Ее же теперь терзают одну, всеми покинутую!
Кто знает, может быть, если бы Тося не знала вовсе тех людей, не видела бы простых и доверчивых отношений между ними, не тянулась бы вместе с ними к свету другой жизни, может быть, то, что с ней происходит сейчас, и не вызвало бы в ее душе такого страдания, не возбуждало бы такого протеста… Но сейчас.
Шепот за дверями на мгновение утих. Потом вспыхнул снова, вскоре превратившись в негромкую, но злую перебранку.
…— Обнадежили… Ославили… Оконфузили на всю округу, будьте вы прокляты с отцом своим, бесстыжие! — слышала Тося голос матери. — Где ваше добро? Где ваше ручательство, что все выйдет чинно и благородно?
— Тетка Домна! Тетка Домна!.. — шептал Федька, стараясь успокоить расходившуюся тещу. — Ну разве ж знал кто, что этот гад Тарасов разнюхал все!
— Этому нехристю давно бы уж башку свернуть надо, а ты к нему прямо в лапы полез да еще дочь мою туда же уволок, недотепа несчастный!
— Ладно, тетка Домна, он моих рук не минует, да ведь не за этим я пришел, я по делу… Торопиться надо — светать скоро начнет…
— Нету у меня больше с вами никакого дела! Убирайся отсюда подобру-поздорову, бродяга беспутный, пока на тебя людей не крикнула. Чего тебе еще от меня надо? Мало что ославил — опозорил на весь край?..
— Ты послушай, тетка Домна. Я за Тосей пришел по уговору.
— За То-сей? Да ты с ума сошел? Вы что с отцом мне обещали? Забыли, какой уговор-то был? Вы мне за нее златые горы сулили, обещали без приданого взять, все свое завести ей, дом, хозяйство выделить, а сейчас где оно все? Где он, уговор-то ваш?
— Будет, будет, тетка Домна, все будет! Ты только отдай мне Тосю. Увезу ее с собой в теплые края, так что ни одна душа не услышит. А там и хозяйство заведем. Деньги-то ведь у отца все целы, да и добро кое-какое припрятано. Вот на-ка, тебе принес по уговору. Смотри, как звякают. Николаевские!
— Обманете, обманете, проходимцы, нету у меня вам теперь веры — ни тебе, ни отцу. Не пущу с вами дочь по свету мыкаться! — уж тоном ниже упиралась Домна.
— Да что ее тебе теперь беречь-то, тетка Домна? — послышался смешок в Федькином шепоте. — Ведь уж порченая она. Кому она теперь нужна, кто на нее польстится? А мне — жена она, и жизни без нее для меня нету никакой, ни на том свете, ни на этом! Отдай, тетка Домна, по-хорошему!
— Отдай, отдай… Что она мне, опорок с ноги: скинула да отдала?! — начала сдаваться мать. — Иди, возьми попробуй.
Тося вся сжалась от страха.
Федька прошел прямо к кровати и, смело просунув руку под одеяло, тронул Тосю за обнаженное плечо.
— Ой, кто это?! — громко, словно только что проснувшись, испуганно вскрикнула Тося, сама еще не зная, для чего притворяется.
— Это я, Тосенька, я! — тихо и ласково прошептал Федька.
— А-а, это ты, Федя?.. — И почувствовав, что в этом возгласе совсем нет удивления и это может выдать ее, Тося вдруг вскочила на постели и по-другому, громко и удивленно, крикнула:
— Федя?! Откуда ты взялся?!
— Ты послушай, Тосенька, — шептал Федька, боязливо оглядываясь на окна. — Я к тебе пришел…
— Ах, ко мне-е… — засмеялась Тося, сама удивляясь своему смеху. — Ну, что ж, раздевайся, садись, сейчас чай будем пить.
