Когда в 1966 году я узнал, что близка кончина старца, то посещал его много раз летом. Однажды он спросил меня:
— У тебя есть посох?
— Да, старче, у меня есть святогорская палка, ее сделал мне один монах-зилот, но я не ношу ее, поскольку еще молод. Но когда я приезжаю на Афон и мне приходится много ходить, то беру ее с собой.
Мне действительно нужна была трость, поскольку у меня побаливали ноги, но в 1966 году я еще не знал о серьезности заболевания, поскольку не обращался к врачам. Позже я убедился, что у меня было воспаление костного мозга, но я был молод и стеснялся ходить с тростью, боясь, что люди будут думать, что ношу ее из гордости. Старец сказал мне:
— Возьми мою. Я ее тебе дарю.
Я смутился:
— Спасибо, старче, но не надо мне ее уступать.
— Мне она не нужна больше, к тому же, у меня есть и другая. Тебе пригодится.
Старец часто говорил своим посетителям следующие святоотеческие слова: «Нет ничего страшнее, чем изменчивость людей». И тотчас обрисовывал всю неустойчивость нашей природы:
— Вот встаю я утром, все сияет: солнце светит снаружи и внутри, сердце мирно, всех и все я люблю. Славлю Бога за все. Подходит полдень, и начинаю хмуриться. Меня раздражает то, меня раздражает это. Наступает вечер, и все темно. Все меня раздражает. Приходит ночь, и меня охватывает отчаяние: никого и ничто я не люблю, ничто меня не радует. В душе смятение. И все это за один день! Да, очень изменчив человек. И не за день только, но и за час может произойти такое изменение. За минуту может измениться человек…
Когда же старец видел, что посетитель расстраивался от таких слов, осознавая свое непостоянство, то утешал:
— Не хочу, чтобы ты уходил расстроенным. Крепись. Только Ангелы не падают и не изменяются на худшее и только демоны не могут покаяться, но мы, люди, и падаем и встаем, грешим и каемся. Авва Исаак говорил, что в этом непостоянном мире нет совершенства: все изменчиво. Но дерзай! Ведь если человек может измениться к худшему, значит, может измениться и к лучшему, может образумиться, покаяться, смириться. Если изменение бывает на худшее, то бывает и на лучшее.
Случается то, что мы хотим, все в наших руках. Молись за того, кто изменился на худшее. У нас, христиан, есть любящий Бог Помощник, Ангелы, Пресвятая Богородица, все святые нам в помощь. Никто пусть не отчаивается. Никто да не теряет надежды. Все мы, если будем уповать на Бога, то спасемся.
Однажды старец сказал мне: «Я хожу в город покупать рыбу или по делу и затем возвращаюсь в свою келью. По пути у меня появляются помыслы, порой и скверные, поскольку «от юности моея мнози борют мя страсти». Тогда я читаю «Символ веры», и тотчас все помыслы исчезают. Делай и ты так же».
Когда я услышал эти слова от старца, то хорошо их запомнил. Прежде я всегда при появлении помыслов творил усиленно Иисусову молитву или «Да воскреснет Бог», как научили меня старцы со Святой Горы, и получал от этого помощь в брани. Но после слов старца «делай и ты так же», я, по послушанию, стал произносить «Символ веры» — и хотя уже прошло много лет, каждый раз, когда я произношу «Верую» со вниманием во время мысленной брани, помыслы тотчас исчезают. Видно, что «Символ веры» очень сильная молитва, а не простое изложение того, во что мы веруем, и потому она сильно пугает бесов, являясь исповеданием Православной веры.
Как-то старец сказал нам:
— Время от времени ко мне приходит одна благочестивая христианка, чтобы послушать слово Божие. Обычно она не говорит, но лишь слушает, и уходит. Она идет к себе домой, чтобы постараться исполнить услышанное. Через год она пришла ко мне:
— Старче, я болею.
— Скажи, что у тебя болит, и мы найдем лекарство, — сказал я.
— Нет, старче, ты не понял, не тело у меня болит. Не знаю, как и объяснить это. Что-то изменилось во мне. Прежде, когда я смотрела на мужа и на ребенка, то умилялась и плакала от радости. Что-то трепетало во мне, я с радостью готовила, шила им одежду, заботилась о них. Теперь все изменилось. Я гляжу на мужа, на сына и не умиляюсь, не трепещу. Я не перестала заботиться о них и свои обязанности продолжаю исполнять.
Я их люблю, но не трепещу, когда думаю о них или гляжу на них. И я больше хотела бы побыть одна.
— Когда ты одна, то где находишься умом? О чем думаешь?
— Я нахожусь на Голгофе. При снятии со креста и плачу вместе с Богородицей и мироносицами.
— Послушай, сестра моя, у тебя хороший недуг. Тот, кто имеет сердечную боль о Христе Иисусе, тот, кто жаждет Бога, унаследует жизнь вечную. Смерть не пожрет его. Ты уже в раю находишься.
Слушая это, я ощутил свою худость и прослезился, ублажая ту женщину, которая в простоте своей говорила, что заболела. Я вспомнил одного старца на Святой Горе, который часто повторял: «Я болею, я страдаю!», и когда спрашивали, что вызывает его боль, он отвечал «Бог». Воистину хороша и спасительна эта боль в человеке. Дай Бог всем нам иметь такую болезнь.
