нского, Маковского, Новосильцева. Последние собиратели не брезгали и лубочными московскими картинами.
По московским преданиям, резчики лубочных картин жили прежде у Успения в печатниках. Знаменитая московская лубочная печатница Ахметьева, основанная в половине XVIII века, существовала около ста лет у Спаса в Спасской, за Сухаревой башней, переходя от одного хозяина к другому. Говорят, что Ахметьев получил свое заведение в приданое за своею невестою. У него работали в печатнице на двадцати станах. При старике доски вырезались в заведении. Подлинники, или «истинники», буквально переносились резчиками с одной доски на другую и отличались верностью копировки. Когда же вступила в управление Ахметьевскою печатницею Татьяна Афанасьевна, то истинники раздавались по деревням, и там уже правильная резьба на дереве обратилась в кустарное грубое ремесло. Резчики начали своевольно отступать от истинников, и вместо русского народного платья появились на «персонах» наряды немецкие.
Вместе с изуродованием персон начали портить и тексты народных сказок. Все отпечатанные листы из Ахметьевской печатни отдавались по деревням. Раскраска преимущественно производилась четырьмя главными цветами: красным, желтым, синим и голубым.
Но никто в Москве лучше не умел раскрашивать картин, как известная старушка Федосья Семеновна с сыном. Старые лубочные картины теперь очень редки. Средоточием продажи лубочных изданий всегда была Москва; продавались они в старину у Спасского моста, близ старого бастиона; около них всегда толпилась масса народа. Здесь сидели наши народные слепцы, распевавшие Лазаря и Алексея Божьего человека. От Спасского моста они перешли к ограде Казанского собора. Здесь застал их 1812 год. После этого их согнали к Холщовому ряду и после вытеснили в Квасной ряд. Временные выставки лубочных произведений бывали на Смоленском рынке и у Сухаревой башни по воскресеньям.
Во время пожара 1812 года погибло много народных источников, драгоценных по изобретению и по тексту. И теперь уже не встретишься ни с «Ершом», ни с «Бовою», ни с «Аникою», ни с «Мышами, погребающими кота» или с «Веселою Масляницею».
В царствование Екатерины II летом, в каждый праздник и каждое воскресенье, на Девичьем поле было общественное многолюдное гулянье людей высшего круга. Особенно здесь торжественно праздновался день 13 мая. На поле щеголи екатерининских времен имели обычай ездить верхом для прогулок. «Под Девичье» считалось за самое лучшее и блистательнейшее гулянье.
Жихарев рассказывает, что в его время, в 1803 году, на таких гуляньях в Москве обращала внимание карета какого-то Павлова, голубая с позолоченными колесами и рессорами, соловые лошади с широкими проточинами и с гривами по колена, в бархатной пунцовой с золотым набором сбруе. Коренные, как львы, развязаны на позолоченных цепях, а подручная беспрестанно на курбетах. Из кавалькад лучшие были графа Орлова-Чесменского, графа П. И. Салтыкова, Поливанова и других. Гулянье под Девичьим особенно многолюдно было о Пасхе. Тогда карет и кавалькад счету не было. По случаю гулянья под Девичьим во всех барских домах, находящихся на Пречистенке, назначаемы были большие вечера и балы. На Девичьем назначались в то время тоже парады для войск.
На одном из таких плац-парадов, еще в павловское время, вскоре после приезда императора в Москву для коронации, произошел следующий случай. В последний год царствования императрицы был выпущен из конной гвардии поручик Брандт премьер-маиором в Астраханский гренадерский, впоследствии Архаровский, полк. Брандт был молодой человек вспыльчивого характера. Вечером он получил записку, содержавшую приказ от экзерцирмейстера полковника Н., чтобы на другой день в 8 часов представить полк на Девичьем поле. Брандт дошел до Зубова, остановился и ожидал, чтобы на Спасской башне ударило 8 часов.
Едва пробило, как Брандт вступил на плац-парад, где уже экзерцирмейстер прохаживался. Брандт подошел к нему с рапортом. «Ты опоздал», – сказал полковник. «По записке вашей, – отвечал Брандт, – я привел полк в 8 часов». – «Неправда, я приказал быть в 7 часов». – «Записка ваша при мне». – «Покажи». Брандт подал. Прочитав записку, экзерцирмейстер разорвал ее в куски. Это взорвало Брандта. «Зачем ты ее изорвал, – сказал он, – грамоте не знаешь, вместо 7 написал 8 и теперь меня обвинить хочешь!» – «Тише, молодец!» И в запальчивости своей экзерцирмейстер произнес неприличное слово насчет прежнего, при Екатерине, порядка вещей. Но он не успел еще договорить, как пощечина была уже на щеке его. По команде дошло это происшествие до государя. Брандт был разжалован в солдаты и во все время коронации оставался рядовым в Архаровском полку.
За две недели до отъезда императора в Петербург приезжает в полк фельдъегерь с повелением представить императору рядового Брандта. Брандт введен был в кабинет императора, стал у дверей во фронт и твердым голосом произнес: «Здравия желаю вашему императорскому величеству!» Государь подошел к нему и сказал: «У Царя Небесного нет правосудия без милосердия, и у царя земного быть не должно. Вы поступили против субординации, я вынужден был вас наказать, но вы, как благородный человек, защищали вашу императрицу. Поцелуемтесь, господин полковник».
