха.
Внезапный, как удар грома, приезд Тарасова, провал женитьбы, бегство Федьки и вынесенное за этим единодушное решение собрания о раскулачивании — все эти события, сама головокружительная скорость, с которой они последовали одно за другим, ошарашили Матвея, лишили его неизменной изворотливости и самообладания.
Немногими зыбкими остатками рассудка, уцелевшими в отуманенной отчаянием голове, умный Матвей еще понимал, что наступившая катастрофа неотвратима, как рок, что она пришла к нему как завершение всей неправой жизни, как ответ за многие нечестные дела, которыми держалось его богатство. Но все в его взбудораженной душе кипело и бунтовало против этого сознания, толкало на протест, на бунт, на борьбу, пусть безрассудную, не обещающую успеха, но единственно способную утолить бушевавшую в его душе ненависть и отчаяние.
Еще с утра, потеряв власть над собой, Матвей с горя напился допьяна и бесчинствовал в своем доме. Бил жену, гонял по дому полоумную Анисью, хлестал топором по столу, по скамьям, по рамам и портретам, по писаным иконам, холодно взиравшим на его горе из своих золоченых риз. Когда же народ подступил к его двору, Матвей вдруг на короткое мгновение поверил, что крепкие засовы его тесовых ворот удержат подступивших «зорителей», и, схватив со стены заряженную пулей двустволку, сжал ее онемевшими пальцами и замер у окна.
Но вот Антон высадил калитку, и Матвей, бросив на пол ружье, с воем кинулся вместе с Матреной на крыльцо.
Все заметили, что он пьян. Его и без того розовое, гладкое лицо стало багровым. Глаза из-под набрякших век, злобно пронизывая собравшихся, перебегают с толпы на комиссию и опять на толпу, а изо рта льется бессвязный вой, перемежаемый отчаянной руганью.
— Разбойники!.. Грабители!.. — орет он, потрясая перед лицом маленькими пухлыми кулачками, дергая их ко рту и кусая суставы побелевших пальцев.
— Душегубы!.. Христопродавцы!.. — вторит он в унисон Матрене.
А та визгливо причитает, обращаясь к толпе:
— Родненькие! Голубчики! Ненаглядные! Заступитесь!.. Не дайте погубить, пустить по миру… Побойтесь бога!.. — взмахивает она руками и плачет навзрыд.
Люди, сперва не разобравши эту разноголосицу, захохотали.
Послышались возгласы:
— Не спелись!
— Кто в лес, кто по дрова!
— Кто богу, кто черту!
— Недружно выходит! Идите к Анне Константиновне, она вас подрепетирует!
И, осмелев, люди начали подвигаться ближе к крыльцу, растекаясь по двору.
Ребята, видя, что взрослым не до них, один по одному тоже просовываются в ворота и устремляются к крыльцу.
И вдруг…
Толпа ошарашенно остановилась, попятилась.
Бабы охнули. Члены комиссии отпрянули от крыльца. Степка с Витькой припали враз похолодевшими спинами к шероховатым доскам забора.
Из сеней, безумно вращая дико вытаращенными глазами, широко расставляя толстые ноги, с диким воем вышагнула на крыльцо полоумная Анисья. В руках ее на солнце блеснули ажурной гравировкой дамасские стволы.
Толпа пятится назад. Матвей и Матрена в немом оцепенении следят за безумной дочерью, руки которой безвольно вздрагивают на спусковых крючках ружья.
Антон, стоявший у ворот и тоже было оторопевший в первое мгновенье, оглянулся на народ и, видя всеобщую растерянность, вдруг приглушенно крикнул:
— Убьет кого-нибудь полудурка проклятая!
И, пригнувшись кошкой, он с неожиданным для его хромоты проворством метнулся к крыльцу.
Раздался сухой, как бы тявкнувший выстрел. Антон странно споткнулся, дернулся вперед, грузно осел на одно колено, схватился обеими руками за простреленную ногу и повернул к народу искаженное болью лицо с возбужденно блестевшими глазами.
— Подстрелила проклятущая… в ту же ногу… — и через силу улыбнулся.
Люди бросились к Антону, а Тарасов с Захаром взошли на крыльцо. Захар взял из рук помертвевшей от страха Анисьи ружье, осмотрел и передал Тарасову.
— Узнаешь?
Тарасов взглянул на ружье, и глаза его прищурились.
— Вот, значит, на кого я пружину закаливал! — Переломив двустволку, он увидел срез винтовочного ствола с высунувшимся патроном и теперь уже озадаченно свистнул. — Умен, умен ваш кузнец! До чего додумался! Не только сам трудился, а даже меня заставил на кулацкое вооружение работать. Ловко!
— Да, ловко, Михайлович! — сквозь зубы процедил Захар. — Еще ловчее, что, может, на твою голову это ружье и готовилось, да полоумная девка все карты спутала.
