6-е. Вчера вечером у императрицы. Обедал у императрицы. Титов уехал после обеда. Вечер у императрицы.
7-е. Читал стихи свои на вечере императрицы.
8-е. Поехали в 10 часов утра с императрицей на пароходе по озеру Brienz.
9-е. Были с императрицей на развалинах замка. По некоторым преданиям, замок Рауля – синей бороды.
13-е. Думал ехать. Императрица приказала телеграфировать жене, что удержала меня.
14-е. Телеграмма от государя о покорении Дагестана и взятии Шамиля, которого везут в Петербург.
15-е. Вчера выехал на пароходе.
16-е. Баден-Баден.
17-е. Утром был у принца Прусского, вечером у принцессы, которая не принимает меня всерьез и отделывается со мной общими вежливостями. Сегодня писал Анне Тютчевой.
19-е. Приехал сюда Бунсен.
20-е. Целый день слоняюсь без мысли, цели и желанья. Баден-Баден имеет удивительную одуряющую силу.
25-е. Выехали из Баден-Бадена.
27-е. Приехал в Дюркгейм. Дня три разнемогался я сильной простудой. Здесь Мещерские и Карамзины.
2 октября. Писал Икорникову со стихами.
6-е. Писал Анне Тютчевой.
9-е. Выезжаем из Дюркгейма.
10-е. Приехали в Гейдельберг. Вечером были у Бунсена.
15-е. У Бунсена видел немецкого поэта Майера, бывшего секретарем при Альберте, муже английской королевы.
20-е. Был у профессора греческого языка Гофмана, высланного из Московского университета в 1848-1849 гг. за либерализм, а по словам жены – за участие, которое он письменно принимал в устройстве германского флота. Кажется, если так, либерализм очень невинный.
23-е. Выехали из Гейдельберга.
24-е. Приехал в Баден-Баден. Отца Янышева не застал. Он в Париже. Кончил в курзале. Музыка, игры, журналы и Никита Всеволожский.
29-е. Приехал в Баден-Баден.
1 ноября. Выехал из Бадена в Стуттгардт. Видел Титова. Разговор о Петербурге.
6-е. Отдал Ольге Николаевне стихи императрице. Сегодня выехали из Стуттгардта.
12-е. Приехал в Берлин. Обедал у Будберга с Моренгеймами и молодым Мейендорфом. Вечером был у князя Вильгельма Радзивила.
14-е. Кенигсберг.
22 июня 1860 года. С.-Петербург. Был приглашен в Царское Село к обеду и оставался до 25-го. Возвратился на Лесную дачу.
4 июля. Пробыл по приглашению два дня в Петергофе.
21-е. Приехал в Петергоф вечером. Был у великой княгини Екатерины Михайловны в Ораниенбауме.
22-е. Императрица нездорова, но принимала меня.
15 августа. Писал Потаповой о газете Павлова.
Возвратился из Москвы 10 октября.
Книжка 28. (1863-1864)
Из речи Ламартина к депутации глухонемых во время Февральской революции: «Прошу передать мои чувства тем, кто меня не слышит».
Нельзя не удивляться, до какой степени нелепости может возвыситься умный народ, как французы, когда они выходят из битой колеи порядка и приличий, с которыми они срослись. И в политике, и в литературе нужны им узда и хомут. Как скоро свергли они с себя оковы «искусства поэзии» Буало и помочи, которые возложили на них Racine, Voltaire, Fenelon и другие их классики, они понесли такую чушь, что ужас. В гражданском и политическом отношении нужна им железная рука Людовика IX и Наполеона I, а за неимением ее – рука фокусника как Наполеона III.
Венеция, 3 декабря 1863
Позвольте мне почтительнейше поднести вашему императорскому высочеству фотографию моего рукоделия. Когда меня спрашивают: как могу я в такое смутное и грозное время заниматься подобными пустяками? Отвечаю: я русский человек, а русский человек пьет со скуки и с горя. Так и я, упиваюсь рифмами, чтобы запить и забыть, хотя временно, всё, что вынужден я прочесть и проглотить в газетах. Не знаю, скажут ли обо мне по пословице: пьян да умен – два угодья в нем. Но, во всяком случае, надеюсь на ваше благосклонное снисхождение к моей слабости. Я, чтобы показать вашему высочеству, что употребляю не одну сладкую водку, а иногда и горькую с приправой перца приемлю доле, как писал покойный граф Канкрин, приложил здесь две другие безделки. Великодушно простите мне винокуренное мое письмо и примите милостиво уверение глубочайшего почтения и душевной преданности, которые в совершенной трезвости духа и в полном присутствии ума и сердца повергает к ногам вашего императорского высочества ваш покорнейший и неизменный слуга.
Отправился из Венеции. Был в опере в Милане с Павлом, который мне уже заготовил ложу. Театр La Scala не отвечал моим ожиданиям и заочным о нем понятиям. Театры Петербургский и Московский грандиознее и красивее.
Певцы посредственные. Милан славится своим балетом, но мы видели только изнанку его.
