— Знакомься, Аня, — это Игорь, — весело говорит Геннадий Иосифович жене.
— Наконец-то! А мы вас давно ждем.
— Меня? — удивился Игорь.
— Ну, конечно. Вы же от комсомола к нам.
— Да, конечно, я комсомолец, — твердо сказал Игорь, — но поручений от райкома сюда не имею. Я…
— А… — перебил его Геннадий Иосифович, — это она тебя, Игорь, за райкомовского работника приняла. Правда ведь, Аня?
— Разве не угадала? Мы хотим ячейку комсомольскую у себя организовать.
— Ну, это вам придется немножко подождать. Игорь — рабфаковец. Студент будущий. А приехал он сюда совсем по другому, личному делу. Мы с ним всю дорогу проговорили. У этого юноши такая биография…
— Гм-гм… — смущенно кашлянул Игорь.
— Такая биография, что хоть сейчас книгу пиши. Да вот, например…
— Геннадий Иосифович! — покраснев до корней волос, перебил его Игорь. — Мы же договорились дорогой…
— Молчу, молчу! — воскликнул Геннадий Иосифович.
— Я ведь тоже ваш секрет не выдаю, — улыбнулся Игорь, как бы извиняясь перед Геннадием Иосифовичем за напоминание об уговоре. — А о вас мне Геннадий Иосифович тоже очень много рассказывал, какие вы дела здесь среди молодежи развернули, — обратился он к Анне Константиновне.
— О, Геннадий Иосифович слишком перехвалил меня. Сам он не очень давно был о моей работе совсем другого мнения…
— Ну, полно, Аня, — перебил ее Геннадий Иосифович. — Не надо быть злопамятной. Видишь, все меняется. Изменил и я свое мнение о твоих подвигах.
— Какие уж тут подвиги. Просто делала то, что обязан каждый из нас делать… Ой, да что же вы стоите?! Раздевайтесь, умывайтесь… Я тем временем чай поставлю. Устали ведь, наверное, с дороги, проголодались.
— Есть и то и другое… — засмеялся Геннадий. — Только я твоим гостеприимством вечером воспользуюсь. Хорошо? Или опять выгонишь?
— Ты же сам сказал: не надо быть злопамятным, — тихо, с ласковым упреком проговорила Анна Константиновна.
— Ну, ладно, ладно. Это я так… Некогда мне сейчас. Надо в совет сходить, проверить успехи ваши. Как уполномоченный новый, Тарасов?
— О! — воскликнула Анна Константиновна. — Как приехал, сразу все колесом вокруг него завертелось.
— Значит, управился уже? На сто процентов?
— Как на сто? Каких процентов?
— Странная ты, Аня! Весь район сейчас живет одним процентом — процентом коллективизации. А ты спрашиваешь. Я вижу, ты поотстала тут в глуши-то. Нет, надо, надо тебе отсюда выбираться. Впрочем, об этом потом, вечером. А сейчас пошел я. У Игоря, наверное, к тебе вопросы будут, так ты тут помоги ему, пожалуйста.
— Да мне, собственно… — смутился Игорь. — Мне хотелось бы пока самому…
— А, ну хорошо. В таком случае, я пошел.
Выйдя на крыльцо, Анна Константиновна увидела Степку, притаившегося у двери.
— Ты что тут, Степа? — проводив мужа, строго спрашивает она своего ученика.
Степка сконфуженно молчит.
Решимость, с которой он бежал сюда, чтобы рассказать обо всем, сразу почему-то пропала. Ему вдруг показалось, что и Анна Константиновна не поверит.
— Так что же ты молчишь, Степан? — уже озабоченно спрашивает Анна Константиновна, заглядывая в полные слез глаза мальчика. — Тебе что-нибудь надо? Обидели тебя? И долго ты тут стоишь за дверью у меня?
— Андрюша… ружье… сундуки… — бессвязно бормочет Степка. И слезы, постепенно накопившиеся в его испуганных глазах, крупными частыми каплями потекли по щекам.
— Не виноват… Андрюша-то… — еле сдерживая рыдания, говорит он. — Матвей обманул… на волков… ружье пулей… не… на… Тара-а-асова…
И Степка откровенно в голос заревел.
— Ну-ка, ну-ка, что ты тут лепечешь?
Анна Константиновна провела Степку в комнату, усадила его рядом с собой и ласково обратилась:
— А сейчас расскажи все по порядку и больше не смей плакать.
Игорь, слушавший Степку, заинтересовался его рассказом. И когда тот закончил, задумчиво улыбнулся, сказал:
— Да… бывает! — и несколько смущенно посмотрел на Анну Константиновну. — Поверите, — он устремил на нее свои чистые, ясные глаза и добавил скороговоркой: — Я, пожалуй, еще почище этого Андрея запутался когда-то. И предстоял мне за мои дела немного-немало прямой путь в колонию… Честное слово! А меня взяли да и… направили на рабфак! Учиться!
— Интересно! — воскликнула Анна Константиновна. — Когда же это было? Где?
— Было это лет пять назад, на одной железнодорожной станции. Видите, как бывает. В меня, беспризорника, поверили!
И он долго-долго еще рассказывал свою биографию…
…Кроткая Власьевна сбилась с ног от хлопот, от бед, свалившихся на ее седую голову. А больше всего — от страха, который нагнал на нее важный гость, сразу, с самого прихода принявшийся кричать на ее Петровича и на самого Тарасова, будто они всего-навсего какие несмышленые малыши.
