Запад: Оноре Домье
Европейская история XIX века в советской системе образования имела лицо героев великого французского карикатуриста Оноре Домье. В моей памяти она связалась с революциями 1848 года и Парижской коммуной 1871-го, с «бонапартизмом», так ярко описанным Карлом Марксом. Казалось тогда, что столь же ярко вырисованные буржуазные толстячки из-под пера Оноре Домье касались лишь буржуа. Но он был натуральным революционером и в 1830-м, и в 1848-м, и в 1871-м годах – и изобразил не только буржуазные морды, но и редкие лица пролетариата, раздавленные эксплуатацией и революционной борьбой.
Уже несколько десятилетий как обнаружилось, что во французских революциях XIX века, на самом деле, трудно найти пролетариат, а на городские баррикады выходили не пролетарии, а ремесленники и мастера во главе своих семей и своих подмастерьев, разнообразные разночинцы и интеллигенты во главе своих агитационных трудов. А крестьянская антиреволюционная Вандея – как стояла в первом революционном 1789 году незыблемым устоем косности на пути агитационного прогресса, так и простояла весь XIX век и даже весь век XX.
Оноре Домье (1808–1879) родился в семье ремесленника и рано научился рисовальному ремеслу, которое в большом городе гарантировало ему хлеб с маслом: рекламный лубок пользовался спросом, а конкуренция в этой сфере всегда обеспечивалась прежде всего умением рисовать лучше, чем рисуют другие. От этого первобытного комикса шла прямая линия в карикатуру. Карикатура требует от художника редкого умения достигать внешнего сходства и узнаваемости характера персонажа, редкого качества следить за политической публицистикой и видеть в ней не столько газетные склоки, сколько мифологическую массовую страсть искать и находить в политике символы зла и постыдности.
Несмотря на классические карикатуры, действительный исторический и художественный вес придали творчеству Домье не они, а его революционный переход к живописи, к станковой социальной критике, в которой уже терялись следы карикатуры. В ней все фигуры зла и жертвы уже переставали быть только объектом агитации и сатиры, а становились образами Несправедливости и Революции. Уродам, из которых были поголовно укомплектованы власти и «праздно болтающие» подельники насильников и эксплуататоров, среди коих Домье особенно ненавистны были судейские демагоги, – противостояли люди почти без лиц. Это были люди-зародыши из униженного народа, несущие в себе надежду стать человеком, приобрести лицо, но без уродства. И редкие народные лица Домье – лица восставшего народа. Вне этого – непрерывный холод, нищета, обноски, голод, тьма, безликие женщины, матери, дети. И стряпчие при власти – тоже стадо, но их маски-лица отличны от безликих народных голов лишь тем, что у голов – цветовые пятна, а у лиц-масок – натуральные морды, куски рыхлого мяса, циничной натуры.
Можно легко восстановить образный мир Домье и его личную борьбу всей жизни: мурло враждебной власти против матери с маленьким ребёнком, в котором угадывается сам Домье, и против восставших молодых людей, наверное, старших братьев.
Живопись Домье очень хороша, значительно ценнее и лучше его столь революционно корректной карикатуры. Она редкостно динамична там, где автор хочет своими самыми простыми средствами показать движение. Она – вне своего времени и словно не для своего времени – обращается, прежде всего, к движению глаза, тела и сердца зрителя вослед героям картины, а не его культурного сознания, которое стало бы расшифровывать мифологическое пустословие актёров. Она видимо встроена в мощную живописную традицию рождавшегося и родившегося экспрессионизма – задолго до того, как принято отсчитывать время рождения экспрессионизма. В прямой линии от Франсиско Гойи – через Оноре Домье – к Эдварду Мунку выражается центральная история европейского Модерна. Это история превращения кровавой национально-освободительной войны (Гойя) в социальную борьбу (Домье) и их вместе – в отчаяние одинокого человека (Мунк). В конце этой линии стоят обрубки людей немецкого экспрессионизма послевоенных 1920-х годов: только ужас и порнография без человека. За её пределами – современный экспрессионизм, уже автоматически понимающий всю тяжесть своего уродливого бремени и кровавой человеческой душевной красоты.
Домье как художник настолько лучше Домье-карикатуриста, что вполне уютно и конкурентно чувствует себя посреди своих современников, Курбе и Милле, которые как великие живописцы пользуются гораздо большей славой, но в своей борьбе за новый реализм – архаичней, туманней, слабее, живописно невнятней и эмоционально беднее. Стоя рядом с ними во времени, Домье действительно предвосхищает художественный и эмоциональный мир уже состоявшегося будущего, из коего мы точно можем судить, что Домье-художник опережал своё время и на 4050 лет, и даже на 100 лет, и теперь, скрой своё имя, легко стал бы великим. Тем острее чувство подлинной гениальности Франсиско Гойи, который за 30–50 лет до Домье прошёл и для себя исчерпал его творческий пафос. Через кровавую войну в Испании – от своих бездарных придворных шпалер до бесценных «Капричос» и «Бедствий войны» – Гойя в более высокой, кричаще трагической форме предвосхитил безликую драму Домье. Такова иерархия.