— А это мы расследуем, — жестко прищурился Тарасов, оглядывая трясущегося на крыльце Матвея. — И уж будьте покойны, спуску не дадим!
Степка, пробравшись к самому крыльцу, слышал этот разговор Тарасова с председателем.
При первом слове Захара «узнаешь» он сразу же догадался, что Захар и Тарасов принимают это Матвеево ружье за то, за Андреево, и ему хочется подойти и объяснить, что это не так, что это Матвеево ружье — одно, а Андреево — совсем другое и что сундуки в их избе — это тоже не Андрей виноват, а Анна да Матрена Сартачиха… Но толпа оттеснила его от крыльца… Потом Захар с Тарасовым зашли в дом, а другие члены комиссии стали ходить по двору, оглядывать постройки, замерять в амбарах хлеб и все это записывать в толстую папку Анны Константиновны.
Всем им было не до Степки…
А Степка уже ловит на себе угрюмые взгляды, слышит разговоры взрослых.
— Отец-то, Михайла, совсем не такой был. Он всегда насупротив богатеев шел, а сын сразу с кулаками спознался.
— Да и Андрюха вроде бы парень ничего был спервоначально-то, а вот смотри, как повернул.
— Что там повернул. Не он повернул, а Анна его повернула. Сартасовская кровь! Да, братцы, через бабу сколько хороших людей пропадало!
— За такие дела самого его вместе с его хозяевами из деревни выставить. Пускай блудят, общую дорогу ищут.
— Ясное дело, одна компания кулацкая да подкулацкая…
Степка слышит все это, и сердце его чуть не разрывается от боли и обиды. Ведь люди не правы… его брат не такой. Эх, Андрей, Андрей!
В это время к Степке подступил Витька с приятелями.
— Ну-ка ты, подкулачников брат, чего тут жмешься? — прогнусавил Витька и, подступив к Степке вплотную, толкнул его в грудь выставленным вперед плечом.
Это было уж слишком.
Все напрасно перенесенные этим днем обиды прихлынули к Степкиному сердцу, слезы застлали глаза и, отчаявшись в людской несправедливости, он, коротко размахнувшись, ударил Витьку.
Но Витька — ловкий драчун, он подставил под Степкин кулак свой костлявый бок, а сам отвесил дружку такую затрещину, что тот отлетел от него шага на два, и перед глазами его поплыли радужные огненные круги, за которыми солнце показалось бледненьким маленьким кружочком.
Степка запустил в Витьку подвернувшимся под руку твердым комом ссохшейся глины и, еле сдерживая слезы, выбежал из проклятого двора.
До позднего вечера провалялся Степка на своем огороде между двумя грядками, укрывшими его темно-зелеными лопухами брюквенной ботвы и от жарких лучей нещадно палящего солнца, и от людских взоров.
Солнце уже висит низко над темнеющим вдали лесом, с улицы доносится мирное мычанье коров, возвращающихся с выгона. От озера повеяло ласковой, вечерней прохладой. А Степка все лежит, уткнувшись головой в пыльные хрустящие стебли засохшей травы, и думает:
«Разве нельзя объяснить, что Андрей все это сделал не нарочно? Что ружье это совсем не то, что сундуки привезла Матрена Анне, когда Андрей спал, и втащила в избу, когда Андрей был в кузнице… Объяснить, что Анна — вот кто во всем виноват! Хотя… Анна-то ведь тоже Кузнецова. Анна Кузнецова?.. Нет, не Кузнецова она! Она Сартасова!»
Хоть она и зовется теперь так, а только они, Кузнецовы, совсем не такие. И мама была не такая, и отец был не такой.
Нет! Так не должно быть! Ведь не виноваты же они! Ведь Андрей не враг…
Решено! Степка пойдет к Андрею, расскажет ему все, и они вместе отправятся к Захару и Тарасову и объяснят, что они не враги, что это все Анна и Матвей и что все случайно так вышло…
Только… Послушает ли его Андрей? Нет, Андрей не послушает. Он махнет на него рукой и крикнет:
— Уйди, что ты понимаешь?!
А кто же послушает?
Тарасов — он всех умнее, он все, все знает…
Но Тарасова Степка боится, ему не подойти к нему.
Дядя Захар?.. Он добрый, но он отмахнется от него, скажет: «Не до тебя».
Анна… Вот кто! Анна Константиновна!
Она выслушает все, все поймет и поверит!
И она пойдет к Тарасову, Захару и скажет им, что Андрей не враг, что все вышло случайно, и они поверят ей.
Эх!
И ветер свистит в ушах. Степка бежит по дороге к школе.
В это время у заднего крыльца школы остановилась лошадь, запряженная в ходок. В комнату учительницы входит муж Анны Константиновны. Вместе с ним — стройный, русокудрый юноша в военной гимнастерке, подпоясанной ремнем с портупеей. Степка в нерешительности останавливается. Как быть?