Кузнецкий мост теперь самый аристократический пункт Москвы; здесь с утра и до вечера снуют пешеходы и экипажи, здесь лучшие иностранные магазины и книжные лавки. Еще в нынешнем столетии на Кузнецком мосту происходили веселые эпизоды карательного полицейского правосудия – и в такие часы сюда стекались толпы народа, чтоб посмотреть, как нарядные барышни в шляпках и шелковых платьях и франты в цимерманах на головах с метлами в руках мели тротуары – такими полицейскими исправительными мерами в то время наказывали нарушителей и нарушительниц общественного благочиния, а также и поклонников алкоголя.
На Кузнецком мосту в старину действительно существовал мост деревянный, но в царствование Елисаветы Петровны был выстроен каменный, «под смотрением архитектуры гезеля Семена Яковлева»; мост этот, по словам старожилов, был преплохой, его сломали гораздо позже нашествия французов.
В старину в Москве и все мосты были деревянные, из плотов, которые в весеннее и осеннее время, при большой воде, разметывались и разбирались. Первый в Москве каменный мост на Москве-реке был начат при царе Михаиле Феодоровиче. В его царствование, в 1643 году, был вызван из Страсбурга палатный мастер Анце Яковсен, по прозванию Яган Кристлер, с дядею своим Иваном Яковлевым Кристлером, для постройки чрез Москву-реку каменного неподвижного моста.
Строение моста продолжалось более сорока лет и окончилось в 1687 году, когда, как мы уже выше говорили, любимец царевны Софьи, князь Василий Васильевич Голицын, украшал Москву многими памятниками зодчества. Постройку, по преданию, окончил какой-то неизвестный монах. Сооружение моста обошлось правительству чрезвычайно дорого, так что после этого народная мудрость ввела поговорку: «Дороже каменного моста».
Что же касается до первых каменных домов или палат в Москве, то первую такую поставил себе в 1419 году митрополит Иона; примеру его последовали в 1470 году гость (купец) Таракан и в 1485 боярин Василий Образец и голова Владимиров. В старину в Москве при великих князьях дворы были до того огромные, что делились как уделы и даже два князя владели одним двором.
Велики были и дворы архиерейские, и монастырские подворья в столице. Кругом дворы огораживались забором, иногда острым тыном или заметом, иные делали каменные или кирпичные ограды, иногда там, где на дворе вся постройка была деревянная. В ограду вело двое и трое, иногда и более ворот, и между ними одни были главные, имевшие у русских некоторого рода символическое значение; они украшались с особенною заботливостью и делались иногда в виде отдельного проездного строения.
У самых ворот строилась караульная избушка, называемая воротнею. При царе Алексее Михайловиче, в 1681 году, приказано было в Кремле, в Китай-городе и Белом городе строить исключительно одни каменные строения, и для этого выдавали из приказа Большого дворца хозяевам на постройку кирпич по полтора рубля за тысячу, с рассрочкою на десять лет, а тем, которые не имели средств сооружать каменные постройки, приказано делать вокруг дворов по крайней мере каменные ограды.
Форма деревянных домов в старину была четвероугольная; особенность русского двора была та, что дома строились рядом с воротами, а посредине от главных ворот пролегала к жилью дорога. Вместо того чтобы строить большой дом или делать к нему пристройки, на дворе сооружали несколько жилых строений, которые носили название хором, постройки были жилые, служебные или кладовые; жилые носили наименование избы, горницы, повалуши, сенника.
Изба – общее название жилого строения. Горница, как показывает самое слово, было строение горное, или верхнее, надстроенное над нижним, обыкновенно парадное, чистое, светлое, служившее для приема гостей; повалуши в старину служили для хранения вещей; сенником называлась комната холодная, часто надстроенная над конюшнями и амбарами; служила она летним покоем, необходимым во время свадебных обрядов.
В зажиточных домах окна делались большие и малые; первые назывались красными, и в каменных зданиях они были меньше, чем в деревянных. Изнутри окна заслонялись втулками, обитыми красными материями, а с наружной стороны закрывались на ночь железными ставнями, особенно в каменных домах; вместо стекол употребляли чаще слюду; стекло исключительно доставлялось из-за границы, и для окон преимущественно употреблялись цветные.
Внутреннее расположение боярского дома старого времени, как и убранство горниц, было крайне неприхотливое; все стены, кроме капитальных, рубились деревянные, мебель самая простая: широкие лавки по стенам, постланные у богатых азиатскими коврами, большой дубовый стол, такие же передвижные скамьи, поставец с посудою, кровать с пологом, наконец, выложенная затейливыми изразцами печь с лежанкою, топившаяся из сеней и развалисто выдвигавшаяся на первый план горницы; ни зеркала, ни картины не украшали горниц до половины XVII века; первые зеркала явились в Москве у боярина Артамона Сергеевича Матвеева в 1665 году; картины гравированные и живописные явились тоже в тех же годах.
