Император говорил, что если каждый частный человек не лишен удовольствия обедать в своей семье, то зачем лишаться его государю. Поэтому он положил за правило, чтобы члены его семейства обедали всегда с ним вместе, и особые столы во дворце были уничтожены. Изгоняя роскошь при дворе и желая приучить подданных к умеренности, он назначил число кушаньев по сословиям, а у служащих по чинам: маиору определено было иметь за столом три кушанья. Як. Кульнев[512], впоследствии известный генерал, служил тогда в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его где-то, спросил: «Господин маиор, сколько у вас за обедом подают кушаньев?» – «Три, ваше императорское величество». – «А позвольте узнать, господин маиор, какие?» – «Курица плашмя, курица ребром и курица боком!» – отвечал Кульнев. Павел расхохотался.
Несмотря на известную всем воздержность в пище императора Павла, обеденный стол его убирался роскошно и в особенности изобиловал десертом. Вот как описывает стол императора Павла старый его паж К. К. Бошняк[513]. Ровно в известный час император в сопровождении всех лиц императорской фамилии, с их воспитателями, вступал в столовую. Он шел обыкновенно впереди всех с императрицею. Грозно кругом оглядываясь, он отрывистым движением снимал с рук краги, которые вместе со шляпой принимал дежурный камер-паж. За столом царило глубокое молчание, прерываемое иногда государем да воспитателем графом Строгановым, дерзавшим иногда вступать в спор с Павлом. Случалось, когда царь был в особенно хорошем расположении духа, к столу призывался придворный шут Иванушка, изумлявший иногда самого Павла смелостью своих речей. Этот Иванушка нередко был отличным орудием для лиц, которые хотели обратить на кого-нибудь гнев или милость монарха. От себя он ничего не выдумывал, но как попугай повторял выученное, причем при вопросе, от кого он слышал какую-нибудь чересчур смелую выходку, указывал не на тех, кто его действительно научил, а на лиц, о которых его учителя нарочно запрещали ему говорить, зная наверно, что их-то имена он и назовет. Однажды государь, выслушивая его далеко не глупые ответы на вопрос: «Что от кого родится?», обратился к Иванушке: «Ну, Иванушка, а от меня что родится?» Шут, нисколько не оробев, бойко ответил: «От тебя, государь, родятся чины, кресты, ленты, вотчины, сибирки[514], палки…» Разгневанный этим ответом государь приказал немедленно бедного шута наказать палками. С трудом могли его умилостивить, и все ограничилось лишь тем, что дурака удалили из Петербурга. (Шута этого впоследствии хорошо знали в Москве, где он коротал дни свои в доме известной красавицы Н. В. Нащокиной. И у нее тоже, пользуясь положением невменяемости, он часто заставлял гостей своей хозяйки глотать горькие пилюли.) По окончании стола Павел, сняв со стола вазы с остатками конфект и бисквитов, бросал последние в угол зала, видимо забавляясь, как пажи, толкая и обгоняя друг друга, старались набрать как можно более лакомств.
Император после обеда всегда садился в большие кресла и отдыхал, если он жил летом в Гатчине или Петергофе, то всегда прямо у растворенных дверей балкона. В это время вся окрестность замирала в молчании; махальные от дворцового караула выставлялись по улицам, езда в городе прекращалась. Раз в такую-то пору, как рассказывает В. И. Даль, пробираясь по направлению ко дворцу, паж Яхонтов вздумал пошалить и, вскочив на простенок к окну, из которого глядели фрейлины, во все безумное горло пустил сигнал: «Слушай!» Можно себе представить, какая тревога поднялась во дворце; император вскочил и позвонил: «Кто кричал слушай?» – спросил он вне себя. Вышедший бросился искать в караулке. Последовал второй, третий и четвертый звонок и опять спрос, кто кричал, но виновного не находили. Коменданта уже давно дрожь пробрала до костей: он кидается на колени перед караулом и умоляет солдат: «Братцы, спасите, возьми кто-нибудь на себя, мы умилостивим после государя, не бойтесь, отстоим, он добр, сердце отляжет!..» Гвардеец выходит из фронта и говорит смело: «Я кричал, виноват». Чуть не на руках вносят мнимого виноватого к государю. «Ты кричал слушай?» – говорит Павел. «Я кричал, ваше императорское величество!» – «Какой у него славный голос! В унтер-офицеры его и сто рублей за потеху».
Павел не ел скоромного по средам и пятницам; в его время посты в обществе редко соблюдались. Император, раз будучи доволен на смотру войсками, наградил их деньгами и, сверх того, велел раздать солдатам и офицерам рыбы. Так как это случилось в рождественский пост, то многие видели в этой раздаче намек на соблюдение поста. Император был религиозного направления: он издал указ о неработании в воскресенье и о соблюдении этого дня; затем указ (3 декабря 1796 года) об освобождении от телесного наказания судимых за уголовные преступления священнослужителей; в этом указе, между прочим, было сказано: «Чинимое судимым из священнического сана наказание, в виду тех самых прихожан, кои получат от них спасительные тайны, располагает народные мысли к презрению священнического сана». Император Павел стал первый давать приходскому духовенству наперсные кресты и другие орденские знаки.
