Темпоризация в исполнительной власти может быть очень полезна и спасительна, когда она вовремя успевает затормозить стремление безответственной воли. Но когда эта воля уже приступила к делу и высказала во всеуслышанье, чего она хочет, исполнительная темпоризация только что нарушает достоинство верховной власти и компрометирует ее. Тут тоже выходит: traduttore traditore (переводчик предатель). Исполнители-переводчики с умыслом ослабляют, изменяют положительный смысл подлинника. Наша дипломатия обыкновенно неверный перевод высочайшего текста. Он кажется ей слишком резок и она – добросовестно, верю, но часто неловко – старается смягчить выражение. Представьте себе, например, каков может быть перевод Брунова, это – текст Тацита в переводе Шаликова. Какой-нибудь Ермолов, вот настоящий в нынешних обстоятельствах переводчик русского царя на английский язык, или французский. Газеты рассказывают, что Наполеон был очень внимателен к Киселеву в Фонтенебло. Еще бы нет! Довольно и того унижения, что Киселев был в Фонтенебло. Лежащего не бьют.
21-е. Вчера минуло два года парижской передряге и бивакам под окнами на Елисейских полях.
Вечером был у Стюрмер. Лакур, в проезд свой чрез Венецию, говорил, что Каннинг заварил всю кашу, убедил Порту не согласиться на Венскую ноту.
А теперь он и старается угомонить турок и сделать их сговорчивыми, но они его не слушают и возражают ему, что он же вовлек их в войну, что все усилия, все издержки ими сделаны, и уступить то, что отвергали они прежде, теперь уже не время. И вот что называется независимостью и самобытностью Турции, о которых так хлопочут! Никогда Турция не действует от себя, а все ее действия направляются то в ту, то в другую сторону, тем и другим. Турция на то только и существует, чтобы периодически ссорить Европу между собой. Вечером в Apollo опера «Parisina», которую в 1835 году слушал я в Риме с таким удовольствием… Нынешнее представление не отвечало римским воспоминаниям. Певица София Перуцци, которая недурна была в Сафо, совершенно убила роль Паризины. Она мне так не понравилась, что отбила у меня желание разведать: не дочь ли она наших московских Перуцци.
22-е. Обедня. Прогулка в giardini publici – воспоминание осенних прогулок на Петербургских островах; шорох поблекших листьев под ногами. Обед у Свистуновой, с Клейстом. Вечер у Кассини. Говорили о потомках некоторых дожей и знаменитых венецианских фамилий.
Девицы Фоскари получали до кончины от австрийского правительства по несколько цванцигеров в месяц на пропитание, и брали по цванцигеру на водку от путешественников, показывая им дворец своих предков. Другой потомок какого-то дожа и теперь торгует зажигательными спичками на Piazza. Впрочем, многие богатые фамилии раздают ежегодно богатые милостыни. Тревес, еврейский банкир, несколько лет тому назад выиграл в лотерее 200000 цванцигеров, и все их раздал по неимущим своим единоверцам и христианам.
Венециане вообще худые хозяева и немногие и из богатейших не кончают разорением.
Миллионщик Маруцци, брат генеральши Сумароковой, имел богатые поместья, рыбные ловли, за которые случалось ему иногда приплачивать ежегодно значительные суммы, вследствие беспечного управления. Этот Маруцци был краснобаем флорианского кафе, где проводил все ночи, окруженный многолюдными слушателями. И теперь встречаются в кофейных домах говоруны, но, по общим отзывам, далеко не стоящие Маруцци.
В России переводятся эти типы. Последний из них был сенатор Павел Никитич Каверин. Встречаешь болтунов, но говорунов уж нет.
Ничего нет глупее этого разрыва в обществе между венецианцами и австрийцами. До последней революции его не было. Около 60 лет, с падения республики, были они всегда под чужим владением. Несколько месяцев подурачились, бесновались – и очутились после в первобытном положении. Не совсем приятно, согласен. Но как ни дуйся, а покориться необходимости должно.
Хорошо наше положение. Если мы будем биты турками, то французы и англичане будут смотреть на это со стороны и с особенным удовольствием, не трогаясь с места, пока турки останутся победителями. Начнем ли мы турок бить – англичане и французы скажут, что это никуда не годится и что если мы не уймемся, они пойдут выручать турок.
24-е. Екатеринин день. Хоть бы в этот день поколотили турок по-екатеринински и по-суворовски.
Вот уже и ноябрь уплывает, а мы все еще не можем оторваться от обольстительной адриатической русалки. Впрочем, сегодня принимаюсь укладываться.
25-е. И другая моя догадка сбылась: отступление Омер-паши за Дунай начали приписывать наступательным требованиям послов французского и английского.
Карлсруэ, 29 декабря 1853
После многих странствований по суше и морям, по озерам и по горам, и, в особенности, по снегам, которым и вы могли бы завидовать, вот, наконец, мы дома, то есть в Carlsruhe, или в Paulsruhe, у сына в гостях. С самого Милана провожала нас зима со снегом, морозами и метелью.
