Антон что-то бубнит им своим глухим сильным басом. Мужики со злорадными ухмылками смотрят в сторону Матвея и Никиты, на которых сегодня на только что кончившемся собрании наложили особенно тяжелое твердое задание по сдаче хлеба государству.
Чуть в стороне от всех сидят у окна, невозмутимо покуривая махорку, дедушка Петро, Иван Протакшин, сосед Кузнецовых, и еще несколько мужиков.
Иван Протакшин — грамотный, рассудительный мужик. Он никогда не ввязывается в разные ссоры и вообще говорит редко. У него хозяйство крепкого середняка, и ведет он его по книжкам — с севооборотами, с удобрениями и другими новшествами. Если бы не куча ребятишек да хворая богомольная жена, Иван давно бы стал зажиточным хозяином. Его уважают за рассудительность и справедливость. На сходах и собраниях мужики всегда с особым вниманием прислушиваются к словам Ивана.
Его сосед, дед Петро, известен в деревне своим миролюбием и покладистостью. Он никогда ни с кем не спорит, до смерти боится ссор и всегда старается определить, в какую сторону настроено «обчество». «Куда все, туда и я» — излюбленная поговорка деда Петра.
Митя Кривой, который сидит на лавке между Никитой и Григорием Поликарповым, замечает, что он со своими почтенными соседями оказался на каком-то вроде бы отдалении от остальных мужиков. Желая как-нибудь загладить это неприятное разделение, Митя сокрушенно вздыхает и, кося глазом на приумолкнувших внушительных соседей, как бы рассуждая про себя, говорит скорым, окающим тенорком:
— Вот, понимаешь, и деревня наша вроде невеликая, а не живут люди в согласии. И чего бы, знаешь-понимаешь, делить? Живи всяк по себе, как бог велит… Работай по силам… Сдавай государству поровну… Так нет!
Но сидящие у дверей мужики как бы не слушают примирительных сетований известного кулацкого подпевалы Мити. Антон Хромой только озорно сверкнул глазами в его сторону да смачно сплюнул на пол.
— И чего, понимаешь, злобствовать? — продолжал Митя, — положил человек больше труда в свое хозяйство — и пусть пользуется с богом своим достатком, а нет, — развел он руками, — не завидуй. А то ведь, знаешь, обидели человека да еще и радуются, будто какое доброе, богу угодное дело сотворили.
— А то недоброе? — не вытерпев, зло отозвался Антон. — Шутка-дело, советская власть сколько хлеба получит.
— Власть, власть! — передразнивает Митя, раздражаясь. — Коли ты такой, знаешь-понимаешь, радетель о власти, сам и сдавал бы двести пудов. А то, небось, вон с Матвея Никаноровича двести пудов по твердому заданию стребовали, а с тебя — сколько бог на душу положит!
— А ты скажи: твоему Матвею хлеб-то кто вырастил? Сам он, что ли? Я ему землю пахал, да и убирал вместе с тобой же, подпевала ты рыжая!
— Да нету его, хлеба-то, — тонко вскрикивает Никита Твердышев. — Сколько было — сдал. А вы готовы шкуру содрать: полтораста пудов наложили! Где их взять?
Мужики у дверей насмешливо загалдели.
— Пошаришь, найдешь!
— У тебя на гумне ямы глубокие вырыты, откопаешь.
А густой бас Антона Хромого, перекрывая шум, гудит:
— Ага-а, не нравится! Сегодня на вас первый раз народ скопом навалился, так вы и то нос на сторону! Давайте срок, мы вот дружнее сорганизуемся, не то еще будет!
Митя ехидно щурит на Антона единственный глаз, в азарте топорщит в его сторону рыжую клочкастую бороденку.
— Ка-ак же! Сгарнизуетесь! Варлаковские вон тоже позапрошлый год, знаешь-понимаешь, в коммунию сгарнизовались. Звону было на всю округу, а, кроме сраму, ничего не получилось.
В переднем углу прокатился злорадный хохоток. Антон угрюмо хмурится и растерянно замолкает.
Неожиданно на выручку ему приходит Иван Протакшин, который до этого неодобрительно прислушивался к перепалке между Митей и Антоном.
— Варлаковских, слышь, что в пример брать, — рассудительно говорит он. — Кабы не подожгли их, у них что и путное вышло бы.
Мужики у дверей оживляются, Антон снова поднимает голову.
— Варлаковские только почин сделали, — зло гудит он. — А теперь вон по всей России поднялось. Ни Варлаково, ни нас не минует.
— Вот ты, Михалыч, — обращается Иван Протакшин к Андрею, который молча и с некоторым недоумением слушал спорящих, — ты через разные места прошел. Надо быть, примечал, как там в деревнях народ живет?
— А ничего, — миролюбиво говорит Андрей, — ничего народ, живет потихоньку.
— Так-таки и потихоньку? — сомневается Антон.
— Чего ж ему беспокоиться-то? Хлеб сеют, землю пашут…
— Пашут-то пашут… — ворчит Антон недовольно.
— Вот, слышь, в газетах пишут, — подхватывает Иван, — будто линия должна такая выйти насчет крестьянской жизни, и, значит, начали мужики кое-где в артели сбиваться, в товарищества такие. Как оно в других-то местах об этом слышно?
Все настораживаются. Мужики у порога смотрят на Андрея с надеждой, даже дышать перестали, ожидая, что скажет грамотный, повидавший жизнь в других местах кузнец.
