рез несколько дней сделался любовником ее. Он был очень горд; Растопчин рассказывал, что однажды, во время придворного спектакля, Павел Петрович подзывает его и говорит ему: «Скажу тебе неожиданную новость: Разумовский сегодня, не дождавшись поклона моего, первый поклонился мне». Я познакомился с Разумовским в проезд мой через Вену в 1835 году. Он был тогда уже очень стар, но прекрасной и благородной старости. Он показался мне очень приветлив и простого и добродушного обхождения. Он говорил мне, что я должен обратить внимание на Прагу, которая очень напомнит мне Москву. Но в этот раз я проехал Прагу ночью и не мог остановиться в ней, потому что ехал курьером из Рима в Петербург.
До сего времени не нашел я в письмах никакого намека на натянутые и довольно неприятные отношения сына к императрице, падающие, без сомнения, частью и на великую княгиню. Но она, несмотря на нежную дружбу ее к г-же Оберкирх, вероятно, почитала бы нравственной обязанностью не выносить сора из семейства, тем более письменно.
Читаю эти письма не по хронологическому порядку, а как разбросаны они в пачке, в которой хранятся.
Из первых писем видно, что часто принцесса, по поручению матери, писала приятельнице своей о высылке семян и растений. Вкус Марии Федоровны к цветам и садоводству мог быть и врожденный, но был и наследственный и питался в ней воспоминаниями и любовью к своей прежней семейной жизни.
И не слыхать сердечного голоса. Молодая девица, как-нибудь она благоразумна, как-нибудь она нежно привязана к родителям своим, не будет обрадована отсрочкой на два года счастья своего, если она любила бы обрученного своего, особенно же девица, одаренная, как принцесса Доротея, сердцем любящим, впечатлительным, свежим, откровенным.
Видно, что средства и удобства жизни в их области были не очень многообразны. Принцесса часто просит приятельницу свою, которая по временам проживала в Страсбурге, высылать ей различные безделки: шнурки, перчатки, башмаки, и все это в весьма экономическом объеме.
Фридрихсгафен, 17 (29) августа 1875
Приехал сюда 14 (26) в 11-м часу вечера. Живу на даче, бывшей Таубенгейма, ныне королевской. Прекрасное помещение, сад, вид на озеро. Полная прислуга королевская ожидала меня. Я сказал королеве, что меня разместили тут не как prince Wiasemski, а как prince de Wiazma.
Вчера обедала здесь императрица Евгения с сыном и принцессой Матильдой. Императрица очень приветлива. Мы с ней даже говорили о хлорале, о стихах моих, про которые меня расспрашивала, о моем худом почерке и о неумении моем писать металлическим пером. Она рекомендовала мне какие-то перья нового изобретения, но, к сожалению, забыл прозвание их. Королева обещала после спросить у нее. Прощаясь, императрица мне сказала, что будет ждать моего возвращения…
Вчера с Баратынской ездили к Марии Максимилиановне. Не застали. Вечером играли в secretaire. После secretaire читал я из книги о Нелединском письма Марии Федоровны и Екатерины Павловны.
Regiment de hussards de Moscow du comte Soltykow (Московский гусарский полк графа Солтыкова) – даны ему новые штандарты (Journal de St.-Petersbourg от 25 августа).
Несправедливость, оскорбительная для памяти графа Мамонова. В 1812 году он более сделал, нежели Солтыков. Был казацкий Мамоновский полк, составленный собственно деньгами, крестьянами и средствами Мамонова. Солтыковского полка, кажется, в целости не было. Нужно будет хорошо справиться и протестовать мне, ветерану 12-го года, вероятно, единственному в живых полчанину Мамоновского полка.
Понедельник 18-е (30). Сегодня, в 11-м часу утра, я еще не был одет, мне говорят, что королева пришла и ожидает меня в гостиной. На скорую руку, и на скорую ногу, кое-как оделся и вышел к ней. Она была с великой княжной Верой Константиновной. Непременно хотела, чтобы я пил чай при ней, и сама пила. Пробыла около часа. Разговор исторический, анекдотический: император Павел, Александр, Николай, Мария Федоровна, королева Виртембергская Екатерина.
19-е (31). Вчера поздно вечером приехала великая княгиня Александра Иосифовна. Два месяца провела в Париже и не была, как сказала мне, ни разу ни в одном театре, ни в одном магазине. Здоровье ее поправилось и она все еще красавица.
9 (21) сентября 1875
Послал маркизе d'Ely в Лондон английский билет в пять фунтов стерлингов, для внесения в подписку, собираемую для сооружения памятника Байрону.
Императрице Евгении, которая прислала мне перья после свидания и знакомства моего с ней в Фридрихсгафене у королевы Ольги, отправил письмо с Легендой через баронессу Массенбах. Более трех месяцев пролежали у меня на столе письмо и стихи. Вот что значит родиться мямлей.
