рех дам; государыня, смотря на ловкого танцора, в знак удовольствия рукоплескала; после бала он был пожалован золотою табакеркою.
В Таврической области, при переезде императрицы из Кинбурна, снесло бурей мост через проток Сиваша. Необходимо было устроить новый. Императрица спешила выехать, а еще неизвестно было, поспел ли мост; Щегловский был послан Потемкиным за 27 верст узнать, готов ли мост. Часа через три, когда государыня села за обеденный стол, он возвратился, загнав несколько лошадей и проскакав 54 версты не более как в три часа. Войдя в столовую императрицы, где находился и Потемкин, Щегловский, с трудом переводя дыхание, едва мог промолвить:
– Ваша светлость! Мост поспел!
– Как? – сказала императрица. – Он уже и съездил? – и так была довольна, что сняла с руки свой богатый бриллиантовый перстень и подарила Щегловскому. В следующем году он был пожалован золотою саблею и капитанским чином за храбрость, а за взятие в плен паши – орденом Св. Георгия; потом он отчаянно дрался под стенами Очакова; за долгое сопротивление город был предан Потемкиным на три дня в добычу победителям. 18 солдат из отряда Щегловского возвратились к нему с мешками золота и, поощренные удачей, отправились снова на поиски.
Тогда была ужасная зима: лиман замерз, войско в лагере укрывалось в землянках. Телеги, кровати, все было пожжено; нечем было ни топить, ни сварить похлебки. Несколько раз возвращались с мешками серебра и золота разгоряченные вином солдаты Щегловского, и раз пошли и не вернулись более. Щегловский должен был вскорости выступить; взять натасканные сокровища не было возможности и даже опасно; завалив землянку с сокровищами, он покинул Очаков. С тех пор ему не удалось уже быть там, и неизвестно, сохранились ли в целости его сокровища. В 1790 году он получил ордер сдать турецких пленных поручику Никорице. По прибытии в Яссы Щегловский получил рапорт, что из числа пленных девять турецких офицеров бежали, и не прошло пяти дней, как за это упущение пленных, даже без всякого допроса и суда, он был, по повелению Потемкина, в кандалах отправлен в Сибирь, где и пробыл 52 года в ссылке. Причина гнева и немилости князя Потемкина, по словам Щегловского, лежала в особенном обстоятельстве. Он имел несчастие понравиться одной польской княгине, которая была предметом внимания Потемкина. В 1839 году император Николай I повелел сосланного в Сибирь Щегловского освободить и наградить 1000 рублями. Взяв на шеститысячеверстный путь 10 рублей деньгами и простившись с 80-летней своей женой, Щегловский отправился в Петербург. Здесь в дворцовых сенях он упал к ногам царя и на другой день получил 300 рублей деньгами, а от императрицы – мундир полный формы маиорской одежды Екатерининских времен. В этой форме маиор был представлен государю, и на вопрос, за что был сослан в Сибирь, отвечал: «За одну вину: потерпел за Еву!»
В 1843 году стосемилетний бодрый старик, в полном мундире екатерининских времен, присутствовал в числе зрителей на параде на Суворовской площади, и по милостивому вниманию императрицы ему предложено было кресло. Как Елизаветинский столетний рядовой, он получил в сравнении с другими, бывшими на параде, в сто раз более – 1750 рублей.
Из рассказов и воспоминаний Щегловского интересен рассказ про известного фаворита Екатерины Зорича, который жил впоследствии в пожалованном императрицею местечке Шклове в полной роскоши, среди наслаждений, как сатрап. Вот что рассказывал о нем стосемилетний Щегловский: «Храбрый маиор Зорич был окружен турками и мужественно защищался, но когда наконец увидел необходимость сдаться, то закричал: „Я капитан-паша!“ Это слово спасло его жизнь. Капитан-паша у турок – полный генерал, и его отвезли к султану в Константинополь. Здесь его важный вид, осанка, рассказы, все побуждало султана отличить его и даже предложить ему перейти на турецкую службу, впрочем, с тем, чтобы он переменил веру. Но ни угрозы, ни пышные обещания не могли поколебать Зорича. И когда политические обстоятельства переменились, султан, желая склонить императрицу к миру, согласился на размен пленных, в письме своем поздравлял императрицу, что она имеет такого храброго русского генерала, как храбрый Зорич, который отверг все его предложения. Государыня велела справиться, и по справкам оказалось, что никакого генерала Зорича не было взято в плен, а был взят маиор Зорич. Возвращенный в Петербург Зорич был представлен императрице.
– Вы маиор Зорич? – спросила Екатерина.
– Я, – отвечал Зорич.
– С чего же, – продолжала императрица, – вы назвались русским капитаном-пашою, ведь это полный генерал?
– Виноват, ваше величество, для спасения жизни своей и чтобы еще иметь счастие служить вашему величеству.
– Будьте же вы генералом, – продолжала императрица, – турецкий султан хвалит вас, и я не сниму с вас чина, который вы себе дали и заслужили.
И маиор был сделан генералом. У этого Зорича в Шклове давались лукулловские пиры, учреждались летом поездки в санях по рассыпанной по дороге соли и сожигался фейерверк, деланный несколько месяцев, один павильон состоял из 50 000 ракет. Его крепостной балет был настолько хорош, что туда посылался в начале царствования Павла балетмейстер Вальберх и привезены танцовщицы» и т. д.
