— Бандита этого, Сартасова, приготовьте. С собой увезу. Его нужно срочно сдать в милицию, чтобы снять показания о сообщниках.
Видя, что Захар собирается что-то возразить, он сдвинул брови и предостерегающе поднял ладонь:
— Не бойтесь, не бойтесь, не убежит! — и доверительно хлопнул по кобуре нагана. — Аза попытку дискредитировать руководителя и партию в его лице с него в районе спросят. Идите, перетащите его.
Но Захар не двигается с места, а вопросительно смотрит на устало закрывшего глаза Тарасова.
В глазах Геннадия Иосифовича промелькнуло выражение испуга: «А вдруг не отдадут Федьку!» Но, справившись с собой, он еще грознее сдвинул брови, еще начальственнее крикнул:
— Мне некогда ждать! Каждая минута дорога. Идите, выполняйте немедленно.
И вот Захар под этим строгим взглядом поднялся с места. У Геннадия Иосифовича вырвался вздох облегчения. Захар же, ссутулясь больше обычного, тяжело шагнул, подступив к нему вплотную.
— Если вы сейчас же отсюда не уедете, — глухо, с хрипотцой сказал он, пристально глядя в расширившиеся от изумления глаза Геннадия Иосифовича, — я арестую вас и отправлю завтра вместе с ним… Поняли? Я здесь советская власть!
— Вот оно что?! — протянул Геннадий Иосифович. — Вы с ума сошли? Или тоже кулацкую линию держите? Освободить этого бандита хотите? Не выйдет!
— Это вы уж один раз освободили его, да у вас не вышло. А у нас не вырвется, — спокойно ответил Захар.
— Да как вы смеете?! — закричал Геннадий. — Вы еще ответите мне за все в районе. Партия сумеет наказать кулацких заступников.
— Бросьте кривляться! — резко, как удар бича, прозвучал голос Тарасова, смотревшего с перекошенным гневом и болью лицом на Геннадия Иосифовича. — Поезжайте в район и честно все расскажите! И не вздумайте водить райком за нос, пока я туда не приехал. Этого вам партия действительно не простит.
Тарасов устало закрыл глаза.
Геннадий хотел что-то возразить ему, но потом махнул рукой и выбежал из избы.
— Да-а… — в раздумье протянул Захар, когда утих стук удалявшегося ходка, снова садясь на кровать и озабоченно вглядываясь в еще более осунувшееся лицо друга. — Это тебе, Михайлыч, не соломинка, не навозинка конская! От своего места так просто не отцепится.
— Ты прав, Захар Петрович, — согласился Тарасов. — Есть еще у нас такие люди. Они громче всех кричат о партии, от имени партии… Они даже старательнее всех выполняют ее решения, шумят, суетятся, якобы отстаивая ее линию… Но эти люди, они… выслуживаются перед партией, а не служат ее великому делу! Им не дорога честь партии… Их не радуют ее победы… не заботят ее трудности… Им дорого только одно — свое место в партии, и чтоб место это было по возможности повыше и потеплее, подальше от масс, от черной работы. И ты прав, Петрович. Этого не легко отцепить. Но… не бойся, друг… — скупо улыбнулся Тарасов. — Партия — это великий поток. Он никогда не иссякает, и одна волна народного прилива сменяется в нем другой, еще более мощной. Рано или поздно не одна волна, так другая, не через десять, так через двадцать лет все равно таких, как он, сметет и вынесет вон. Ведь дворников таких, как мы с тобой, много, Петрович, на русской земле. Неужели ее не очистят?
Захар сосредоточенно наморщил лоб, подыскивая такие же простые и значительные слова, какими говорил с ним Тарасов, но вдруг настороженно замер, подняв палец, к чему-то прислушиваясь.
— Видал, Георгий Михайлович? — вдруг выкрикнул он, срываясь с места и направляясь к двери. — Поймал-таки я его, стервеца, на его же собственную удочку!
Почти бегом спустившись с крыльца, он быстро зашагал по улице навстречу знакомому грохоту и звону, с непонятной торжественностью разнесшимся над деревней.
Медленно-медленно ехали по деревне двое последних Кузнецовых: Андрей и Степка.
Вот они уже миновали мост, вот, нахлестывая жеребца, обогнал их Геннадий, а они на своем усталом Рыжке все еще не выехали на край деревни, где стояла, прижавшись к озеру, бывшая их изба.
Андрею, тому все равно. Он не замечает ни того, где они едут, ни тех, кто встречается им на пути, ни того, какие удивленные взгляды бросают на их телегу при встрече односельчане. В лице Андрея не осталось и следа обычного выражения упрямства и гордости. Сейчас в нем горе.
Поглощенный своими мыслями и казня себя, Андрей думает о невозвратимой, им самим загубленной любви; о семье, которую он, оставшись за старшего, не сумел уберечь, и она разлетелась по свету; о нелепой женитьбе на чужой ему женщине, которая сейчас терпеливо ожидает его где-то в глухом лесу.
Медленно выезжая из деревни, Кузнецовы поравнялись с бывшим своим домом, но Андрей этого даже не заметил. Степка же наоборот: смотрел, смотрел на дом, кузницу, калитку… и вдруг глазам своим не поверил: из трубы их кузницы, при нем запертой на огромный замок, тоненькой игривой струйкой поднимался в небо дымок! Этот так хорошо знакомый ему родной дымок настолько поразил его, что он, забыв вдруг всегдашнюю робость перед братом, схватил его за руку, затормошил:
— Смотри, смотри, Андрюша!
