— Позвольте представиться, мисс Райнхарт, я, Джино Одрусси.
В зеркало заднего вида я заметила троих здоровенных качков, облокотившихся на капот «Хоука».
— Представляться не обязательно, — ответила я Джино. — Я видела вашу фотографию в отделе светской хроники «Идеалии сегодня» как минимум тысячу раз. Мне нравится, как вы сидите на пони — на том, которую ваши девочки подарили вам на день рождения.
Обезоруживающая улыбка не дрогнула ни на миллиметр.
— Рад, что вы упомянули моих девочек, мисс Райнхарт. Ведь это из-за них я здесь. Я оберегаю их и забочусь о них как отец, и мне не нравится, когда в это вмешиваются посторонние.
До меня начало доходить.
— Продолжайте.
— По своим каналам я узнал, что вас наняли, чтобы вы предприняли шаги, которые могут разрушить непреходящее финансовое благосостояние некоего Амоса Курилмана. Это было бы хорошо, мисс Райнхарт, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что Амос Курилман — мой поганец, исключительно мой.
— Почему это он исключительно ваш?
— Его девушки работают на территории моих девушек. Это плохо. Очень плохо. Но еще хуже их демпинг. Мои девушки берут 600 долларов за ночь, из которых я получаю лишь скромные 33 и 1/3 процента. А вот его девушки берут всего 400 долларов за ночь, и это означает, что либо он работает себе в убыток, либо забирает у них 50 процентов их заработка. Не думаю, что девушки позволяют ему так с собой обращаться, значит, остается только один ответ: он работает себе в убыток, чтобы выдавить меня из бизнеса.
— Всем известно, — сказала я, — что все девушки по вызову в Идеалии присягнули на верность вам. А если так, откуда он берет девиц?
Красноречивое всплескивание рукой. Печально качнулся пудреный парик. Я мгновенно поняла, что он врет, когда Джино ответил:
— Понятия не имею.
На смену обезоруживающей ухмылке пришла мрачная косая ухмылка.
— Но, откуда бы он их ни брал, — продолжил он, — я намерен раздавить его. Собственноручно. Вот почему мне не хотелось бы, чтобы хорошенький частный сыщик вроде вас вставал у меня на пути — тогда мне придется раздавить и ее.
Джино тайком сглотнул, кривая ухмылка растаяла, вернулась обезоруживающая улыбка. Его рука подобралась ко мне, словно щеночек и сжала мое правое бедро.
— Пожалуйста, не заставляй бедного Джино уродовать такое великолепное произведение искусства. Разве недостаточно того, что одна Венера уже лишилась обеих рук?
Я прогнала щеночка.
— Выметайся из моей машины, чертов калабрийский ублюдок! — велела я.
Улыбка словно примерзла к лицу Джино, пока он выполнял мое указание. В зеркало заднего вида я увидела, как он присоединился к Трем Медведям. Когда я выехала со своего места на стоянке, улыбка все еще была на месте — широкая, во все зеркало. Солнечный свет позднего утра лился на парик Златовласки, создавая над ним ореол. Иллюзия была столь же эфемерной, сколь идиотской. Я выбросила ее из головы и влилась в поток машин, направляющихся к району Фруктовый Сад.
Здесь есть заповедные уголки для птиц, ведь правда? И для коал, тюленей и гиппопотамов. Тогда почему бы тут не устроить приют для алкоголиков?
Так определенно рассуждали про себя дизайнеры и проектировщики Идеалии, когда решили сохранить в центре своего образцового города кусок земли для тех его обитателей, которые могут в один прекрасный день ощутить себя неуютно в реальном мире и решат из него удалиться. Участок земли оказался яблоневым садом — отсюда и народное название этого района, — и именно поэтому, проехав силовое поле ворот и припарковав свой «Блю-Джей», я ощутила запах яблок.
Гнилых.
Тропинка поневоле петляла между деревьями; я зашагала по ней. На деревьях было столько боковых побегов, что едва виднелись ветви, из которых они росли. Гнилые яблоки, еще висящие на деревьях или усеивающие землю, были величиной с желудь.
Я шла мимо редких лачуг, слепленных из рубероида и деревяшек, подобранных на мусорной свалке, с батареями винных бутылок, выставленных перед дверями. Первый местный житель, на которого я наткнулась, крепко спал, лежа поперек тропинки. Я перешагнула через него и продолжила свой путь. Следующий абориген сидел под деревом. Этот был живой.
— Добрый день, — вежливо приветствовала его я. — Я ищу местного жителя по имени Томас Вентворт. Можете направить меня в место его обитания?
Местный житель мигнул. Он был трезв, однако отсутствующий взгляд безошибочно указывал на то, что остатки его мозгов спеклись уже довольно давно.
— Грврк, — ответил он.
Я пошла дальше. Еще один местный. Идет своими ногами. Шляпа с обвислыми полями, пальто, вьетнамки. Пальто кое-где поросло мхом.
— Любезный господин, — обратилась к нему я, — не знакомы ли вы случайно с джентльменом сорока лет, питающим склонность к механике, по имени Томас Вентворт?
