Простите мне беспорядок и движение моего письма. Я не имел ни времени, ни духу сочинять оправдание свое; оно вырвалось из глубины души, возмущенной тягостными впечатлениями. Кончаю повторением убедительной просьбы, довести до сведения государя императора, что я прошу суда и справедливости, уличения недоброжелателей своих, или подвергности себя последствиям, ожидающим того, кто перед лицом государя осмелится ложно оправдывать свою честь покушениями на омрачение чести других.
Знаю, что важные народные заботы владеют временем и мыслями государя императора; но если частная клевета могла на минуту привлечь его слух и обратить гнев его на меня, то почему не надеяться мне, что и невинность, взывающая к нему о правосудии, должна еще скорее преклонить к себе его сердобольное внимание».
Примечание автора: Оказалось, что эта Утренняя Газета, о которой не имел я ни малейшего понятия, была предположение самого князя Голицына (долго после приведенное в действие под именем Полицейской Газеты) и что должен был издавать ее один из его чиновников. Еще до сообщения мне письма Толстого, князь Голицын объяснил ему это дело, как оно было. Я был тогда с семейством у Кологривовых в Саратовской губернии, и Голицын посовестился встревожить меня заочно присылкой этого письма, которое он сообщил мне только по возвращении моем в Москву. Вообще князь Голицын оказал мне в этом случае большое участие и даже имел за меня неприятную переписку с Бенкендорфом. Я никогда не имел случая положительно разведать, что могло подать повод к этому непонятному и глупому оскорблению, мне нанесенному. Известно только, что во время Турецкой кампании был прислан в главную квартиру донос на меня. По всем догадкам, это была Булгаринская штука. Узнав, что в Москве предполагают издавать газету, которая может отнять несколько подписчиков у Северной Пчелы, и думая, что буду в ней участвовать, он нанес мне удар из-за угла. Я не мог иметь иных неприятелей, кроме литературных, и по ходу дела видно, что все это не что иное, как литературная интрига. Пушкин уверял, что обвинение в развратной жизни моей в Петербурге не иначе можно вывести, как из вечеринки, которую давал нам Филимонов и на которой были Пушкин и Жуковский и другие. Филимонов жил тогда черт знает в каком захолустье, в деревянной лачуге, точно похожей на бордель. Мы просидели у Филимонова до утра. Полиции было донесено, вероятно, на основании подозрительного дома Филимонова, что я провел ночь у девок. Вслед за перепиской Голицына, Жуковский вступился за меня, рыцарским пером воевал за меня с Бенкендорфом, несколько раз объяснялся с государем etc.
Далее в IX томе Собрания сочинений ПА. Вяземского опубликовано еще несколько писем официального характера, главным образом к князю Голицыну на французском языке, и указано, что «Записка о князе Вяземском, им самим составленная» напечатана под заглавием: «Моя Исповедь» во 2-м томе «Полного собрания сочинений его». СПб., 1879. С. 85 – 111.
11 июля и 1 августа 1833 года, за № 1696
Слушана записка министра финансов от 3-го июля за № 10081 (по Департаменту внешней торговли) о производстве коллежского советника князя Вяземского в статские советники.
Комитет, приемля в уважение значительность занимаемой князем Вяземским должности, усердную его службу, известные литературные труды и бывшие примеры, полагал, что согласно с представлением можно произвести его в статские советники, о чем, на случай Всемилостивейшего соизволения, и определил поднести проект указа к подписанию его императорского величества.
В заседании 1 августа комитету объявлено, что статс-секретарь Танеев от 27 июля за № 1391 сообщил управляющему делами комитета, что государь император высочайше повелеть изволил: считать дело сие конченным.
Комитет определил сообщить о том министру финансов к исполнению выпиской из журнала.
Управляющий делами комитета барон М. Корф.
Примечание автора: По приглашению графа Бенкендорфа явился я к нему сегодня 8 числа августа в 11 часов утра, и он объявил мне от имени государя, что государь не утвердил представления обо мне за то, что при пожаловании Эссена графом, сказал я, что напрасно не пожаловали его князем Пожарским.