И тут я вспомнил о «хачжи-яя», моей бабушке в Америке. Сколько раз, когда она сидела на своем диване, можно было услышать ее причитания: «Ах, Иисусе, Господи! Увы, увы, Пресвятая Госпожа Богородица» — и тогда, как из двух источников, из ее глаз начинали течь слезы. И тот, кто не знал о ее внутреннем делании, мог бы подумать: «Что случилось с этой старушкой? Может, кто ударил ее, раз она так неутешно плачет?» Блаженны плачущие ныне, ибо они утешатся. Блаженны сеющие слезами, ибо они пожнут радостию в День онь.
Однажды приехал старец в Афины, что было крайне редким событием. В то же время и я оказался в Греции. Я остановился в доме у монаха Ксенофонта (в миру Панагоса Патераса) и сидел в подвале, где находилась келья их дочери, монахини Ирины Миртидиотиссы. Вдруг мне объявляют, что старец Иероним находится наверху в приемной. Это показалось мне невероятным. Я поспешил подняться — и что же я вижу: старец и монахиня Евпраксия сидят в приемной. Какая радость, какое благословение! Пришла и хозяйка дома, госпожа Катинго (теперь монахиня Мария Миртидиотисса).
Старец сказал нам:
— Я приехал в Афины, и мы решили навестить вас.
После обычного угощения мы проводили старца из трапезной через приемную по центральной лестнице на второй этаж, где была домовая церковь в честь Благовещения. В каждом помещении были иконы: в трапезной «Гостеприимство Авраама», в приемной — огромная икона Богородицы Владимирской с лампадами. Перед каждой иконой старец крестился и одобрительно смотрел, хотя ко всему остальному показывал явное нерасположение:
— Не одобряю, не одобряю. Слишком роскошно! Грех. Какая польза во всем этом, — говорил он.
— Верно, старче, — отвечала хозяйка дома, — но когда мы строили его, то не знали об этом. Если бы мы строили его сегодня, то все выглядело бы по-другому.
Наконец, мы поднялись на второй этаж, в церковь. Как только мы вошли внутрь, его лицо засияло. Глаза стали радостными, как у ребенка. Церковь, хотя и была маленькой, выглядела очень благолепно. Она была расписана Фотием Контоглу. Тотчас старец сказал:
— Одобряю, одобряю, очень одобряю!
Я открыл царские врата, там была фреска причащения Апостолов. Госпожа Катинго предложила ему зайти в алтарь. По какой-то причине старец не хотел входить. Она стала упрашивать его, и даже заталкивать в алтарь. Тогда старец сказал ей:
— Ты хочешь, чтобы я вошел и благословил его. Но что может быть больше, чем то благословение, какое дает сам Христос, Великий Архиерей, Приносящий и Приносимый ради нашего спасения на каждой Литургии?
Наконец, он вошел в алтарь, приложился к Святому Евангелию, ко кресту и престолу. И, улыбаясь, сказал:
— А! Катина хотела, чтобы я зашел в алтарь, поскольку там лежит золотое Евангелие и золотой крест!
— О, нет, старче, это мне и в голову не пришло, — ответила госпожа Катинго.
— Хорошо, хорошо, — повторял старец, — одобряю, одобряю! Теперь даже очень одобряю. Дом не одобряю, в нем много гордости, много ненужных расходов. Но церковь очень даже одобряю.
Отдавать Христу лучшее. Самое дорогое и ценное должен человек посвящать Богу. В церкви все должно сверкать и светиться. Наши византийские предки имели большую любовь к Богу, потому и построили столько церквей и монастырей и украсили их мозаиками.
Затем он повернулся к монахине Евпраксии и сказал:
— Монахиня, давай споем «Достойно есть» Богородице. Он начал петь умиленным вторым гласом «Достойно есть», а монахиня держала исон. Какое это было пение! Сколько умиления! Каждое слово он произносил отчетливо, прилагая к тексту песнопения свои неизглаголанные сердечные воздыхания. Он стоял рядом с иконой Богородицы в иконостасе, и, пока он пел, из его глаз текли слезы. Все мы тоже плакали, и было такое ощущение, что старец стоит и поет не перед иконой Богородицы, но перед самой Царицей Небесной.
Когда старец закончил, мы спустились в подвальный этаж, где был скит монахини Ирины Миртидиотиссы. Старец опять очень обрадовался. Все было красиво и аккуратно. Две-три кельи, маленькая трапезная, кухня, библиотека со множеством духовных книг, икон, святыни.
Немного передохнув, мы вдвоем со старцем пошли к старшей дочери семьи Патерас, Каллиопии. Пока мы шли, я все хотел задать старцу один личный вопрос, но постеснялся это сделать и лишь произнес его про себя. Каково же было мое удивление, когда в ту же секунду старец дал мне на него ответ!
Пока мы сидели у Каллиопии за кофе, старец рассказал, как спросили однажды у верблюда, почему у него такая кривая спина, и верблюд ответил: «Почему вы смотрите лишь на спину. И шея моя кривая, и ноги, и нос, и вся морда. Все у меня кривое! И есть ли у меня что-нибудь ровное и красивое? А вы только смотрите на мой горб».
И спросил старец:
— А у нас есть что-нибудь прямое?
Разумеющий да разумеет.
Как-то старца посетил парализованный Василакис Лепурас в сопровождении помогавшего ему юноши. Старец так обрадовался их приезду, что чуть не хлопал в ладоши, как ребенок.