— Дважды. Может, я тебе и говорила об этом — когда я вышла замуж за Такитиро и когда мы с ним похитили крошечную девочку Тиэко. Мы тебя привезли тогда на машине. С тех пор минуло двадцать лет, но и теперь, когда я вспоминаю об этом, сердце готово выпрыгнуть из груди. Вот дотронься…
— Матушка, разве меня не подкинули?
— Нет, нет, ты ошибаешься! — Сигэ чересчур решительно затрясла головой. — Человек хоть раз в жизни совершает дурной, ужасный поступок, — продолжала она. — Похищение ребенка — преступление более тяжкое, чем кража денег, чем всякое иное воровство. Я думаю, это хуже, чем убить человека.
— …
— Представляю, как горевали твои родители, — ведь от такого можно сойти с ума! Когда я задумываюсь над этим, мне начинает казаться, что даже теперь я согласилась бы вернуть тебя им… Но нет, я тебя никому не отдам. Конечно, если бы ты их отыскала и пожелала возвратиться к настоящим отцу и матери, тут уж ничего не поделаешь, но… я бы не перенесла этого. Может быть, умерла бы от горя.
— Матушка, не говорите так! На свете у меня только одна мать — это вы…
— Знаю, и это делает мою вину еще более тяжкой… Мы с отцом понимаем, что нам уготовано место в аду, но что нам ад, если нам посчастливилось вырастить такую прекрасную дочь. По взволнованному лицу матери потекли слезы. Тиэко и сама заплакала.
— Скажите мне правду: я подкидыш? — с мольбой в голосе спросила она.
— Нет, нет! Я ведь тебе уже говорила… Почему ты сомневаешься в моих словах?
— Не могу поверить, что такие люди, как вы, как отец, могли похитить ребенка.
— Разве я тебе сейчас не говорила, что раз в жизни человек совершает дурной поступок?
— Скажите, где вы меня похитили?
— В Гионе, — без запинки ответила Сигэ. — Мы приехали туда вечером полюбоваться на цветущие вишни и увидали лежащего на скамейке под вишневым деревом ребеночка — прекрасного, как цветочек. Мы склонились над ним — и он нам улыбнулся. Я взяла его на руки — и уж никакие силы не могли заставить меня снова положить его обратно. Я прижалась щекой к его щечке, а отец поглядел на меня и говорит: «Сигэ, украдем его! Бежим, скорее бежим отсюда!» Остальное было как во сне. Помню лишь, что мы помчались к харчевне «Хирано», знаешь, той, которая славится имобо[21] — там мы оставляли машину, — и уехали домой…
— …
— Твоя мать, наверное, куда-то отлучилась, а мы и воспользовались этой минутой.
Рассказ Сигэ был не лишен логики.
— Это судьба… Так ты стала нашей дочерью, Тиэко. С тех пор минуло двадцать лет. Хорошо ли мы поступили — не знаю, но в душе я молитвенно соединяю руки и уповаю на прощение за совершенный поступок. Наверное, и отец тоже.
— Матушка, не корите себя! Я всегда говорю себе: до чего же мне повезло!
— Тиэко прижала к глазам ладони.
Похищена ли была Тиэко или подкинута, но в книге посемейных записей она значилась законной наследницей семейства Сада.
Когда отец и мать впервые — она в ту пору поступила в среднюю школу — признались Тиэко, что она не родной ребенок, девочка не восприняла этого всерьез и даже подумала, будто родители так сказали, потому что она плохо себя ведет.
Наверное, они опасались, что она прежде узнает об этом от соседей. А может, верили в непоколебимость дочерней любви и решили: девочка уже достаточно взрослая и можно сказать ей правду. Признание родителей застало Тиэко врасплох, но нельзя сказать, что она уж очень опечалилась. Она не особенно страдала и когда стала взрослой. В ее любви к Такитиро и Сигэ ничто не изменилось, не осложнились и их отношения. Словом, ничего такого не возникло в ее душе, что нужно было искусственно подавлять. Может, тому способствовал характер Тиэко.
Но если она не дочь Такитиро и Сигэ, значит, где-то живут ее настоящие родители; чего доброго, у нее даже и братья есть, и сестры. «Я с ними вряд ли свижусь, — размышляла Тиэко, — и живется им тяжко, должно быть, не то что мне».
Но главное было не это. Больше тревожило огорчение, какое могла бы она доставить нынешним отцу и матери — хозяевам дома со старинной решеткой.
Вот почему Тиэко там, на кухне, прижала ладони к своим глазам.
— Тиэко, — Сигэ положила ей руку на плечо, — не спрашивай больше о прошлом. Мир так устроен, что никому не ведомо, где и когда упадет ему в руки драгоценный камень.
— Драгоценный камень?! Не слишком ли лестное сравнение? Но я была бы счастлива, если бы он пришелся впору вашему кольцу, — прошептала Тиэко и усердно занялась приготовлением ужина.
После ужина Сигэ и Тиэко поднялись наверх в дальнюю комнату.
В фасадной части второго этажа находилась скромная комната с маленьким оконцем и низким потолком, где ночевали ученики и посыльные. В дальние же комнаты вела галерея, проходившая сбоку от внутреннего двора. Туда можно было попасть и прямо из лавки.
Самых уважаемых, давнишних покупателей обычно принимали в дальних комнатах. Там же при случае они ночевали.
