– Ежели у вас разыгрывается «Хвастун», то хорошо бы им позабавиться, – и пригласила наместника в свою ложу.
Во время комедии государыня часто посматривала на Кречетникова и милостиво ему улыбалась; он сидел как на иголках. В тот же вечер был бал, данный калужским дворянством; после ужина государыня сказала Кречетникову:
– Вот вы меня угощаете и делаете празднества, а самым дорогим угостить пожалели.
– Чем же, государыня? – спросил Кречетников, не понимая, чего могла пожелать императрица.
– Черным хлебом, – отвечала она и тут высказала ему свое неудовольствие. – Я желаю знать всю правду, а от меня ее скрывают и думают сделать мне угодное, скрывая от меня дурное!.. Здесь неурожай, народ терпит нужду, а вы еще делаете триумфальные ворота из снопов!
Екатерина была очень милостива к Кречетникову: он был пожалован в графы, но это известие было привезено курьером на другой день его смерти.
Затем в уличной сатире поэт описывает известного драматурга Федора Федоровича Иванова:
Вот Иванов наш в мундире:
То ни Марс, ни Феб,
Пусть бренчит себе на лире,
Продает стихи на хлеб.
Водит в рынок Мельпомену,
За бесценок отдает,
Марфу-дворницу на сцену
Пусть заикою ведет.
Иванов служил комиссионером 9-го класса в комиссии московского комиссариатского депо. Он написал трагедию в пяти действиях «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода», драму в трех действиях «Награжденная добродетель, или Женщина каких мало». С большим успехом последняя была играна в Петербурге и в Москве в 1805 году. Затем комедии: «Не все то золото, что блестит, или Урок для отцов»; «Женихи, или Век учись»; «Хоть не рад, да будь готов»; «Семейство Старичковых, или За Богом молитва, за царем служба не пропадает». Иванов умер в 1816 году; жизнь его описана Мерзляковым в «Трудах Московского Общества любителей российской словесности». По словам последнего, Иванов отличался благородством характера и добротой чисто евангельской.
Далее встречаем описание гг. Эхользиных и П. А. Обрезкова, молодых московских франтов, служивших в коллегии иностранных дел.
Что Эхользины уныли,
Саша-душенька так худ?
Ах, вспорхнул румянец милый,
След бубновый виден тут.
Точно глист в карикатуре
В зал судейский входит пить,
В гибкой тоненькой фигуре
Наш Обрезков-сибарит.
Ниже в стихотворении находим описание старухи, Настасьи Дмитриевны Офросимовой, вдовы генерал-маиора, очень известной в то время в Москве по почету и уважению, которое ей все оказывали. Офросимова, в сущности, была своенравная и сумасбродная старуха: она требовала, чтобы ей все, как знакомые, так и незнакомые, оказывали особый почет.
Все трепетали перед этой старухой. Как говорит Благово[208] про нее: «Бывало, сидит она в собрании, и Боже избави, если какой-нибудь молодой человек или барышня пройдут мимо нея и ей не поклонятся».
– Молодой человек, пойди-ка сюда, скажи мне, кто ты такой, как твоя фамилия?
– Такой-то.
– Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой мне не кивнешь; видишь, сидит старуха, ну и поклонись, голова не отвалится; мало тебя драли за уши, а то бы повежливее был.
Тогда говорили, что она и в своей семье была презлая: чуть что не по ней, так и взрослых своих сыновей оттреплет по щекам. В то время, бывало, когда матери со своими дочерьми ехали на бал или в собрание, то непременно твердили им:
– Смотрите же, что, если увидите старуху Офросимову, подойдите к ней да присядьте пониже.
В стихотворении о ней говорится следующее:
Вот и мамушка Ратима
Офросимова бежит,
С ней ухваточка любима,
Кулаками всех дарит.
Урожденна Шаховская
Чемоданчик ей несет,
Слышно: маменька милая,
Дай скорей увидеть свет.
Офросимова любила также заниматься сватовством и множество устроила браков в Москве. Очень подробно характеристику этой старухи находим в романе Л. Н. Толстого «Война и мир». Жихарев[209] про нее говорит, что она дама презамечательная своим здравомыслием, откровенностью и безусловною преданностью правительству.
Далее в стихотворении находим описание одного из франтов того времени и большого игрока Г. Шиловского; про него говорит поэт, что он дорогу
К модной лавке проложил,
Шить чепцы, обуть и ногу
Шаркать мило научил.
В те годы в Москве, как рассказывает С. Н. Глинка, высшее общество стало во всем подражать французам и вместе с Доринами, Парни нахлынули волокитство и любезность петиметров. Вечером пошли балы и маскарады и домашние французские спектакли, а по ночам закипел банк – тогда ломбарды все более и более наполнялись закладом крестьянских душ, и в обществе быстры, внезапны были переходы от роскоши к разорению.