В той же третьей комнате, где стоял шкаф с книгами и была потайная дверь в кухню, имелась еще другая потайная дверь, которая вела в небольшую комнату, где дежурил иногда караул лейб-гусаров. К этой комнатке примыкала витая лестница, которая вела на двор, где у двери стоял один часовой.
Из библиотеки была дверь в спальню императора. Павел в ней часто сиживал днем, и здесь же он скончался[515]. Перед смертью Павел вел жизнь скучную и одинокую. Он сидел в запертом Михайловском замке, охраняемом как средневековая крепость. Единственные прогулки императора ограничивались тем, что называлось «третьим Летним садом», куда не допускался никто, кроме него самого, императрицы и ближайшей его свиты. Аллеи этого сада постоянно очищались от снега для зимних прогулок верхом. Гарнизонная служба в Михайловском замке отправлялась как в осажденной крепости. После пробития вечерней зари немногие особы допускались в замок по малому подъемному мостику[516], который опускался только для них. В числе последних был плац-адъютант замка. Он был обязан доносить лично императору о всяком чрезвычайном происшествии в городе, например о пожаре и т. п. Караулы в замке содержали поочередно гвардейские полки. Внизу, на главной гауптвахте, находилась рота со знаменем, капитаном и двумя офицерами. В бельэтаже расположен был внутренний караул, который наряжался только от одного лейб-баталиона Преображенского полка. Павел особенно любил этот баталион и поместил его в здании Зимнего дворца, смежном с Эрмитажем, отличил офицеров и солдат богатым мундиром – первых с золотыми вышивками вокруг петлиц, а рядовых петлицами, обложенными галуном по всей груди. Гатчинские же баталионы были одеты совершенно по-прусски: в коротких мундирах с лацканами, в черных штиблетах; на гренадерах были шапки, как теперь у Павловского полка, а на мушкетерах маленькие треугольные шляпы без петлицы, только с одною пуговкою. Офицеры этих баталионов до вступления еще императора Павла на престол одевались крайне неряшливо, в поношенные мундиры, нередко перекрашенные. Офицеры сюда поступали из кадетов морского корпуса, оказавшиеся неспособными к морской службе. По вступлении Павла на престол им была обмундирована вся армия в новую форму.
Вот описание павловского нового костюма: он состоял из длинного и широкого мундира толстого сукна, не с отложным, а лежащим воротником и с фалдами, которые спереди совсем почти сходились; из шпаги между этими фалдами, воткнутой сзади, из ботфортов с штибель-манжетами или штиблет черного сукна, из низкой сплюснутой треугольной шляпы, узкого галстука, которым офицеры казались почти удавленными, перчаток с огромными раструбами, простого дерева форменной палки с костяным набалдашником и, наконец, из двух насаженных над ушами буколь с длинною, тугой проволокой и лентой, перевитою косой. Исключая кавалерии, все одеты были в мундиры одинакового цвета, но зато отвороты и обшлага были розовые, абрикосовые, песочные, кирпичные, всех в мире цветов. Вместе с тем были сделаны и такие перемены: бесчисленные толпы гвардейских сержантов и вахмистров потребованы на службу, и многие малолетние за неявкою исключены вовсе из полков. При одном Преображенском полку тогда числилось до 2000 таких лиц, во всей же гвардии до 20 000. Бывало в екатерининское время, что получали полковые свидетельства на детей, еще не родившихся. Такие военные люди в детстве достигали порядочных чинов. Жихарев в своих воспоминаниях рассказывает о Горяйнове, который еще в пансионе имел чин надворного советника. При Екатерине приписанных к гвардейским полкам производили в армию несколькими чинами выше. Павел стал выпускать в армию одним чином выше. Он хотел лейб-баталион отделить от Преображенского полка и переименовать лейб-компанией, т. е. исключительной стражей, охраняющей его особу; адъютант этого лейб-баталиона Аргамаков исправлял должность плац-адъютанта дворца и имел право даже ночью входить в царскую спальню.
Спальня Павла была довольно большая комната; множество картин работы Берне, Вувермана и Вандермейлена украшали ее стены. Посредине комнаты стояла маленькая походная кровать без занавесок, за простыми ширмами (кровать эту после смерти императора хранила в своей спальне, в Павловске, вдовствующая императрица), над кроватью была картина с изображением ангела, работы Гвидо Рени, и висели шпага, трость и шарф его величества, в углу портрет старинного рыцаря-знаменосца, работы Жана Ледюка, также на одной из стен этой комнаты висела картина, изображавшая все военные мундиры русской армии. Павел всегда спал в белом полотняном камзоле с рукавами, в ногах его лежала любимая его собака Шпиц; император особенно любил собак, не разбирая пород, и иногда проста