Там познакомился я с живописным и поэтическим Комским озером. О переходе через Сплюген и говорить нечего. Впрочем, день был тихий, и мы благополучно совершили свое вознесение и сошествие в маленьких санках гуськом, и могли еще любоваться этой дикой и величественной природой.
В Мюнхене промерзли мы около двух недель и согревались только у нашего приятеля Северина, который отапливает свои комнаты, как подобает полномочному министру Российского двора. Экс-король Баварский так обстроил свою столицу греческими зданиями, что добрые баварцы думают, что они в самом деле согреваются аттическим солнцем, и не оберегают себя от стужи, которая при нас доходила до 17 и 19 градусов мороза.
В Стутгарте провел я сутки у Горчакова, слушал там с особенным удовольствием давно неслыханную мной русскую обедню; много говорил о Москве, о тебе, о прекрасной Ольге с Любовью Голицыной и познакомился с нашим священником, который напутствовал Жуковского в последний путь и так хорошо описал предсмертные дни его. Вот тебе короткий, но верный отчет в моих деяниях и движениях с отъезда моего из Венеции и после моего письма тебе от 25 ноября.
Да, забыл я сказать, что в Вероне познакомился я с Радецким, который на 85 году кажется так изумительно бодр, свеж и жив. Он принял меня очень радушно и, кажется, от чистой души желает нам успехов в нашем новом 1812 годе.
Здесь надеялся найти письмо от тебя, но надежда не сбылась. Боюсь, не затерялось ли оно где-нибудь, бегая за мной по разным царствам и мытарствам.
О здешнем житье-бытье еще ничего сказать не могу: не успел оглядеться. Да мне же нужно немного прирасти к месту, чтобы полюбить его. Конечно, после Венеции Карлсруэ несколько сухая материя. Но зато есть семейная жизнь: детки Павла очень милы, и мне нужны дети, чтобы раскрасить и оживить грунт житейской картины. Впрочем, город мне нравится, хотя и смотрит опахалом. Улицы широкие и все ведут к городским воротам, во все направления, и к загородным прогулкам, а мне, отчаянному пешеходцу, то и любо, и надобно.
Больших развлечений нет, но с меня довольно. Я представлялся герцогской фамилии. Они все очень приветливы и простого обхождения. Регент, кажется, умен и деятельно занимается управлением своей вотчины. По мнению некоторых, даже слишком деятельно, мало времени оставляя себе для отдыха и развлечений, нужных в его молодые лета.
Его мать герцогиня София очень мила. В кабинете ее портреты Александра и Елизаветы. Она указала мне на одну даму, которая была при императрице еще до ее императорства и живой архив воспоминаний. Хочу ее эксплуатировать.
Зима начинает сходить, и снежные валы, которые баррикадами возвышались вдоль улиц, мало-помалу тают. Воздух имеет в себе что-то весеннее, наше апрельское. Но, впрочем, уверяют, что мы с зимой еще не окончательно разделались.
Русских здесь, кроме нас, Озерова и словаря Рейфа, нет. Кстати о нем. Он сказывал мне, что из Турции требуют от него много русских словарей и грамматик. Турки, вероятно, надеются, что с тобой, земляком своим, будут говорить по-русски, когда овладеют они Москвой. Хорошо, что старик Кутайсов умер, а то пришлось бы Закревскому выслать его из Москвы, как Растопчин выслал Кузнецкий мост.
А вот и 54-й год стучит в двери. Милости просим! Только принеси нам победоносный ответ на дерзкий циркуляр мсье Droyn de Lhuys. А пока желаю тебе и всем твоим доброго здравия и Божией благодати.
Карлсруэ, 31 декабря 1853
Позвольте мне представить на благоусмотрение и цензуру вашего сиятельства стихи, которые по вашей части. Осмеливаюсь покорнейше просить вас приказать напечатать их в Инвалиде, если будут они удостоены надлежащего одобрения. Во всяком случае, не откажите мне в отправлении прилагаемых у сего пакетов по принадлежности, как слабой, но искренней дани русского сочувствия и русской благодарности, приносимой двум воспетым мною героям. Простите мне, что так нескромно и бессовестно докучаю вам моими просьбами посреди ваших великих забот и многочисленных трудов.
В заключение примите, ваше сиятельство, поздравление мое с наступающим новым годом и желание, чтобы, назло г-ну Droyn de Lhuys с братьями, этот год был годом новой славы для нашего Царя и для христолюбивого и победоносного его воинства и порадовал нас еще чем-нибудь, вроде du desastre du Sinope (синопского краха), как называют они победу нашу, подобно тому, как во время оно и вследствие той же фразеологии, отцы их прозвали свое поражение в России: le desastre de Moscou. В этом общем желании вмещается и частное и усердное желание мое лично вам, почтеннейший князь, лучшей награды за все ваши попечения и труды.
Карлсруэ, 31 декабря 1853
Позвольте незнакомому вам лицу, но русскому и, следовательно, благодарною душой вам и славе вашей сочувствующему, принести вашему превосходительству дань слабую и подвига вашего недостойную, но, по крайней мере, искренно выражающую, как сумелось выразить чувства, коими порадовали