Но Андрей словно не слышит Степку, и тот продолжает все свое:
— Да ты взгляни на кузницу. Это наша кузница… дымится!
Андрей, нехотя повернув голову, отсутствующим взглядом окидывает кузницу и снова отворачивается.
Степка взволнован до последней крайности. Нет! Теперь он не будет ждать, пока брат обратит внимание на его слова. Теперь он знает, как поступить!
И Степка решительно переползает по телеге к Андрею, садится впереди и отбирает у брата вожжи.
Андрей сидит, все так же тупо глядя перед собой, будто и не из его рук только что выхватили вожжи. И тогда Степка, окончательно осмелев, изо всех сил дергает вожжи, заворачивает лошадь обратно к своему дому.
…Рыжка веселой рысцой направляется по знакомой дорожке к старым дощатым воротам.
Степка быстро соскакивает с телеги, распахивает ворота, заводит лошадь во двор.
Андрей долго неподвижно сидит на телеге, потом нехотя слезает с нее, идет по двору, направляясь к кузнице. Он не замечает, что замок сломан, петли дверей вырваны и сами двери широко распахнуты настежь. И только когда, вглядевшись в прохладный полумрак кузницы, он увидел там Федора, неумело прилаживающего большие кузнечные тисы к только что сколоченному верстаку, на лице его появляется какое-то неопределенное выражение не то удивления, не то досады.
А Федор, увидев перед собой старшего брата, не знает, куда деваться.
Бедный Федор! Он так и вырос в семье незамеченный, никем особенно не любимый, не обласканный. Всю жизнь его влекло кузнечное ремесло, и всегда он вынужден был заниматься немилыми его сердцу полевыми работами, потому что в кузнице работал Андрей. Если и удавалось Федору оторваться от хозяйства, заглянуть на часок в кузницу, то брат, кроме большой кувалды, не доверял ему ничего и при первом же случае отправлял обратно в поле.
Потому и ушел Федор из дома, что не было ему доступа в свою кузницу, а кузнец соседней деревни брал его к себе в подручные.
И как обрадовался он, когда накануне вечером узнал от присланного Захаром Игоря, что Андрей уезжает, бросает кузницу и колхоз зовет теперь его, Федора, как заправского кузнеца-мастера.
Его не смутили ни закрытые двери, ни огромный замок на них.
— Кузница отцовская, — сказал ему Захар, — ты такой же наследник, как и Андрюха. Владей, направляй дело.
И вот он направляет. С самого раннего утра он тут. Уже успел привести всю кузницу почти в прежний порядок. Разжег горн, поставил наковальню. Остается только установить тисы. И можно будет браться за плуги, которые Захар прислал на ремонт. И вот… На пороге стоит Андрей!
Сейчас он подойдет, возьмет у него из рук молоток, встанет у горна.
Нет, Федор не уступит своего места у горна! Он враждебно, с вызовом смотрит на Андрея.
Невысокий, угловатый, он словно врос в земляной пол у верстака, и выражение его некрасивого, пухлого лица говорит о решимости не уступать брату этого места.
Но Андрей молчит, ничего не говорит, будто чужой осматривает стены кузницы, потолок, потом переводит взгляд на тлеющие угли горна… и вдруг какое-то новое, мягкое выражение не то сожаления, не то раскаяния появляется на его лице.
Федор медленно, словно боясь, что его остановят, принимается за прерванную работу. Он поднимает с полу опущенные при появлении Андрея большие кузнечные тисы и старается прикрепить их к толстому столбу, на котором держится верстак. Тисы срываются. Федор поднимает их с полу снова и, держа на весу, опять пытается закрепить большими железными болтами.
Андрей с порога смотрит, как неумело возится брат, и его лицо с каждой неудачей Федора начинает все больше и больше, словно от нарастающей физической боли, кривиться и морщиться. А когда Федор, кое-как прилепив тисы к столбу, стал криво и набок завинчивать их болтами, Андрей не выдержал. Он сморщился еще больше, подошел к Федору и сказал с досадой:
— Дай-ка!
Взял из его рук ключ и, быстро поменяв болты местами, туго и накрепко притянул тисы к верстаку. Он отдал обратно Федору ключ, снисходительно, с усмешкой взглянув на него при этом, и направился опять к двери. Но тут взгляд его упал на погнутые железные скобы, которые прикрепляли к деревянному стульчаку большую, звонкую наковальню — былую гордость Андрея. Его лицо опять досадливо сморщилось, и он, ухватившись за одну скобу рукой, пошатал ее и с силой дернул к себе. Скоба вырвалась, оставив отломившийся конец в дереве.
Андрей взглянул на ржавый, потемневший от времени излом давней трещины и поднес ее к лицу Федора.
— Что смотрел, кузнец?
Федор виновато заморгал, шмыгнул носом:
— Дак я…
— То-то я! Работать собрался всерьез, а делаешь все на соплях. Засыпай угля в горн!
Федор послушно засыпал угля, качнул мех.
Андрей выбирает из кучи хлама кусок железа, подходящий для скобы, нагревает его и, ловко перебрасывая на наковальню, кивает Федору в сторону кувалды…