В большом свете в то время завелись менялы. Днем разъезжали они в каретах по домам, с корзинками, наполненными разными безделушками, и променивали их на чистое золото и драгоценные каменья, а вечером увивались около тех счастливцев, которые проигрывали свое имение, и выманивали у них почтенное подаяние.
При Павле был запрещен банк и всякие ночные собрания. Вот один случай захвата игроков в павловское время, рассказанный в записках С. Н. Глинки. Однажды московский обер-полицеймейстер Эртель, проезжая ночью по Арбату, увидел огонь в одном доме, входит туда и застает игру; на беду здесь случился сибиряк Бессонов, поручик Архаровского полка[210], казначей этого полка. Не участвуя в игре, он спал в комнате на диване. Эртель разбудил его.
– Оставьте меня, – сказал Бессонов, – вы видите, я спал. Не стыдите меня перед начальником. Для меня честь дороже жизни.
– Ступайте! – прикрикнул обер-полицеймейстер.
– Иду! Но только смотрите, чтобы вы не раскаялись.
В четыре часа ночи привели игроков и Бессонова в дом начальника полка, где, по-тогдашнему, обыкновенно стояли и полковые знамена. Выходит Архаров в колпаке и халате. Взглянув на Бессонова, он сказал:
– Как, и ты здесь?
Посадили приведенных под знамена. После допроса Архаров узнал, что Бессонов был взят спящий.
– Грешно было тебе будить! – сказал Архаров полицеймейстеру. – Поди, братец, поправь свой грех.
Полицеймейстер пошел к Бессонову и объявил ему, что он свободен.
– Поздно! – закричал Бессонов. – Я говорил тебе, не веди меня сюда. Ты привел: вот тебе!
Последовал удар; Бессонов был отдан под суд.
Офицеры полка были судьями; они плакали, но, в силу устава Петра I, вынесли приговор: лишить руки. И только вследствие просьбы тогдашнего московского градоначальника князя Ю. В. Долгорукова у императора Павла I приговор не был приведен в исполнение.
Следуя далее за пресненским рифмоплетом, мы встречаем описание всех тогдашних московских волокит-петиметров. В ту эпоху такие франты являлись на улицу во фраках с длинными и узкими фалдами, жилеты были из розового атласа, сапоги с кистями, на шее огромные галстуки, закрывающие подбородок; галстуки были длиною в несколько аршин – их надо было обматывать до двадцати раз вокруг шеи. Затем множество ювелирных вещей виднелось на каждом; часов непременно двое, с двумя цепочками и с брелоками, которые длинно висели из жилетных карманов; последними обязательно владелец должен был побрякивать. На пальцах множество колец и перстней, затем большая запонка на груди в рубашке в виде застежки и поверх жилета еще две цепочки, которые висели крестообразно.
Записной франт непременно должен был румяниться, сурмить брови и белить лицо; в руках щеголя того времени должна была быть соболья муфта, называемая «манька».
Про таких щеголей говорит песнопевец следующее:
Вот они, что тянут тоны,
Сильна рвота модных слов,
В точь французски лексиконы
В кожу свернуты ослов.
Затем пиита отмечает одного из таких франтов-волокит, Баташева, про которого он говорит:
Не отвыкнув от привычки
Подбираться, – Баташев —
Это сеть для бедной птички,
Это славный птицелов.
Ив. Ив. Баташев – сын Ивана Родионовича, купца, получившего дворянство за образцовое устройство железных заводов на Выксе.
Баташев владел громадным богатством в Нижегородской, Тамбовской и Владимирской губерниях. Там у него имелось до семи заводов, при них 17 тысяч душ крестьян и 200 тысяч десятин строевого леса. Баташев Ив. Род. имел сыновей, которые умерли еще при жизни его; сам он отличался особенным долголетием и умер чуть ли не ста лет от роду. От сына его, Ивана, о котором здесь говорится, женатого на Резвой, осталась дочь Дарья, которую дед выдал в 1817 году за Шепелева. Последняя получила все богатство деда в приданое, вместе с ним и роскошнейший в Москве дом, под названием Шепелевский дворец на Вшивой горке, построенный ее дедом и возобновленный им же после пожара 1812 года. Про эту Шепелеву упомянуто в XXIII главе.
В этом доме стоял Мюрат, когда занял Москву Наполеон. По рассказам, отделка дома после пожара обошлась Баташеву в 300 000 рублей. Всем богатством Баташев был обязан брату своему, Андрею Родионовичу, человеку необыкновенного ума и непреклонной воли[211]; для достижения своей цели он не останавливался ни перед чем, все средства казались ему удобными; при всей своей алчности он отличался еще самым необузданным нравом.
Баташев наживался правдой и неправдой, к нему на заводы стекались толпой беглые и каторжники; он принимал всех и заставлял работать за ничтожную плату. Он покровительствовал открыто разбойникам, скрывавшимся в Муромских лесах, пограничных с его заводами, и получал от них свою долю грабежа.