Она быстро спрыгнула с кровати и, протопав босыми ногами к столу, как-то не шаря, схватила спички, зажгла лампу-«молнию». От яркого света, от Тосиного громкого уверенного голоса Федька поежился, но не подал виду, что боится и света этого яркого, и голоса ее громкого. Он только отступил подальше от света в угол да, разговаривая с Тосей, приглушал свой голос, втайне надеясь, что она поймет его опасения и тоже, как и он, будет остерегаться.
И Тося поняла. Она чутьем угадала, что для Федьки, ночью прокравшегося в ее комнату, нет сейчас врага более опасного, а для нее более верного союзника, чем яркий свет и громкий голос.
И она громко говорила с ним, не помня, о чем говорит, даже смеялась, не понимая, над чем смеется, громко переставляла стулья, гремела на кухне самоваром, прибавляла свету в лампе-«молнии».
Раньше застенчивая и стыдливая до дикости, она топала сейчас перед Федькой босыми пятками в одной коротенькой ночной рубашке. Она не замечает того, что полураздета, не видит взбешенных взглядов, которые бросает на нее со своего сундука мать, так и не решившаяся встать, не слышит, как встревоженно и тонко гудит самовар, поставленный ею без воды. Тосей владеет нечеловеческое напряжение. Словно в душе ее взведена до отказа натянутая пружина, и она вот-вот сорвется, и тогда вся Тосина отчаянная решимость рухнет, исчезнет без следа, и на свете не останется ничего, кроме страшного в своей бесшабашности Федьки.
— Так зачем же ты пришел?! — спрашивает она, вбегая с кухни и бросаясь к начинавшей сильно коптить лампе.
— За тобой.
— За мной?.. Ха-ха-ха… За мной… Что же ты со мной будешь делать?
— Увезу!
— Увезешь! Ха-ха-ха! На чем же?
— Пара коней стоит за околицей.
— Ого, даже пара! Куда же мы с тобой поедем?
— Куда… — начинает с недоверием присматриваться к ее необыкновенной веселости и наивности Федька. — Я знаю куда.
— А я? Ха-ха-ха! Я не знаю ведь.
— Ты… узнаешь! — в голосе Федьки слышится мрачная угроза.
Тося вздрагивает, и чайная чашка, которую она держала в руках, расставляя на столе посуду, со звоном падает на пол.
— Ха-ха-ха! Чашка разбилась к счастью! Так куда же ты меня повезешь, как куль с мукой?.. К счастью бьется посуда… — взглядывает она на побледневшего Федьку.
— Тося!.. — мрачно говорит Федька, делая из угла шаг в ее сторону.
— А? — холодеет Тося, отступая к двери, и вдруг, словно хватаясь за последнюю надежду, кричит на кухню. — Мама! Мама! Что ж ты не встаешь… Ты знаешь — нет, куда меня мой жених увезти хочет? Ха-ха-ха… Дочь увозят, а мать не знает…
На кухне слышится скрип сундука.
— Что это ты раздурилась не ко времени… — недовольно ворчит Домна, — орешь на всю деревню. Хочешь, чтоб все сбежались, что ли?
— Нет, нет, ты выйди сюда, мама. Все равно ведь ты не спишь. Я уж давно слышу, как ты не спишь, так выйди.
— Тося! Поедем со мной! — мрачно, с тоской в голосе говорит Федька. — Уедем отсюда! Уедем в теплые края! Я знаю такое место, где нас никто не найдет.
— Мама! Мама! Выйди же сюда, — дрожащим голосом зовет Тося.
— Да ну тебя! Надень хоть юбку, бесстыдница!
Но Тосе сейчас важнее всего на свете вызвать мать в горницу, и она снова зовет:
— Выйди, мама, попей с нами чаю перед дорогой, посоветуй, как нам лучше уехать.
Но Федька уже не верит ни напускной веселости и беззаботности Тоси, ни видимому согласию ее ехать с ним. И он угрожающе подступает к ней:
— Нет, ты скажи, поедешь со мной или орать будешь, пока меня не застукают?