Карамзин в языке о литературе нашей был новатор (это слово почти русское и всем понятно: от слова ново), в историческом и государственном отношении был он консерватор, но из тех, которые глядят вперед, а не из тех, у которых глаза на затылке. Он не думал, что России дело уже законченное: в будущем ее ожидал он новые, духовные силы на пути преуспевания и просветительных и гражданских усовершенствований. Но он опасался, но он не хотел, чтобы это будущее было насильственно и преждевременно перетянуто на берег настоящего.
Как историк, он верил в Провидение и в деятельное содействие времени. Совершенно ли были правильны его убеждения и заключения – это другой вопрос. Но одна бессовестность или одно тупое понимание могут видеть в нем крепостника, отсталого и проч.
Шишков был не столько консерватор, сколько старовер. Он мыслил и писал двуперстно… (Запись обрывается.)
Duc d'Osuna et de 1'Infantado Comte Due de Benavente et d'Arcos. Сколько надобно иметь ума, чтобы выдержать все эти имена и титулы…
Статья Боборыкина о похоронах Авдеева. Сетование, что мало было людей.
«Сочинитель умирает и отправляется на кладбище беднее и непригляднее любого департаментского столоначальника».
Да чем же хороший, честный столоначальник хуже посредственного писателя? На похоронах Пушкина и в предсмертные дни его был весь город.
Гамбург. 20 февраля (3 марта) 1876
Помилуйте, вы осыпаете меня милостями, цветами, крупными алмазами Андрея Первозванного, чуть ли не Победоносного Георгия, а еще извиняетесь передо мной. Да чего же мне еще хотелось после вашего письма? Я обрадовался ему, как каждому свидетельству, что вы меня помните!
И это уже очень много. А содержанием своим оно превзошло все мои надежды, все мои желания. Я дорожу вашим мнением, вашим сочувствием. Ваше одобрительное и ободрительное слово попало мне прямо в сердце и приятно расщекотало мое авторское самолюбие, летами уже несколько притупленное, но все еще не окончательно заморенное. Пламени уже нет, а все еще: жив, жив курилка!
Вы из малого числа тех лиц, которые составляют публику мою. Пишу я для своего удовольствия, и сердечно рад, когда мое удовольствие встретится с удовольствием моих избранных. О почтеннейшей публике, право, никогда не помышляю. Она сама по себе, я сам по себе.
Что касается до почтенных собратьев моих по письменной части, то так же искренно скажу, что за мнения их обо мне ни гроша не дам. Они ли виноваты, я ли виноват, решить не мне, но я с ними ничего общего не имею, да и не могу иметь. Вот вам кстати, или некстати, моя литературная исповедь. Поверяю ее вам, моей милостивой и милейшей исповеднице.
Мне невыразимо приятно видеть, что вы читали мое письмо с тем же чувством и в том же диапазоне, с каким я писал его. Мы с вами встретились чувствами…
А вот где мы с вами расходимся. По благосклонному впечатлению, которое производят на вас писанные мною портреты, вы хотите, чтобы я написал и свой портрет во весь рост. То-то и беда, что у меня нет своего роста. Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно. Мне не отыскать себя в этих обрубках. В жизни моей нет, или слишком мало, действия. Я не действующее лицо: разве чувствующее. Я никогда и ни в чем не был двигатель: был только рефлектор, и много, что указатель. С этим недалеко уйдешь в составлении мемуаров. Узнавайте меня в живописи моей, когда пишу чужие портреты с натуры. В чужой натуре отыщется и проглянет и моя натура, хотя в профиль. Чем богат, тем и рад. Фасы моей от меня не требуйте. Бог фасы мне не дал, а дал мне только несколько профилей. Один из них всегда к вам обращен.
А вот, не думанно, не гаданно, вылилась пред вами, сама собою, и новая исповедь моя. Видно, на роду у вас написано быть моей духовной матушкой. Когда я умру, извольте сами, из всего сказанного мною, написать силуэтку мою.
А читаете ли вы Русский Архив, а в нем Выдержки из Старой Записной Книжки? Тут найдете вы кое-где разбросанные черты мои.
Мне всегда хотелось описать дом и семейство Киселевых в Москве, а особенно обрисовать слегка бабушку вашу и графа Павла Дмитриевича. Знаю, что пишется официальная биография последнего. Но мне желательно ограничить себя рамкой более тесной, салонной, не выходя на общественное поприще. Нет ли у вас в семействе частных писем Елисаветы Дмитриевны и Павла Дмитриевича? Вот наградили бы вы меня ими, и по этой канве вышил бы я узоры по памяти и сохранившимся во мне впечатлениям.
Очень рад, что Дмитрий Алексеевич отозвался сочувственно на писание мое. Сердечное ему спасибо мое и почтение.
Вот расписался я и утомил ваши прекрасные глазки моими каракулями.
Некоторые из наших прогрессистов – надобно же называть их, как они сами себя величают, – не могут понять, или не хотят понять, что можно любить прогресс, а их не любить: не только не любить, но признавать обязанностью даже ратовать против них, именно во имя той мысли и из любви той мысли, которую они исказили и опошлили.