Был у старого знакомца Манзони. Он показался мне бодрее прежнего. Он помолодел с восстановлением Италии. Кажется, ему за 75 лет. Он королем наименован сенатором, но в Турин и в Сенат не ездит, говорит, за старостью и за своей заикливостью. Впрочем, он редко и мало заикается. Он сказал мне: «Не все еще для Италии сделано, что должно сделать; но сделано много, и мы пока должны быть довольны».
Я немного объяснял ему польский вопрос, каким он есть на самом деле, а не под пером журналистов и под зубами ораторов и Тюльерийского кабинета. Хотя и горячий римский католик, он, кажется, довольно беспристрастно судит о нем.
Я просил фотографию его, которую видел у фотографа. Не дал, говоря, что и ближайшим друзьям, и родственникам отказывает. В прежний проезд мой через Милан просил я его дать мне строчку его автографии. Тоже отказал, говоря, что все это тщеславие, а что он, по возможности, отказался от всего, что сбивается на суетность. Но нет ли в этих отказах другого рода тщеславия? Фотография и строка почерка сделались тривиальностью. Не давать их, не делать того, что все делают, есть придавать себе особую цену. Не подозреваю Манзони в сознательном подобном умысле. Но на деле выходит так.
Больно мне было слышать, что он мало уважал характер Pellico. Бедный Пеллико, говорил он о нем в нравственном и политическом отношении.
1) Граф Блудов приезжал в Москву в 1809 или 10-м году, вероятно, отправляясь в Турцию к графу Каменскому или возвращаясь оттуда. Жил я тогда с Карамзиным в Старой Басманной, в доме графа Мордвинова, то есть почти на краю города, что не мешало Дмитрию Николаевичу посещать нас почти каждый день. Не знаю, был ли он уже прежде знаком с Карамзиным; но я познакомился с ним в то время. Мне было около 18 лет, следовательно, по тогдашнему летоисчислению мало имел я голоса в капитуле. Помнится мне, он до 12-го года еще раз приезжал в Москву и провел часть зимы в доме графа Каменского; в этот раз я более с ним сблизился.
До 1831 года я не живал постоянно в Петербурге, а только наезжал туда на короткое время. Приятельские сношения мои с Дмитрием Николаевичем определились с окончательного переселения моего в Петербург. Помню, что в один из приездов в Москву он собирался с Жуковским совершить путешествие по России. Они отправились, но на первых станциях коляску их опрокинули, возвратились они в Москву, тем путешествие и кончилось. Помню еще, что около тех годов Дмитрий Николаевич прислал мне в Москву плохие стихи, написанные по случаю свадьбы его камергером Ржевским, родственником ему по Каменским, и шутя просил меня вступиться за него и написать что-нибудь на Ржевского. Позднее, хотя и по другому поводу, Ржевский получил свою поэтическую кару: он попал в комедию Грибоедова за продажу своего крепостного балета.
2) Дашков также до 12-го года познакомился с нами, то есть с Карамзиным и со мной, в подмосковной моей Остафьеве, куда приезжал с письмом от Дмитриева, тогда министра юстиции, при котором он служил и у которого жил в министерском доме.
3) Александр Тургенев кончил образование свое в Геттингенском университете и, кажется, не служил в Московском архиве, а прямо поступил на службу в Петербург. Жуковский, если не ошибаюсь, начал свою гражданскую карьеру Московской Соляной конторой (а я, гораздо позднее, – Межевой).
Служил ли он по Архиву, не знаю. Но он мне рассказывал, что в коронацию Александра I он был вместе с Дмитрием Николаевичем назначен на дежурство, кажется, на площади, при принятии билетов. Впрочем, что может дать повод к заключению, что они после сошлись по Архиву, есть то, что написали они вместе песню на одного архивского чиновника из немцев, чуть ли не Либмана.
Он был или слыл сыном портного, и содержание песни было Объяснение в любви портного. Начиналась она так, или почти так:
О ты, которая пришила
Меня к себе любви иглой,
Закрепила
Как самый крепкий шов двойной.
В нескольких куплетах собраны были все приемы и выражения, относящиеся до портняжеского ремесла, тут было: Нагрето сердце как утюг, а кончалось:
Умрет несчастный твой портной.
Эту песню видел я давно и в печати, за подписью Либмана, или что-то на это похожее, в каком-то старом песеннике. Жуковский, Александр Тургенев и Дмитрий Николаевич уже гораздо позднее сошлись в Петербурге.
4) Ближайшее общество Карамзина в Петербурге составляли одновременно и разновременно: Александр Тургенев, Жуковский, Батюшков, Дмитрий Николаевич, Полетика, Северин, Дашков, Николай Кривцов, а летом, в Царском Селе, и Александр Пушкин, тогда еще лицеист, который проводил в его доме каждый вечер. Из всех поименованных особенно нежно любил он Тургенева, Жуковского и Дмитрия Николаевича. Дашкова он также любил и уважал, но Дашков имел в уме и характере что-то резкое и несколько крутое, менее сочувственное мягкой и благодушной природе Карамзина.