Старец сказал ей:
— Из-за тебя болеет малыш, ты же сама оставила законного мужа и взяла другого. И не муж твой расторгал брак, но ты полюбила другого. И чего же ты еще сетуешь? Твой сынок невиновен. Он спасется и будет с Ангелами. Но и ты, если захочешь, спасешься. Бог всех любит и всех хочет спасти. Он дает тебе возможность покаяться и спастись.
Разве до болезни сына задумывалась ты о Боге? Ходила ли в церковь? Крестилась ли? Теперь же ты молишься. И даже в самолет села и такой путь проделала, чтобы поклониться мощам св. Нектария и попросить о помощи. Если б у тебя не было этой боли, то о Боге бы и не вспомнила. Да, теперь, если захочешь, то исправься и будь хорошей христианкой. Твой малыш к Богу пойдет, он не останется больше в этом бренном мире, но ты не печалься. За все Бога благодари и прославляй.
Когда она вернулась, то позвонила мне и рассказала о своей встрече со старцем. Вскоре умер ее ребенок, как о том ей сказал старец. И как мог я, грешный, знать о жизни этой женщины!
Когда я сам был у старца, то услышал его рассказ о старце Мисаиле и о других святых людях, с какими ему приходилось встречаться.
Мисаил был женат и имел семью. Но он достиг такой высоты в молитве, что каждый четверг уходил ночью из села, поднимался на одну из окрестных гор, которые все были усеяны развалинами древних монастырей и маленькими часовнями. Когда восходило солнце, он был уже на одной из вершин, и там, в какой-нибудь часовне, он стоял с воздетыми к небу руками до заката солнца, не двигаясь с места и не опуская рук. Так он исполнял слова псалмопевца: «От стражи утренния до нощи да уповает Израиль на Господа».
Слушая это, мы дивились тому, что до наших дней дожили люди с такой любовью к Богу и молитве. Мне пришел на память святой Арсений Великий, стоявший с вечера до утра с воздетыми руками, и святая Ирина Хрисоволаиду, которая пребывала в молитве с поднятыми руками по десять-пятнадцать часов, так что бесы из зависти называли ее «Ирина-деревяшка» (по-гречески, «Ирини-ксилини»).
Часто, когда старец рассказывал нам о Мисаиле, то спрашивал:
— Как мог необразованный человек с Востока, не знавший греческого языка, без книг, достичь таких высот в умиленной молитве?
Мы не знали, что и ответить, отвечал сам старец:
— Усердием! Он был усердным. Услышав слово в церкви, строчку из псалмов, он тотчас исполнял их. Он не ленился. Он не оставлял на завтра то, что мог сделать сегодня. Так с помощью Божией (ведь без Бога мы ничего не можем сделать) он достиг этого. Бог дает благодать свою тем, кто настойчиво ищет ее.
Старец рассказывал и об о. Иоанне, который служил с таким умилением, что все присутствовавшие плакали, и когда кончалась служба, то пол церкви был мокрым от слез.
Некоторым это могло показаться невероятным, но я, слушая старца, вспоминал свою бабушку (Марину- паломницу) и других беженцев из Каппадокии, они собирались у бабушки и вместо бесед и застолий начинали плакать со вздохами и всхлипываниями о Распятом Господе. Их глаза превращались в источники слез, и они совершенно отрывались от окружающего мира, переносясь мысленно к Голгофе и ко Гробу Господню. В эти моменты их ничто не могло отвлечь от молитвы, можно было легко войти в комнату, взять что-нибудь и уйти, они не замечали ничего, таково было их внимание и умиление в плаче и молитве.
Однажды старец Иероним спросил меня:
— Как ты, юноша из Америки, приехал в Грецию и стал монахом?
Я рассказал ему о своей бабушке Марине. Оказалось, ее знал и старец.
— Ну, раз ты вырос с моими соотечественниками, тогда понятно, как ты стал монахом. Они все были очень благочестивые люди: постились, молились со слезами, подвизались ради спасения. В сравнении с Грецией наши деревни походили на монастыри. Нельзя было услышать мирских песен на улицах и в домах христиан. Если бы какой юноша дерзнул пропеть мирскую песню, тотчас старшие сказали бы ему: «Грех, грех!» и тут же начали бы духовные песнопения. Пожилые сложили на турецком диалекте песни духовного содержания — о житии св. Алексия человека Божия, о жертвоприношении Авраама. Так что девушки, когда работали, напевали эти умилительные песни, и вместо того, чтобы помышлять о чем-то суетном и грешном, думали о душеспасительных вещах.
Старец Иероним был благодатным человеком, Бог дал ему и мудрость. Будучи анатолийцем, он говорил часто афоризмами. Если среди посетителей оказывался богослов, старец, обращаясь к нему, говорил:
— Ты богослов, буквы выучил. Страха Божия нет, — лишь название приобрел.
То есть, изучающий богословие непременно читает много, но если при этом нет страха Божия, то он лишь имеет звание богослова и не знает сущности богословия.
Часто он спрашивал приходящих:
— Ты доволен собой?
Если посетитель не знал, что ответить, колебался или отвечал утвердительно, то старец говорил:
— А я не доволен собой. Очень многое мне еще нужно
исправить.
Слушая это, посетитель и нехотя вздыхал, обличаемый своей совестью.