— Да, слыхать, что-то будто затевается, — вяло говорит Андрей, — болтают кое-где…
— Это мы, Михайлыч, каждый день слышим, что болтают, — с иронией перебивает его нетерпеливый Антон, — только послушай Домну Ильичеву да того вон «праведника», — зло кивает он на Митю, — такого наворотят, аж нос зажмешь. А нам желательно знать, как эта политическая линия партии проводится.
Задетый грубоватой настойчивостью Антона, самолюбивый Андрей отвечает отрывисто:
— Мне, правду сказать, некогда было интересоваться, какая там идет политическая линия. У меня своя работа была: молотком стучать да инструмент ремонтировать. На это особой и линии никакой не надо, так получается, без линии.
Наступило неловкое молчание. Дедушка Петро, желая выручить Андрея, деликатно переводит разговор на другое. Заговорили о погоде, о видах на урожай.
Мужики у дверей по одному встают и молча выходят из избы.
Ушел вскоре и дедушка Петро. В избе остались Матвей Сартасов, Никита Твердышев да еще два-три водивших с ними компанию хозяина. Наконец встают и они.
— Ну, живи, Михалыч, — приветливо говорит Матвей, довольный тем, что Андрей не принял сторону Антона. — Обрастай, становись на ноги. Да в гости милости просим. Посидим, покалякаем. По нынешним временам трудовым людям дружнее держаться надо, а не рвать друг у дружки. Да и… другим не давать потачки.
И уже у порога, как бы между прочим, спросил, остро глядя на Андрея:
— Ты ведь, Михалыч, надо быть, в совет-то не бросишь захаживать, дружбу там терять, а?
Видя, что Андрей мнется, Матвей веско добавляет:
— Теперь бы особо надо тебе к этому месту поближе быть. Не на одних голодранцах должна советская власть держаться. Надо и нам, справным хозяевам, дружбу с ней заводить… А ты теперь, видать, будешь одним из первых.
Андрей, невольно улыбаясь, качает головой:
— Нет-нет, Матвей Никанорыч. Какой я справный хозяин? Далеко еще мне до него. Хотя бы добиться, как при отце жили…
Упоминание о Михайле-кузнеце, давнем противнике «почтенных», не понравилось Матвею, и он не поддержал разговора. Вместе с Никитой и Григорием вышел из избы.
Андрей, польщенный вниманием солидных людей, радушно провожает гостей, выходит вслед за ними на крыльцо и в замешательстве останавливается.
На крыльце, невозмутимо покуривая самокрутку, сдвинув на затылок свою старую солдатскую шапку, сидит Захар.
— Захар Петрович! — обрадованно восклицает Андрей, справившись с минутным смущением. — Чего же вы в избу не проходите?
— А я жду, когда ты с новоявленными друзьями распрощаешься, — насмешливо отвечает Захар.
— Ну, какие они друзья, — оправдывается Андрей, — просто пришли люди попроведать, поговорить.
— Вот и я за этим шел. Садись, — хлопает Захар рукой по еще не остывшей от солнца доске крыльца. — Побеседуем.
Андрей покорно усаживается рядом с ним на крыльцо.
— Так что, говоришь, молотком стучать — никакой линии не надо? — смеется Захар, кладя широкую ладонь на плечо Андрея.
— Да ведь, как вам сказать, Захар Петрович… конечно, моя линия: работай знай да работай. Что заработаешь — все твое.
— Оно верно… — в раздумье отвечает Захар, — заработал — бери… Да вот почему-то по-разному у людей получается. Одни работают, работают — а все прокормиться еле хватает. Вот Антоха с оравой своей еле-еле до нового года протянет. А ведь все лето спину не разгибал. И у себя, и на других успевал батрачить. Да и дед твой Петро тоже не больно разживется с такой семьей. Других же взять, хотя бы и гостей твоих недавних, вроде они не больно на пашне убиваются, а глядишь — полные амбары навозили. Потому что другие на них работают. Это, правильно, по-твоему? — спрашивает Захар, пристально глядя на Андрея.
Андрей молчит.
— Вот тебе и линия! — с иронией восклицает Захар.
— Что же поделаешь, Захар Петрович, — неуверенно отвечает Андрей. — Так уж устроено…
— Устроено, устроено! — сердито повторяет Захар. — Значит, перестраивать надо! Мы революцию за што делали? Штоб не было на земле ни богатых, ни бедных. А у нас в деревне опять получается: один хребет ломает, а другой урожай сгребает. Слыхал, небось, по другим местам что разворачиваться начинает? Объединяется народ! Не хочет больше в одиночку каждый на своем поле колупаться да к кулакам в кабалу попадать. Думаем и в своей деревне артель сколотить, чтоб совместно трудиться и силу «почтенных» под корень подсечь. Кому же в такой перестройке и заводилами быть, как не нам, коммунистам, да таким вот, как ты, молодым, грамотным крестьянам?
Захар испытующе смотрит на Андрея. На задумчивом лице кузнеца и сочувствие и какое-то неясное, еле проглядывающее сомнение.
— Н-не совсем понимаю я, Захар Петрович, чего хотите вы от меня, — медленно говорит он. — Если насчет сельсовета, так я всегда помогу. Любую бумагу…
— Сельсовет сельсоветом, — с легкой досадой перебивает его Захар. — В нем дела тоже по-разному справлять можно. Можно просто бумаги писать да печать ставить. А можно впереди быть и других своим примером вести. Ежели, к примеру, артель, то какая же артель без кузнеца? Верно ведь?