Но мы – не Домье. Мы – его благодарные зрители. Нам достаточно, что Домье и сам жив и актуален, что именно Домье узнаваемо присутствует в Ван Гоге, в Пикассо, в Кете Кольвиц и даже Фальке. И будет жить узнаваемо: пока бедная мать ведёт своего младшего ребёнка сквозь тьму несправедливости, а её старший сын, надежда, первенец, романтический и сильный боец, идёт на войну за человеческие свободу и справедливость.
Ии
История
ИСТОРИЯ ВНЕ ОПЫТА
Современные русские историки государственной власти и экономики, за единичными исключениями, НЕ имеют личного опыта ни того, ни другого. Поэтому они в большинстве своём НЕ видят хаоса и физических пределов, которые всегда лежат на пути руководящих указаний власти. Не видят естественного отсутствия единства воли в распоряжениях государственного начальства и НЕ понимают условий и смысла экономики и коммерции вообще. Зато Бог миловал: 99 % из нас, ныне живущих, в полной мере вкушают плоды и отходы идейной борьбы – и потому изучают её с особым проникновением.
КОНСПИРОЛОГИЯ
Конспирология – удел кухонных вождей, слуг власти и банщиков.
Имеющий хоть какой-нибудь личный опыт государственной службы отлично знаком с исключающими любой тотальный заговор: повальным эгоизмом, зыбучим песком исполнителей, хаосом разнонаправленных воль, не говоря уж о глупости и жадности. Всё побеждает не заговор, а консенсус.
ЕДИНЫЙ УЧЕБНИК ИСТОРИИ РОССИИ ХХ ВЕКА
Это не большее зло тоталитаризма, чем тоталитарные исторические политики Польши, Украины, Литвы, Латвии, Эстонии и т. п., оснащённые до зубов. Историческая же политика России – беззуба и бесчелюстна.
В исторической политике России, с её правящим капиталом, графоманией и инквизицией, любая идейная монополия даёт власть циникам и ничтожествам. Оные же циники клинически не способны добиваться результата и следовать национальным интересам.
Вот яркий пример единого бесстыдства из советского учебника:
В чём заключается главная и основная ошибка Николая II? В том, что он ни в малейшей степени не был диалектиком. Он не понимал, что нельзя к Японии 1904 года подходить так, как в 1895 году, он не умел конкретизировать положение каждого определённого исторического периода, он был типичнейший метафизик, и от этого он и погиб.
Что-то сейчас напишут в едином учебнике наши официальные мозги? Что-нибудь про молитвенника и исповедника Николая II?
РАБОТАЮЩИХ МОДЕЛЕЙ НЕТ
(В гуманитарном знании) – они хороши лишь как дидактический инструмент. Применяемые же к полноте фактов, конфликтуют с ними на уничтожение. «Рассуждать догматически о том, что не проверено на опыте, – есть удел невежества» (Наполеон Бонапарт. Искусство войны).
ИСПИВ ГРАФОМАНИЮ,
чувствуешь острей, где в стихах поэзия есть, а где в виршах её нет: но циркулем объяснить это нельзя.
Так и в науке: усердное переползание от одной архивной цитаты к другой – большое и полезное достижение.
Но знание (как поэзия) возникает лишь там, где историк поднимает глаза над забором цитат и в нескольких редких своих фразах говорит с полной ясностью для читателя и для себя: Иван Грозный не убивал своего сына.
Или: Сталин ваш так и не стал русским патриотом…
БЕДА ИСТОРИКА
Беда историка становится явной, когда – со своими школьными схемами, то есть со своей примитивной отмычкой и комикс-языком – он наконец погружается в первобытный предмет своего ремесла: и на него обрушивается, сквозь источники, особенно повременные, хаос альтернативной мифологии и альтернативного многоголосого языка.
Он больше не может следовать своей агитке, если историк (аферисту легче – он выхватывает из предмета искомое и якобы иллюстрирующее агитку и спокойно ложится спать сном урода). И тогда перед ним обнажается выбор: идти ли в хаос непознаваемого со льдинки на льдинку фрагментов, постепенно выстраивая «краткий курс» лоции, – или подчинять своё описание избранному герою-любимчику, сменяя комикс дидактики на комикс безмозглой верности герою и его языку.
ЭМПАТИЯ ИСТОРИКА
В младенчестве он надевает трусы своей куклы как свои собственные – и ему не жмёт. Пока младенец.
В молодости он смотрит на мир глазами (цитатами) своего героя. Пока молод.
В старости считает своим героем самого себя и уже вещает от имени своего героя. Если дурак и ничему так и не научился.