— Поеду… — бледнеет Тося, — поеду, если мама сюда выйдет.
— Для чего она тебе?
— Пусть выйдет, тогда скажу, — шепчет Тося, лихорадочно вспоминая, где лежит толстый деревянный засов, которым запиралась снаружи горница. Она оглядывает горницу, окна которой изнутри забраны железными решетками, и страх снова охватывает ее.
— Тетка Домна. Ну выдь! — властно кидает Федька в полутемную кухню.
Из кухни, кряхтя, морщась от яркого света, выходит раскосмаченная Домна.
— Ну, что вам надо, непутевые! — притворно ворчит она. — Куда это еще ехать? Да ну вас к богу, решайте сами. Вы молодые, вам жить, а мне уж старухе все равно…
— Так тебе, мама, все равно? — сквозь слезы спрашивает Тося.
— Что это еще ты ко мне с допросами пристаешь? Сказала: решайте сами!
— И ты меня отпустишь?
— Сама ведь…
— И без приданого?
— Какое тебе приданое…
— И никакого добра тебе за меня не надо?
— Какое теперь… Это что это еще? — грозно возвышает голос Домна.
— Нет, постой! Скажи теперь ты, Федя, а если я… если я… не поеду?!
— Если тебе жизнь дорога, так ты поедешь, — холодно усмехается Федька.
— А на что она мне, Федя, жизнь-то?..
— Слушай, Тоська! И ты, тетка Домна, тоже слушай… Я так и так человек конченый. Одна живая душа уже заглублена этой рукой! Не сегодня-завтра другая будет! Подлюга Тарасов последние дни доживает. И вы со мной не играйте, ежели которая из вас играть задумала! Я тебя, Антонида, в который уж раз спрашиваю. Поедешь ты со мной али не поедешь? Все равно мне без тебя жизни не будет ни на том свете, ни на этом. Жена ты мне. И ежели ты еще надо мной мудровать собираешься, то вот смотри. — Федька повернулся к образам и, сдернув с рыжих кудрей шапку, истово перекрестился. — Вот те крест, порешу обоих — и тебя и себя!
— Ну, уж если откровенность так на откровенность! И я тебе тоже скажу, муженек мой невенчанный, — побледнев как полотно, шагнула к нему Тося. — Постылый ты мне, ненавистный! Вкрался ты к моей матери, надругался надо мной да еще грозиться сюда ко мне пришел. Порешить хочешь? Да знаешь ли ты, что мне слаще умереть, чем жить с тобой, постылым, ненавистным мужем моим самозваным! Ха-ха-ха — навзрыд истерично захохотала Тося. — Нашел чем стращать! На же, на! Где твой нож двухперый с костяной ручкой! — задыхаясь, всхлипывая и смеясь, вскричала Тося. В неистовстве она рванула ворот своей рубашки: — Ну что? Не смеешь? Мало тебе этого? Так я еще скажу… С той минуты, как отбили вы от меня с родней своей моего милого… как женили его… обманом… Ничего не желала я, кроме смерти… И ты… ты… постылый насильник мой, хоть надругался, сильничал надо мной, а все равно… не забыла я его! Его… его одного любила, люблю и любить буду! А тебя — ненавижу! На, бей! На…
Федька не дал договорить ей, схватил Тосю за ворот рубашки и, притянув к страшному лицу своему, зашипел.
— Ах, не забыла?! Не забыла, подлюга?! Ну, так забудешь! — со страшной силой отшвырнул он ее на пол. — Ну, так не пришел еще твой час! Сперва ты об ём наревешься. Когда он вместе с Тарасовым на тот свет отправится, только тогда твой черед настанет!
— Об нем?! Нет, врешь ты, опенок поганый. Не его и не Тарасова, а сперва тебя в землю закопают! — вскакивая с пола с сухими, горящими ненавистью глаза