На Девичьем поле в 1769, 1770 и 1771 годах был открыт первый казенный народный театр; в нем давались представления бесплатно по воскресным, праздничным и викториальным дням. На содержание театра, на наем комедиантов и музыкантов определено было отпускать на каждый год по 300 рублей из подлежащих до московской полиции доходов.
Содержать этот театр и давать представления обязался уволенный от дел бывшей московской гоф-интендантской конторы канцелярист Илья Скорняков, и это обязательно исполнял три года в летнее время, начиная с недели после Святой и до осени, до Покрова дня. Представления были: «комедиянские-увеселительные» интермедии и курьезные шпрынг-мейстерские действия. Представления начинались в 3 часа и оканчивались в 6 часов; «позывку» же для собирания народа музыкантам на трубах или валторнах было приказано начинать в начале первого часа. С появлением в Москве моровой язвы спектакли на Девичьем поле прекратились и, как видно из дела московской Управы благочиния 1769 года, за № 4, 115, более уже не возобновлялись.
В екатерининское время Девичье поле от слободы до монастыря не было так широко, как нынче; в его поймах стояли не фабрики, не сады господские, но огороды монастырские и рощи.
Гул колоколов с церквей московских сладко пел по этим рощам; но сладок ли он был для заключенных вместе с царевной Софьей в ограде монастырской? На Остоженке, подле церкви Успения, почти на Буйвище (кладбище), жил Козьма Макаров, старший письмоводитель канцелярии Петра. Светлый домик Макарова прямо смотрел на Девичий монастырь, и говорили в то время, что сам хозяин должен был смотреть только на поле к монастырю. Император нередко бывал в этом домике, он грустил здесь и говорил о строптивой сестре своей Софье. Хозяин этого домика погребен в церкви Успения; над ним долго стоял его родовой образ св. Харлампия. Эта икона и посейчас находится в названном храме.
Брат этого Макарова по отцу, Алексей Васильевич, был любимым кабинет-секретарем Петра I; Гельбиг говорит, что царь будто взял его к себе и составил его счастье за то, что он был очень толковый мальчик и занимался у него списыванием секретных бумаг. Макаров был неграмотен и копировал механически. Известие это неправдоподобно: как же в таком случае Макаров мог прочесть несчастному Шафирову смертный приговор и потом объявил ему помилование? Макаров был женат на дочери дьяка московского военного приказа Ив. Петр. Топильского – он сговорен был в Москве, но свадьба его состоялась в Петербурге.
Из имеющейся у нас рукописи видно, что по указу Топильский со всею своею свитою прибыл в Петербург, и 6 февраля 1715 года происходил в Исаакиевской церкви, по церковному обычаю, обряд бракосочетания, который совершал иерей Алексей, прозванием Грач, в присутствии царя и многих знатных особ, и потом все пошли в дом его величества, где новобрачные были посажены под устроенными двумя балдахинами. После публичного стола новобрачных все гости проводили до дома Макарова. На другой день «в дом новобрачных приезжал государь, потчевал венгерским и сам, по своей высокой милости, про их здоровье изволил выпить рюмку. После кушаньев забавлялись музыкою и танцеванием разных персон переменяемых, в удовольствовании всяких конфектов и деликатных закусок и напитков. На бракосочетании были: отцом – сам государь и матерью – царица и свет. кн. Меншикова, братья Ад. Ад. Вейде и князь Василий Володимирович (?), сестры: княгиня Настасья Петровна и Марфа Андреевна (?), маршал князь Ягужинский, форшнейдер Мешукоб (?), ближняя девица, вдова да-Балкова (де Балк), шафера: Игнатий Муханов, Прокопий Мурзин, Иван Кочетов, Семен Алабердеев, Ермолай Скворцов, Никита Витгоф, Иван Синявин».
Голиков говорит, что Макарова Петр, как уже упомянуто выше, заметил еще мальчиком, в бытность свою в Вологде, определил сперва к себе писцом и затем уже произвел в кабинет-секретари, и с тех пор он неотлучно состоял при царе и сопутствовал Петру даже во всех заграничных его путешествиях. Макаров пользовался большою доверенностью царя и хранил у себя значительные казенные суммы; он приводил в исполнение тайные приказы государя, неизвестные даже Правительствующему Сенату, и напоминал последнему о его обязанностях, для чего и был оставлен в Москве в 1723 году.
Макаров пользовался большою доверенностью и императрицы Екатерины I и даже, по словам Бантыш-Каменского, вспомоществовал ей в получении престола. На сделанный ему вопрос почетнейшим духовенством и всем генералитетом, оставил ли покойный император духовное завещание или нет, отвечал, что незадолго до последней своей поездки в Москву государь уничтожил духовную, прежде им написанную, и намеревался составить другую с этою мыслью, не раз выраженною вслух, «что если народ, возведенный им на высочайшую степень славы и могущества, в состоянии забыть его благодеяния, то не желает он посрамить последней воли своей; буде же россияне умеют ценить подъятые им труды для благоденствия их, ему не нужно излагать на бумаге намерений, торжественно уже объявленных». Феофан Прокопович и Меншиков подтвердили слова Макарова, несмотря на голоса некоторых противников этой речи. Макаров был произведен императрицей Екатериной в генерал-маиоры и на другой год сделан тайным советником.