ИСТОРИЯ
как целое может быть сравнима лишь с водопадом. Никаких общих закономерностей, кроме двух: поток воды падает.
Говорящие об общих исторических закономерностях философы, химики, экономисты, социологи, писатели, физики, леонарды, математики и др. – говорят не об истории, а о себе.
КОМПРОМИСС
между наукой и верой, ценностями и практикой, научными и политическими школами и т. п. – не нужен. Динамический консенсус НЕ порождается априори. Только конфликт соответствует жизни. (О войне: стабильный мир только с позиции силы.)
АРХИВЫ
По роду занятий я имел дело, прежде всего, с дореволюционными и эмигрантскими частными архивными фондами и советскими ведомственными архивными фондами.
Частные фонды великих – главное оружие против их собственных мемуаров. А после великих – едва ли не полностью – мусор, главный урок к тому, чтобы не «заводить архива».
Ведомственные фонды – главное оружие против разных партийных «Кратких курсов истории» и, как ни странно, центральный мотив к изучению личностей в их практике, а не в их нарциссизме.
КОНСПИРОЛОГИЯ
Терпеть её не могу. Но хоть она заставляет публику изучать контекст и глубину событий. Впрочем, тоже тщетно.
АРХАИКА И ТЕРМИНОЛОГИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
За 30 лет изучения русской общественной мысли пришёл к твёрдому выводу: на рубеже 1890-х и 1900-х в ней произошла терминологическая и языковая революция. И язык её остаётся в целом современным (за понятным исключением достижений и всякой моды ХХ века). А то, что было в ней ещё даже до середины 1890-х гг., – архаика. Из этого следует важное: нынешнее ретроградное и некритическое воспроизведение языка, например, К. Н. Леонтьева – не более чем мимесис, игра. Ну играйте, братцы-сестрицы, только не обижайтесь, что вашу сердечную боль об Отечестве ваш язык изображает как подражательную, не актуальную.
И повторю: БЕДА РУССКОГО КОНСЕРВАТИЗМА в том – что он живёт в своих книжках, а не в своём народе, что для него нет ни 9 мая, ни 12 апреля, что ему нечего сказать своему русскому и нерусскому большинству.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ РУССКОГО ИСКУССТВА
Настоящая. А не догматически-политиканская клоунада в духе Фёдорова-Давыдова. Написать такую – моя мечта с юности и мой долг перед старшими. Но я не написал и уже не напишу. Завещаю.
ИСТОРИЯ КАК ЗАПАХ
Я застал ещё образ простой сельской крестьянской усадьбы с устойчивым и узнаваемым запахом дров, конского навоза и ветра: это был родной дом моего отца, крайний в деревне.
И Москвы – с запахом резины и мебельного лака панелей в метро и в общежитии Главного здания МГУ
Что останется от запаха Москвы ныне? «Килограмм еды» и кофе?
ИСТОРИКИ И СОСЛАГАТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ
Читатели чаще историков заявляют: «история не знает сослагательного наклонения». И ошибаются. Как метод «если бы» в исторических штудиях вполне рабочий: например, что надо было бы, чтобы армия С спаслась от уничтожения в Восточной Пруссии? Насколько это реально и на ком ответственность?
Но главное в том, что только свершившаяся история не знает «если бы», а пока свершается – полна ими.
А ещё главнее – что историческое сознание масс, вождей и политических классов, действующих в истории на свой страх и риск, – ПОЛНОСТЬЮ состоит из этих «если бы».
ИСТОРИК И ВРАЧ:
1. специалист общей практики действует под копирку дидактики, схем и методов лечения, средних по больнице, – ломая индивидуальный диагноз и, соответственно, индивидуальное здоровье = уникальную историю предмета.
2. хороший, «узкий» специалист изучает индивидуальное и лишь потому уже на голову выше средне-арифметического.
3. очень хороший специалист сопровождает своё узкое и точное знание – адекватным знанием контекста, сопряжённых условий и последствий диагноза и лечения, то есть описывает историю не только из мозга её героя, но и вокруг его социального и культурного тела.
ДИДАКТИКА, АЗБУКА, РЕЧЬ
Только глупый человек ловит кайф от излагаемых им дидактических схем, критического исследователя постоянно тошнит от его собственных схем (неизбежных в дидактике).
Учебник и краткий курс – крайне неблагодарное усилие для исследователя: и научить надо азбуке, и тошнота душит.
И преодолевать себя каждый раз никакой желчи не хватит.
ЕЩЁ ОДИН МИНУС НАШЕГО ТРУДА
Историки – при всей их гениальности – растут долго и нетленно стартуют обычно в 50. Ещё один минус их труда – он индивидуален и в общем не знает семейной среды как массового явления (в отличие от). Примеры наследования исторической профессии – единичны, а удачные примеры – ничтожны.
Вывод: это хорошо и это честно. Тащи в вечность не себя с домочадцами, а свою культуру и смысл своего народа.