Другой такой же свидетель прошедшего века, бригадир Брызгалов, ходил в длиннополом русском мундире, ботфортах, крагенах, со шпагой назад и с длинною тростью. Этот старик некогда служил кастеляном в Михайловском дворце и при Павле исполнял должность смотрителя за подъемным мостом; он редко гулял один, всегда его сопровождали дочь и два сына. Часто дети впереди несли его длинную трость. Зимой Брызгалов надевал волчью шубу на малиновом сукне. Брызгалов был очень сварливого нрава и вечно заводил ссоры с купцами. Посещал также ежедневно Гостиный несколько недель гостивший в Петербурге известный сподвижник Александра Благословенного, герцог Веллингтон. Знаменитый гость разгуливал в круглой шляпе и в узком, длинном черном плаще без рукавов (cols). В старину в Гостином дворе гуляли все известные лица тогдашнего общества. Здесь меценат Н. И. Перепечин, директор банка, отыскал в щепетильной[490] лавке, под № 67, молодого сидельца Яковлева, впоследствии знаменитого трагического актера. В Гостином же, на верхней линии, осенью и зимою, в дождливые и ненастные дни гулял наш баснописец Иван Андреевич Крылов. Он обходил Гостиный двор ежедневно пять раз. Существует анекдот про эти прогулки Ивана Андреевича: раз сидельцы, обыкновенно надоедавшие своими криками всем гуляющим, атаковали Крылова.
– У нас лучшие меха[491], пожалуйте-с, пожалуйте-с! – схватили его за руки и насильно втащили в лавку.
Крылов решился проучить рыночника.
– Ну, покажите же, что у вас хорошего?
Приказчики натаскали ему енотовых и медвежьих мехов. Он развертывал, разглядывал их.
– Хороши, хороши, а есть ли еще лучше?
– Есть-с.
Притащили еще.
– Хороши и эти, да нет ли еще получше?
– Извольте-с, извольте-с!
Еще разостлали перед ним несколько мехов. Таким образом он перерыл всю лавку.
– Ну, благодарствуйте, – сказал он наконец, – вижу, у вас много прекрасных вещей. Прощайте!
– Как, сударь, да разве вам не угодно купить?
– Нет, мои друзья, мне ничего не надобно; я прохаживаюсь здесь для здоровья, и вы насильно затащили меня в вашу лавку.
Не успел он выйти из этой лавки, как приказчики следующей подхватили его.
– У нас самые лучшие, пожалуйте-с! – и втащили в свою лавку.
Крылов таким же образом перерыл весь их товар, похвалил его, поблагодарил торговцев за показ и вышел. Приказчики уже следующих лавок, перешептываясь между собою и улыбаясь, дали ему свободный проход. Они уже знали о его проказах из первой лавки, и с тех пор он свободно проходил по Гостиному двору и только раскланивался на учтивые поклоны и веселые улыбки своих знакомых сидельцев.
Утром по Гостиному двору, от создания его до семидесятого года, проходили целые бесконечные нити нищих; шли бабы с грудными младенцами и с поленами вместо последних; шел благородный человек, поклонник алкоголя, в фуражке с кокардой, рассказывая публике мнимую историю своих бедствий; шел также пропойца-мастеровой, сбирали чухонки на свадьбу, гуляя попарно, со словами: «Помогай невесте»; возили на розвальнях пустые гробы или крышку от гроба старухи, собирая на похороны умершему; шли фонарщики, собирая на разбитое стекло в фонаре. Ходил и нижний полицейский чин с кренделем в платке, поздравляя гостинодворцев со своим тезоименитством. Бродил здесь и нищенствующий поэт Петр Татаринов[492] с акростихом на листе бумаги, из заглавных букв которого выходило: «Татаринову на сапоги». Проходил и артист со скрипкой, наигрывая концерт Берио или полонез Огинского. Такой скрипач, бродивший в конце сороковых годов, был весьма недюжинный крепостной артист князя Потемкина. Брели, особенно перед праздниками, разные калеки, слепцы, уроды, юродивые, блаженные, странники и странницы; между последними долго пользовалась большою симпатией у торговцев старушка лет шестидесяти, в черном коленкоровом платье, с ридикюлем в руках, полным разными даяниями. Происхождением она была из княжеского рода, воспитывалась чуть ли не в Смольном и говорила по-французски и по-немецки. Звали ее Аннушкой и Анной Ивановной. В молодости она имела жениха – гвардейского офицера, который женился на другой. Обманутая невеста покинула Петербург и только спустя несколько лет явилась опять в столицу, но уже юродивою. Одетая всегда почти в лохмотья, она ходила по городу, собирала милостыню и раздавала ее другим. На улице заводила ссоры, бранилась с извозчиками и нередко била их палкой. Жила она у одного богатого купца, а больше на Сенной, у священника о. Василия Чулкова, тоже очень замечательного духовного лица, вышедшего в первую холеру из простого звания, популярнейшего священника между простонародием и купцами. Аннушка отличалась прозорливостью и предсказаниями. Раз, встретившись в Невской лавре с одним архимандритом, она предсказала ему получение епископского сана; действительно, архимандрит вскоре получил епископство и был сделан викарием в Петербурге. Впоследствии он поместил Аннушку в Охтенскую богадельню, под вымышленной фамилией Ложкиной. В богадельне она не жила. Незадолго до своей смерти она пришла на Смоленское кладбище, принесла покров и, разостлав на землю, просила протоиерея отслужить панихиду по рабе Анне. Когда панихида была отслужена, она покров пожертвовала в церковь с тем, чтобы им покрывали бедных умерших, и просила протоиерея похоронить ее на этом месте. При погребении ее присутствовали тысячи народа.