– Для людей исключительных и мораль нужна исключительная!
И не поручик Пирогов с его «интрижками».
В нём было нечто «от дон Жуана».
Каждый раз, – а бог свидетель, как часто это бывало! – он увлекался искренно.
С каждой новой донной Анной и даже Лаурой, – для него начиналась:
– Новая жизнь!
– Ты понимаешь, я играть стал лучше!
– Она из меня актёра сделала!
Он мял своим приятелям крахмальные рубашки, сжимая их в объятиях.
В три часа ночи являлся будить.
– Ты спишь? Идём! Не оставляй меня одного! Ты понимаешь? Я не могу спать! Я не могу! Она мне сказала…
Старый актёр Синюшкин звал его за это:
– Институтом.
Мужской род от «институтки».
– Институт какой-то восторженный, а не актёр!
И ни к кому так не подходило:
…влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся…
Как его великому прообразу, – ему казалось:
– Не та!
И он мчался дальше, к новым…
Победам?
Возрождениям!
Вечно недовольный, ни чем не удовлетворённый, мчался всю жизнь куда-то дальше, дальше в искусстве, в жизни.
«Бессмертья, может быть, залог!»
VII
Этого Кина нельзя было не любить.
Его любили все.
Актрисы, актёры, товарищи, друзья, публика, встречные.
От антрепренёра до его человека «Николашки», в которого он каждое утро, аккуратно, запускал сапогом, когда тот его будил на репетицию.
И, справляя тризну по тебе, мой бедный друг, как же я, по нашему старому славянскому обычаю, не заколю у тебя на могиле твоего любимого коня?
– Он же ж ездит же ж на мне ж, как на коне ж!
Как же я, мой Кин, не выведу твоего Соломона?[18]
Антрепренёр Рудзевич, устроитель всевозможнейших «поездок», – любил его до безумия.
– Та ж Кола ж! Беже ж ты мой!
Тоже оригинальный представитель нашей русской богемы.
Одной очень молодой и красивой артистке, в присутствии её высокоаристократической родни, с ужасом отпускавшей её на сцену, он «бухнул» такой комплимент:
– Та ж у вас не лыцо, а целая дэрэвня!
– Как деревня?
Он пояснил:
– Увидит помэщик вас на сцэнэ, – сейчас дэрэвню подарит. Накажи ж меня бог!
Этот дикарь, влюблённый в актёров ещё больше, чем в сцену, – в любви к Рощину доходил до мании величия.
Он привёз Рощина на гастроли в какой-то городок на Волге.
Исправник спросил его «так, между прочим»:
– А что, Рощин-Инсаров хороший актёр?
Надо было увидеть лицо Рудзевича:
– Да вы!.. Да вы!.. Да вы – социалысть!
Исправник даже опешил:
– Позвольте…
– Вы позвольте! Как же ж вы смеете такие вопросы задавать? Да знаете вы, Рощын сейчас пошлёт телеграмму директору императорских театров…
Исправник, не дослушав, начал извиняться.
VIII
Человека, которого знала и любила вся Россия, убил какой-то господин Малов.
Про которого только и известно, что:
– Он убил Рощина-Инсарова.
Эта радостная для всех жизнь кончилась трагически, потому что встретились и столкнулись два миросозерцания.
К богеме, к «цыганам» пришёл Алеко.
И мещанский Алеко.
О, эти мещане с их добродетелью!
Которые не прощают флирта и прощают себе убийство.
Убивают и остаются жить.
Они протестуют против смертной казни, а на каждом шагу, каждый день пятнают жизнь кровавыми пятнами.
Судят и палачествуют.
За малейший проступок.
За тень малейшего проступка.
Племя злое, тупое и жестоковыйное.
О, эти предусмотрительные люди, являющиеся к приятелям с револьвером в кармане.
И всё это, видите ли, во имя морали! Во имя, видите ли, добродетели!
Бедная артистическая богема, ты можешь ответить этим узколобым, жестоким мещанам морали:
Мы дики, нет у нас законов,
Не нужно крови нам и стонов…
Мы не терзаем, не казним,
И к любви относимся, как к любви, – с радостной улыбкой. И к флирту относимся, как к флирту, – с улыбкой снисхождения.
Сколько прекрасных произведений искусства, сколько высоких минут восторга дала ты, радуясь и страдая, богема. И что, какую радость миру дали эти палачи «во имя морали»?
Что случилось?
За товарищеским ужином, когда было выпито немало шампанского, актёр хотел нравиться.
Это их профессия. Это их естество.
Цветы пахнут.
Это им свойственно.
И нравиться он хотел по-актёрски.
В разговоры он искусно вплетал отрывки из подходящих монологов.
И так как он был талантливым человеком, то выходило это у него блестяще.
Что ещё больше злило мужа.
Если бы был человек менее жестокий, но более находчивый, – он сказал бы:
– Ты отлично учишь роли. Молодец!
И сразу бы снял эту мишуру.
Всё обратил бы в смех.
В смех над Рощиным.
А бедный Рощин!
Как раз в это время у него в номере гостиницы сидела какая-то хористка – из-под стоптанного, вероятно, туфля которой он выбивался.
У него давно не было «красивого романа».
И вдруг «объяснение» монологами.
На полутонах!
Да ещё после ужина, – это, должно быть, ему казалось тонким, эффектным до бог знает чего!
Ведь он же актёр! Cabotin!