С обычными покупателями переговоры велись в гостиной первого этажа, выходившей во внутренний двор. Это была большая комната — от лавки до задней части дома. Вдоль стен — полки с товарами. Здесь на полу, устланном тростниковыми циновками, раскладывали ткани и кимоно, чтобы покупатели могли свободно их разглядывать.
На втором этаже были еще две небольшие комнаты с высокими потолками — спальни родителей и Тиэко.
Тиэко села перед зеркалом и распустила длинные, изумительной красоты волосы.
— Матушка! — позвала она Сигэ, которая готовилась за фусума[22] ко сну. И столько разных чувств соединилось в этом слове…
ГОРОД КИМОНО
Киото — большой город с удивительно красивыми деревьями. Нет слов, прекрасны сад вокруг императорской виллы близ храма Сюгакуин, сосновая роща у императорского дворца, множество обширных садов старинных храмов, но хороши и деревья на городских улицах, они-то прежде всего и бросаются в глаза туристам. Необыкновенные плакучие ивы в Киямати и на набережной реки Такасэ, ивовые аллеи вдоль улиц Годзё и Хорикава. Это настоящие плакучие ивы, их гибкие зеленые ветви свисают до самой земли. Восхищают и красные сосны, полукружьем выстроившиеся на Северной горе.
В весеннюю пору яркой зеленью одевается Восточная гора, а в ясную погоду можно разглядеть деревья и на горе Хиэй. Красота деревьев подчеркивает красоту города, за чистотой которого постоянно следят.
В Гионе, особенно в отдаленной его части, вдоль узеньких улочек стоят потемневшие от старости дома, но сами улицы чисты, нигде не увидишь признаков грязи.
То же самое можно сказать и о районе Нисидзин, где изготовляют кимоно. Там идеальная чистота, несмотря на множество невзрачных лавчонок и мастерских. Деревянные решетки у домов каждый день тщательно протираются, на них не найдешь ни пылинки. Прибрано и в ботаническом саду, на земле не валяются обрывки бумаги, не увидишь мусора.
Американские оккупационные войска построили для себя в ботаническом саду коттеджи и, конечно, запретили японцам посещать его; потом американцы ушли, и все стало по-прежнему.
У Сосукэ Отомо — владельца ткацкой мастерской в Нисидзине — была в ботаническом саду любимая аллея камфарных лавров. Деревья невысокие, да и сама аллея — короткая, но ему нравилось гулять по ней. Особенно в весеннюю пору, когда у лавров набухают почки…
«Как там камфарные лавры? — иногда вспоминал Сосукэ, прислушиваясь к работе ткацкого станка. — Не срубили ли их оккупанты?»
Он с нетерпением ждал, когда же ботанический сад снова откроется.
Побывав в ботаническом саду, Сосукэ любил пройтись вдоль пологого берега Камогавы, откуда открывался вид на Северную гору. Обычно он гулял в одиночестве.
Вся прогулка по ботаническому саду и вдоль реки занимала около часа. Вот и сегодня он вспомнил о любимой аллее и затосковал.
— Из Саги звонит господин Такитиро Сада, — прервала его воспоминания жена.
— Такитиро? Из Саги?.. — Он подошел к конторке, где стоял телефон.
Ткач Сосукэ был лет на пять моложе торговца одеждой Такитиро. С давних пор они питали расположение друг к другу, нередко развлекались вместе в «дурной компании». Но в последнее время виделись нечасто.
— Отомо у телефона, давненько мы не встречались…
— Здравствуй, Отомо. — Голос Такитиро звучал необычно оживленно.
— Так вы, значит, в Саге?
— Ага, скрываюсь в уединенном женском монастыре.
— Вы изволите себя вести несколько странно. — Сосукэ специально употребил вежливый оборот. — Бывают ведь разные женские монастыри…
— Но этот настоящий, и живет в нем единственная старуха настоятельница.
— Ну и что? Старуха старухой, а господин Сада с молоденькой девушкой…
— Брось свои дурацкие шутки, — рассмеялся Такитиро, — у меня к тебе дело.
— Дело? Ко мне?
— Да. Я хотел бы заехать сегодня.
— Милости просим, милости просим. — Сосукэ не мог скрыть недоумения. — Я весь день дома, работаю. Наверное, и по телефону слышно, как станки стучат.
— Слышу, слышу! А знаешь, я соскучился по этому шуму.
— Может, вы и соскучились, а для меня этот шум — хлеб насущный. Если он прекратится, мне конец. Это вам не развлекаться в уединенном женском монастыре…
Не прошло и получаса, как машина, в которой сидел Такитиро, остановилась у дома Сосукэ.
Такитиро вошел в дом. Глаза его сияли. Он поспешно развязал фуросики.[23]
— Вот, хотел бы просить тебя, — сказал он, разворачивая рисунок.
— Пояс! — воскликнул Сосукэ и внимательно поглядел на Такитиро. — Такой современный, нарядный — совершенно не в вашем стиле, господин Сада. Н-да… Не иначе как для той, кто уединилась вместе с вами в женском монастыре?
— Ты опять за свое… — рассмеялся Такитиро. — Для нашей дочери.
— То-то удивится барышня, когда пояс будет готов. Ахнет, да и только. Станет ли она носить такой?