Если кто-то говорил старцу, что такой-то человек хорош, то слышал в ответ:
— Да, хорош, но может и лучше стать. А от хорошего до лучшего надо пройти много ступеней. Да, всегда можем мы стать лучше.
Старец был очень внимателен к своим словам и никогда не говорил без толку. И хотел, чтобы все его посетители были такими же.
Однажды некто сказал об одном человеке, что он святой. Старец тотчас возразил:
— Ты что, Бог? Только Бог знает, кто свят. Ты же не говори так легко, что тот или иной свят, ведь ты не знаешь сердечные расположения. Если он свят, то Бог это откроет, если захочет. Ты же не говори так.
— Прости, старче. Поскольку умерший был благочестив и усерден в подвигах (речь шла об одном афонском монахе) и умер хорошо, то я и назвал его святым. В сравнении с нами он святой.
— Послушай. Одно дело — относительно и другое — действительно. Ты не говори. Бог весть, Он и рассудит кто свят, а кто нет.
Внешне старец всегда выглядел неряшливым и непричесанным, в заплатанной одежде и старых туфлях. Он дал обет, как сам говорил, не носить новую одежду, но лишь изношенную и заплатанную.
— Когда я был молодым, то жил в большой нищете, — рассказывал он мне. — Особенно в Иерусалиме и первое время на Эгине. В Иерусалиме мне не дали служить дьяконом, поскольку у меня было малоазиатское произношение, а у меня часто не было хлеба насущного, тогда мне приходилось просить милостыню по дорогам, чтобы не умереть с голоду.
Говоря это, он развернул свой платок и заплакал, как будто просил милостыню.
— Хороша бедность, поскольку учит смирению. Когда я даю что-нибудь, то мое «я» возносится, но когда бываю вынужден протянуть руку и просить у других, тогда и смиряюсь.
Как забыть эти слова старца! Ведь то, что он говорил, не было отвлеченностью, но основывалось на его опыте, и когда с подобным сталкиваешься в жизни, то осознаешь всю глубину его слов.
Позже, когда он перед войной ушел из больницы и поселился в Благовещенском скиту, то избрал добровольно нищету. Там он и дал обет не носить больше новых вещей, и ел он очень мало, во всем следуя назиданиям аввы Исаака Сирина. Можно даже сказать, что старец Иероним Эгинский стал воплощением слов аввы Исаака: беседуя, он не мог, прямо или косвенно не коснуться учения аввы Исаака. Авва Исаак стал его дыханием и жизнью. Поэтому и те, кто посещал старца, чувствовали, что попали к одному из древних пустынников первых веков христианства. На старце Иерониме исполнились слова св. Иоанна Златоуста, что «не место, но образ жизни» делают христианином или монахом. Ведь, хотя он и не жил в пустынях Палестины, Египта, Сирии и Месопотамии, а на Эгине, но в сердце и уме своем он был жителем пустыни, один на один с Богом.
Старец до того был не ухожен, что часто у него гноились глаза, но это его нисколько не волновало, и он даже не замечал этого. Однажды, когда я был у старца, к нему пришел какой-то представительный человек. И пока мы разговаривали со старцем, вошла в келью монахиня Евпраксия и стала приводить его в более или менее приличный вид. Она забрала у него скомканный платок и дала ему чистый, затем она попробовала прочистить ему глаза, как заботливая мать. Но старец воспротивился, говоря:
— Монахиня, тебе это мешает? И мне тоже нет. Оставь, оставь.
Затем он обернулся ко мне:
— Монахиня хочет сделать меня красивым. Куда ей понять, она женщина. Хочет, чтобы наружность была привлекательной, а я хочу, чтобы внутри было красиво. Мы должны душу украшать, нашего внутреннего человека. А тело незачем.
У старца был особый дар передавать другому свою мысль со свойственной ему простотой, так, что его слова запечатлевались надолго в памяти. Время от времени он брал свой платок, который всегда носил в правой руке, и держал его за один конец перед лицом своих слушателей. Если рядом случайно оказывалась «монахиня», то в испуге бедняжка бежала искать чистый платок, чтобы мы не смотрели на грязный. Она забирала у старца старый платок и давала ему в руки чистый, укоряя его за то, что он показывает грязный платок посетителям. Он же оставался невозмутимым, и, показав нам платок, ронял его на пол.
— Конечно, — говорил кто-нибудь из посетителей, — он упал, поскольку вы его отпустили.
— Так же и мы. Если б нас не держала твердая рука Всевышнего, мы бы упали прямо в грязь лицом. Никто бы не выстоял. Если бы нас оставила благодать Божия, то все бы мы пали. Пусть никто не гордится своей мудростью, своей бдительностью. Сии на колесницах и сии на конях, мы же имя Господа нашего призовем и спасемся. Не хотящий и спешащий спасается, но по благоволению и милосердием Божиим. Без Бога мы ничего не можем сделать. Всуе строить, всуе стеречь, если Господь Бог наш не созиждет и не сохранит. С Богом и невозможное возможно. Да, если мы отпускаем платок, он падает, и если сладчайшая благодать Спасителя нашего оставит нас, то мы погибнем, никто не спасется. Будем же всегда стремиться к нашему Отцу Небесному! Всегда держаться за крепкую руку Христову, и Он нас поддержит.