Утром, проснувшись, ты сам, вероятно, посмеялся бы над вчерашним «спектаклем».
Но «страж морали», – и с револьвером в кармане, – уже здесь. Я вижу эту сцену.
И, зная Рощина, представляю её себе. Рощин —
…Любовью связан
Совсем с другой, совсем с другой.
За перегородкой хористка.
Вот что страшно!
Услышит:
– Такую потом сцену запалит!
Он спешит умыться, чтоб идти объясниться:
– Только не дома!
А г. Малов, с револьвером в кармане, ходит по комнате:
– Моя честь!
– Какая там честь!
Бывший гусар, – актёр! – не мог произнести «чести», – «чэ-эсть!» – пренебрежительно. Он сказал:
– Какая там честь,
чтоб добавить:
– Ни на какую твою честь я не покушался!
Но в эту минуту – пуля, сзади уха, в затылок.
За одно, недоговорённое, слово – смертная казнь.
И это осталось безнаказанным.
С моего пера готовы сорваться безумные слова.
И в душе поднимается волчий вой.
…Бог, дышащий огнём!
Бог, топчущий, как глину, своих врагов!
Бог, мстительный до третьего колена!
Но…
Хорошо, что тебе попался хоть ловкий палач.
Который кончает сразу:
– Без мучений.
Ты перестал существовать, даже не заметив этого.
Из этого мира, где ты оставлял так много, ты исчез, даже не успев о нём вздохнуть.
После красивой жизни – лёгкий конец.
Спасибо судьбе хоть за это.
Гамлет[19]
Мистер Крэг сидел верхом на стуле, смотрел куда-то в одну точку и говорил, словно ронял крупный жемчуг на серебряное блюдо:
– Что такое «Гамлет»? Достаточно только прочитать заглавие: «Гамлет»! Не «Гамлет и Офелия», не «Гамлет и король». А просто: «Трагедия о Гамлете, принце датском». «Гамлет» – это Гамлет!
– Мне это понятно! – сказал г. Немирович-Данченко.
– Всё остальное неважно. Вздор. Больше! Всех остальных даже не существует!
– Да и зачем бы им было и существовать! – пожал плечами г. Немирович-Данченко.
– Да, но всё-таки в афише… – попробовал было заметить г. Вишневский.
– Ах, оставьте вы, пожалуйста, голубчик, с вашей афишей! Афишу можно заказать какую угодно.
– Слушайте! Слушайте! – захлебнулся г. Станиславский.
– Гамлет страдает. Гамлет болен душой! – продолжал г. Крэг, смотря куда-то в одну точку и говоря как лунатик. – Офелия, королева, король, Полоний – может быть, они вовсе не таковы. Может быть, их вовсе нет. Может быть, они такие же тени, как тень отца.
– Натурально, тени! – пожал плечами г. Немирович-Данченко.
– Видения. Фантазия. Бред его больной души. Так и надо ставить. Один Гамлет. Всё остальное так, тень! Не то есть, не то нет. Декораций никаких. Так! Одни контуры. Может быть, и Эльсинора нет. Одно воображение Гамлета.
– Я думаю, – осторожно сказал г. Станиславский, – я думаю: не выпустить ли, знаете ли, дога. Для обозначения, что действие всё-таки происходит в Дании?
– Дога?
Мистер Крэг посмотрел на него сосредоточенно.
– Дога? Нет. Может идти пьеса Шекспира. Играть – Сальвини. Но если на сцене появится собака и замахает хвостом, публика забудет и про Шекспира, и про Сальвини и будет смотреть на собачий хвост. Пред собачьим хвостом никакой Шекспир не устоит.
– Поразительно! – прошептал г. Вишневский.
– Сам я, батюшка, тонкий режиссёр! Но такой тонины не видывал! – говорил г. Станиславский.
Г. Качалов уединился.
Гулял по кладбищам.
Ел постное.
На письменном столе положил череп.
Читал псалтырь.
Г. Немирович-Данченко говорил:
– Да-с! Крэг-с!
Г. Вишневский решил:
– Афишу будем печатать без действующих лиц.
Г. Крэг бегал по режиссёрской, хватался за голову, кричал:
– Остановить репетиции! Прекратить! Что они играют?
– «Гамлета»-с! – говорил испуганно г. Вишневский.
– Да, ведь, это одно название! Написано: «Гамлет», – так Гамлета и играть? А в «Собаке садовника», что ж, вы собаку играть будете? Может быть, никакого Гамлета и нет?!
– Всё может быть! – сказал г. Немирович-Данченко.
– Дело не в Гамлете. Дело в окружающих. Гамлет – их мечта. Фантазия. Бред. Галлюцинация! Они наделали мерзостей, – и им представляется Гамлет. Как возмездие!
– Натурально, это так! – сказал г. Немирович-Данченко.
– Надо играть сильно. Надо играть сочно. Надо играть их! – кричал мистер Крэг, – декорации! Что это за мечты о декорациях? За идеи о декорациях? За воспоминания о декорациях? Мне дайте сочную, ядрёную декорацию. Саму жизнь! Разверните картину! Лаэрт уезжает. Вероятно, есть придворная дама, которая в него влюблена. Это мне покажите! Вероятно, есть кавалер, который вздыхает по Офелии. Дайте мне его. Танцы. Пир! А где-то там, на заднем фоне, чрез всё это сквозит… Вы понимаете: сквозит?