Признаком довольства дома почиталось обилие пуховиков и подушек. Богатством дома также была и божница, или киота, с образами, в богатых окладах, с жемчугами и драгоценными каменьями. В старину боярин любил щегольнуть богатством одежд; дорогие одежды означали первостепенных царских вельмож.
Аристократ того времени отличался также множеством челядинцев в доме, также обилием кушаньев и богатством своего погреба, обильными ставленными крепкими медами. У богатого боярина дом всегда был полон бедных дворян-«знакомцев»; если такой боярин выезжал куда-нибудь в гости, то и «знакомцы» за ним следовали. Домашний штат имел еще сказочника, шута, или дурака, и затем непременно карлика, который прислуживал ему. Подобные миниатюрные прислужники были даже и у архиереев; так, на картине в Новом Иерусалиме, писанной по приказу царя и изображающей во весь рост патриарха Никона, окруженного современниками, уцелел для потомства карлокелейник этого иерарха.
К числу домочадцев богатого боярина принадлежал и священник домовой его церкви, или, где ее не было, живший по договору для пения в самом доме всех церковных служб, кроме обедни. Наконец, на дворе, в прихожих и лакейских всегда ютилось много странников, калек, юродивых и других людей, кормившихся от боярской трапезы.
Несмотря на то что такой образ жизни был уничтожен Петром I, но он все-таки, с маленькими изменениями, существовал еще в допожарную эпоху.
Батюшков, посетивший Москву в 1812 году, говорит про одного из бар, что, войдя в дом его, можно было увидать в прихожей слуг оборванных, грубых и пьяных, которые от утра до ночи играли в карты.
Комнаты этого барина были без обоев, стулья без подушек, на одной стене большие портреты, в рост, царей русских, а напротив – Юдифь, держащая окровавленную голову Олоферна над большим серебряным блюдом, и обнаженная Клеопатра с большой ехидной на груди – чудесные произведения кисти домашнего маляра. В час обеда на столе стояли щи, каша в горшках, грибы и бутылки с квасом. Сам хозяин сидел в тулупе, хозяйка в салопе; по правую сторону – приходский поп, приходский учитель и шут, а по левую – толпа детей, старуха-нянька, мадам и гувернер из немцев. Большой двор этого барина тоже не отличался чистотой и весь был завален сором и дровами, позади был огород с капустой, редькой и репой, как водилось еще при дедах.
Но не так уже жил в то время бывший царедворец Елисаветы или Екатерины II; в доме такого вельможи было сборное место русского дворянства. Большие залы в большом здании такого барина вмещали по несколько сот гостей, начиная от вельможи до мелкопоместного дворянина. Праздники и пиршества тянулись по неделям.
К таким богатым домам в Москве принадлежал и дом младшего из братьев Михаила и Романа Воронцовых, графа Ивана Илларионовича (1709–1789), бывшего уже к 1760 году генерал-лейтенантом, а в царствование Екатерины II находившегося в отставке и жившего то в Москве, то в тамбовском своем имении.
И. Ил. Воронцов был женат на дочери известного по своей несчастной судьбе кабинет-министра Волынского; этот брак не увеличил состояния младшего из Воронцовых, человека строгой честности и чуждого всякой сомнительной наживы. Впоследствии, однако, происшедшая от Ивана Илларионовича младшая отрасль графов Воронцовых приобрела весьма значительное состояние благодаря своему родству с князьями Дашковыми по знаменитой Екатерине Романовне Дашковой, вышедшей замуж за князя Михаила-Кондратия Ивановича Дашкова.
Князья Дашковы[159], из Рюриковичей, не были знатны, имя их не встречается в русской истории, и оно получило известность только чрез княгиню Екатерину Романовну; но, живя скромно, они копили все более и более, причем накопленное ими не дробилось между размножавшимися наследниками.
Напротив, даже к исходу XVIII века все богатство князей Дашковых сосредоточилось в руках одного владельца, бывшего последним в их роде. Перед смертью князь Дашков завещал все свое имение внучатому брату своему, графу Ивану Илларионовичу Воронцову, получившему в 1807 году от императора Александра I дозволение именоваться потомственно графом Воронцовым-Дашковым.
По свидетельству современников, сын Ивана Воронцова, граф Ларион Иванович, отличался не старинным, но новым «дивным хлебосольством». Бывало, спросишь любого московского дворянина:
– К кому ты нынче?
– К его сиятельству графу Лариону Ивановичу – там у него и «ломбер», и «шнип-шнар-шнур»[160], и накормят, и напоят досыта; там у него и всякая новость: чего душа хочет!
Простонародие звало его «боярином в боярах».
– Этот боярин не как другие, – говорил московский обыватель, – сплетней не плел, старух не слушал, все видел сам, все изведывал своею особою, а не через дворецких.
Такая шла про него слава. После смерти Воронцова сын его, Иван Ларионович, переехал в приход Риз-Положения на Большую Калужскую улицу, а дом его купила богатая помещица Бекетова и зажила в нем тихо на половине своего пасынка, Платона Петровича Бекетова, известного мецената и литератора того времени.