Сейчас, вернувшись от раненого Антона, где помогала привезенному из района доктору Илье Степановичу, Власьевна, не без некоторого угрызения совести, но все же с облегчением думала: только потому, что, отправляя утром Петровича на такое страшное дело, она успела-таки трижды осенить в дверях его спину и голову крестным знамением, не попала пуля в голову ее мужа, а всего только в ногу Антону. Да и для Антона-то, видно, если верить доктору, пуля эта не столько во зло, сколько во благо.
«Вот что значит вовремя сотворенное крестное знамение!» — ликовала Власьевна.
«Нет, что бы ни говорили там про разные науки, про еропланы, которые будто бы долетают до самого неба, а есть он, бог-то! И не обидит он ни Петровича, ни Тарасова… да и Антона он не сильно обидел… А попало ему за то, чтобы не лазил впредь, куда его не просят…»
Закончив перевязку ноги Антона, доктор тоже пришел к Захару, чтобы рассказать о результатах операции. Он вытер потное лицо и устало сел на лавку, отодвинув в сторону свой маленький коричневый чемоданчик.
Илья Степанович весь какой-то кругленький, благодушный, веселый. Борода клинышком и золотое пенсне делают его похожим на барина, но говорит и держится он просто. Желая успокоить друзей Антона, встревоженных за его рану, он все рассказывал им:
— Мне приходилось такие перешибы, как у вашего Антона, самому делать.
Те недоверчиво улыбаются. — Да, да, да! — восклицает он. — И не улыбайтесь, голубчики. Как перед богом говорю — приходилось. Придет к тебе такой вот хромой молодец и ну молит: «Помоги, батюшка, да помоги, жениться хочу, а нога — хромая, девки смеются». Посмотришь — действительно, нога хорошая, только после перелома срослась неправильно. Ну и хр-р-руп! Готово! А потом ее снова в гипс, глядишь, через месяц идет к тебе человек, улыбается во всю физиономию, а в походке — вот хоть бы хроминка!
Захар заразительно хохочет. Тарасов тоже улыбается, глядя на добродушного доктора. Даже Власьевна — и та, забыв дневные тревоги, засмеялась.
— И Антон ваш через месяц встанет и прямо хоть на гвардейский парад направить можно будет, — улыбается Илья Степанович, сам когда-то служивший полковым доктором в гвардейском Его Величества гренадерском полку.
Тарасов и Захар не очень верят этому, но все же несколько успокаиваются.
Тут-то, как гром средь ясного неба, и обрушился на их головы Геннадий Иосифович.
Застав в доме Захара мирно беседующих активистов, Геннадий Иосифович с трудом подавил негодование. После того дня, как был с Тарасовым в этой деревне, он успел побывать в двух сельсоветах. В одном он подхлестнул местных коммунистов, в другом — отправил в район уполномоченного, оказавшегося непригодным для этой работы, и сам, засев на несколько дней в деревне, добился почти стопроцентного вступления крестьян в колхоз. Перед самым выездом в район он сам лично вызвал нескольких уклонявшихся от колхоза середняков и поставил перед ними выбор: или они завтра же подадут заявление, или же их, как пособников классового врага, ликвидируют так же, как недавно ликвидировали кулаков.
Уезжая, Геннадий Иосифович был уверен, что крестьяне эти вступят-таки в колхоз.
Все это время, захваченный пафосом развернувшейся невиданной в деревне борьбы за новую жизнь, Геннадий Иосифович совершенно забывал о себе. Он спал где попало, ел что придется, много раз подвергал себя смертельной опасности. И ему было странно и обидно видеть, что здесь, в этом сельсовете, такие же, как он, коммунисты чувствуют себя совсем свободно, по-мирному. Еще только начинало смеркаться, а они уже разошлись по домам. Тишина… Уют… Спокойствие… А он…
Приветливо со всеми поздоровавшись, Геннадий Иосифович спокойно попросил Тарасова и Захара рассказать о ходе коллективизации в их деревне.
— Да вот только сегодня кулаков с дороги убрали. Теперь думаем развернуть работу по вовлечению в колхоз последних единоличников, — начал докладывать Захар.
— То есть, как думаете? — удивленно поднял брови Геннадий Иосифович.
— А вот мозгуем сидим, какой нам лучше подход к ним применить, — доверительно сообщил Захар. — К одному надо сходить с душевным разговором. Другого на собрание призвать, на народе его постыдить, как следует…
Недавно с таким трудом подавленное негодование вспыхнуло в Геннадии Иосифовиче с прежней силой. Особенно его возмутило то, что тут, в домашней обстановке, уполномоченный с председателем надумали обсуждать важнейшее дело, порученное им партией!
— Какой же все-таки у вас процент коллективизации, — еле сдерживая себя, спросил он Тарасова. — Можете вы мне это, наконец, сказать?
— Процент я не подсчитывал, — хмурясь ответил Тарасов. — А в общем, беднота вся вступила. Середняки — тоже большинство уже подали заявление. Осталось несколько десятков хозяев. Вот мы и решаем, как быть с ними.
Геннадий Иосифович не выдержал.
— Это черт знает, что такое! — забегал он по избе. — Это черт знает! В районе чуть ли не каждый час после каждой новой сводки пересчитывают процент коллективизации… Из области звонят, запрашивают каждый день… В райкоме не осталось ни одного работника, кроме секретаря, да и тот все время выезжает на места… В двух сельсоветах уполномоченных убили… Все силы брошены! Люди не спят неделями, не считаются ни с чем, работают сверх своих сил… А вы… вы… сидите дома и за чашкой чая лишь думаете, как вовлечь полсотни оставшихся в деревне дворов в колхоз…