Остафьево, 2 сентября 1830
Вы позволили мне напомнить о себе письменно вашему превосходительству и желали знать, справедливы ли были слухи о тяжкой болезни Полевого. Пользуясь обязательным позволением вашим, я удовлетворяю вашему любопытству. Могу сказать вам положительно, что Полевой жив и на ногах. С одной стороны, появление второго тома «Истории Русского Народа», если не есть свидетельство совершенного здоровья, то, по крайней мере, есть вывеска жизни; а с другой, встреча моя с ним на погребении нашего собрата по литературе и добрейшего приятеля моего Василия Львовича Пушкина, удостоверяет, что он здоров. Жаль только, что от него не здоровится другим. За глупую статью о князе Беззубовом, напечатанную в одной из книжек Телеграфа, цензор журнала его, С.Н. Глинка, лишился места своего, а с ним и единственных средств к пропитанию своему и содержанию многочисленного семейства. Все в Москве жалеют о бедной участи несчастного. Наказав цензора за оплошность (и почему цензору угадывать личности на лицо, которое может быть ему и не знакомо?), не имели в виду, что губят вместе с тем и доброго человека, бедного семьянина и писателя, которого вся жизнь была ознаменована честностью поступков и беспорочностью мнений, писателя, служившего пером своим верою и правдой правительству, особенно же в 1812 году, когда Глинка был оракулом провинций и Шатобрианом Московского ополчения. Но, однако же, таковы горестные следствия отставки его. Он теперь решительно без хлеба. Если ваше превосходительство нашли бы случай замолвить кому-нибудь о нем доброе слово, например, для исходатайствования ему пенсии в уважение прежних заслуг его, то истинно спасли бы вы несчастного от гибели
Книжка 7. (1829)
Мои мысли лежат перемешанные, как старое наследство, которое нужно было бы привести в порядок. Но я до них уже не дотронусь; возвращу свою жизнь Небесному Отцу; скажу Ему: «Прости мне, о Боже, если я не умел воспользоваться ею, дай мне мир, который не мог я найти на земле. Отец! Ты единая благость! Ты прольешь на меня капли сей чистой и божественной радости».
Положение Польши. Наличность благ есть; применения этих благ ответствуют ли наличности? Одно коренное зло: излишнее число войск. Что такое польское войско? Польше, отдельно взятой, войска не надобно. Войско – ограда независимости: польская независимость опирается на Россию. Избыток польского войска утопает в громаде русского. От несоразмерности армии и средств государства проистекает расстройство финансов, единственная наружная рана Польши. Тело, однако же, поражено недугом: искать язву внутри? Где она кроется?
Книжка 8. (1829–1830)
25 мая 1830. С.-Петербург
Получил ответ от цесаревича. Обедал у Молчанова. После обеда на гулянье в Екатерингофе с Дельвигом. Вечером до 12-го часа у Булгакова.
Булгаков однажды наехал на шум в Ямбурге. Допрашивался. Смотритель отвечает, что проезжий бил его по щекам, и прибавляет: конечно, одна пощечина ничего не составляет, но во множестве это делает маленькую перемену.
27 мая
Трехдневное письмо к жене с Габбе. Вчера обедал у Сергея Львовича Пушкина. Александру 31 -й год. После обеда – в Летнем саду, вечером у Фикельмонт; большое толкование: род кокетства, волокитства, но без последствия.
Написал стихи графине Людольф. Был в департаменте у Дружинина, потом у Бибикова.
29 мая
Обедал у Булгаковых. В 7 часов в заседании советов о закавказской торговле – о кожах соленых и сушеных. Вечер у Фикельмонта.
31 мая
Ездили с Багреевым в Рябово Всеволожского. В омнибусе M-me Medem, Arendt, Поливанова, вдова, фамилии Богульянских (так ли? Я не знаю отчего, но мне всегда стыдно криво написать фамилию. Это кривописание кажется мне неловкостью).
Местоположение хорошее, есть природа, или природица, движение в земле, или дергание, озера. Устройство хорошее. Едешь мимо порохового завод Приютина.
Мы в Приютине остановились, вспомнил я Пушкина, горелки, комары. Впрочем, комаров вспоминать было нечего, они сами о себе дьявольски напоминали. Не понимаю, как можно жить в этом комарном царстве, все равно что в муравейной яме.
Возвратились часу во втором. Ездил в Царское Село, обедал у Жуковского. Вечером у Dona Sol. Царское Село – мир воспоминаний. Китайские домики: развалины.
Вторник. Я сбился с числами. Вчера утром в департаменте читал проекты положения маклерам. Если я мог бы со стороны увидеть себя в этой зале, одного за столом, читающего чего не понимаю и понимать не хочу, худо показался бы я себе, смешным и жалким. Но это называется служба, быть порядочным человеком, полезным отечеству, а пуще всего верным верноподданным. – Почему же нет.
Обедал у черт знает, как называют этого преемника Andrieux, Andrieux-вторым что ли. Нашел тут Сергея Львовича (Пушкина). Был день именин Александра, и чадолюбивый отец разделил человек на семь свою радость и свою бутылку шампанского.
Вечером был у Закревского, а кончил у Фикельмонт.
Сегодня утром тот же департамент, те же маклера. Я начинаю быть ленив на письма, пишу их много, но уже не с духом.
15 июня
В среду вечером, т. е. 4-го числа, ехав в Елагинский театр, был я вывален на мосту Каменного острова с Икскулем. Подробности моего падения находятся в письмах к жене моей.
Вот скоро две недели, что я сижу дома. Не знаю, от расстройства ли нервов или от чего другого, но я не могу путно заниматься. Книги грудами лежат около меня, а я ничего не читаю, кроме газет и журналов, потому что это отрывочное чтение. Обыкновенно при легких припадках нездоровья я привыкал к своему заточению и находил отраду и удовольствие в занятиях. Впрочем, если был бы у меня решительный авторский талант, то я, верно, преодолел неохоту и мог бы написать что-нибудь путного и большого.