Он пялился на мою сумку со свинцовыми прожилками так, словно чуял укрытые там две пинты мускателя, купленные мной после того, как я уехала с парковки участка № 2.
— Томас... э?
— Неважно, — отозвалась я и прошествовала вглубь Фруктового Сада.
С четвертым встреченным мной местным мне повезло больше.
— Его дом в лежбине, — сказал он мне.
Я понятия не имела, что значит «лежбина», но решила, что если пойду дальше по тропинке, то когда-нибудь туда приду, так и вышло. По гальке и битому стеклу журчал ручей, на усыпанных осколками берегах сидели на корточках аборигены различных габаритов и вида. Идя вдоль ручья, я набрела на местного, стиравшего носки, однако он не был тем, кого я искала. Это был новичок (кто, кроме новичка, даст себе труд стирать носки?) и относительно молод для алкоголика. Довольно молод и пал еще не столь низко, чтобы не сглотнуть при виде меня. Когда я проходила мимо, он хотел меня схватить, и пришлось двинуть его по руке сумочкой. Когда он кинулся на меня, я ударила его еще раз — по голове. И оставила его всхлипывать, сидя посреди реки.
Не слишком люблю алкашей.
У Вентворта не было почтового ящика с его именем, но, набредя на однокомнатный сборный домишко с цветочными ящиками под окнами, я не усомнилась, что этот дом его. В ящиках росли только винные бутылки, однако это обеспечивало некоторую индивидуальность, а Вентворт, не сомневалась я, не был обычным пьяницей.
Я поднялась по трем кривым ступенькам на шаткое крыльцо и заглянула внутрь сквозь дверь-ширму без москитной сетки.
— Томас Вентворт здесь живет?
Сгорбленная фигура на единственном в комнате стуле пошевелилась.
— Томас Вентворт умер. Упокоился с миром.
Я вошла, открыла сумку и быстро бросила ему на колени бутылку мускателя (как ни удивительно, ни одна не разбилась). Потом тихо присела у ближайшего окна. Вентворт открыл брошенную ему бутылку и разом опорожнил ее на треть. Когда он утер рот рукавом, я сказала:
— Через пять минут я уйду. Оставлю я вам или нет вторую пинту зависит от того, насколько откровенно и быстро вы станете отвечать на вопросы, которые я собираюсь вам задать. Всего несколько вопросов. Готовы? Вопрос первый: вы с Курилманом расстались друзьями?
В скудном свете, пробивавшемся сквозь листву и сочащемся в окна и дверь, я не могла отчетливо разглядеть его лицо. У пьяниц нынче не бывает лиц — только комья глины, которая упрямо оседает, сколько бы ее ни пытались вернуть на старое место.
Через некоторое время Вентворт отозвался:
— Курилман заплатил мне — столько, сколько я просил. Он знал, что я собираюсь сделать с деньгами. И знал, что через год или два я паду чересчур низко, чтобы построить другую машину, и что до тех пор я не буду пытаться это сделать. Нет, не скажу, что мы расстались друзьями, но и врагами мы тоже не расстались.
— Вы, конечно, шантажируете его.
— Постоянно. Но каждый раз беру понемножку.
— Машина, о которой вы говорили, — как она называлась?
— Голопликатор.
— И для чего она?
Вентворт прикончил вино и швырнул бутылку в угол.
— Неважно, что машина делает, потому что она делает это только временно, а в плане того, для чего я ее придумал, она вовсе ничего не делает. Я облажался.
— Курилман, похоже, так не думает. Он выкупил у вас бизнес. Почему?
— Не знаю.
— Прекрасно знаете.
— Ладно. Теперь я знаю почему. Но тогда я этого не знал.
— И поэтому вино?
— Юная леди, вино не бывает почему-то. Бывает просто вино.
— Я знаю, — сказала я. — Но вы лишь второй пьяница, который мне в этом признался.
— А х-хто был первый?
— Мой отец, — сказала я, вышла и закрыла дверь.
— Ди Ди Райнхарт, вот те на, — сказал один из типов, похожих на чиновников, тот, что повыше, когда на следующее утро я вышла из кафешки-автомата «Завтрак».
— Или это Нэнси Дрю? — спросил тот, что ниже ростом, и, взяв за руку, проводил меня к «Спэрроу», припаркованному позади моего «Блю-Джея».
Я чую агентов РБИ за милю. Может, из-за пудры, которую они сыплют на свои парики.
— Поехали кататься?
— В парк.
Зажатая между агентами на узком переднем сиденье, я смотрела на то, как улицы и проспекты разворачиваются передо мной в зелени кленов, платанов, лип и ясеней. Идеальный город, задушенный зелеными ветвями. Вокруг сомкнулся парк: пение птиц; по пятнистым от солнца газонам прыгают малиновки; влюбленные держатся за руки на скамьях, вырастающих из деревьев. «Когда я бодрствую и во мне брезжит свет — тогда и утро»[30].
Набравшись, отец, обычно глядел на задний двор и говорил эти слова, даже если уже стемнело.
Мой высокий конвоир припарковал «Спэрроу» напротив скамейки под дубом, мы втроем выбрались наружу и присели на скамью, я в середке.