Хили дал им уйти. Фабрика весело пылала. Вместе с подручными он прошел в офис, сорвал со стены часы и последовательно разломал четыре стула. Потом Хили при помощи наручного передатчика взял пеленг на место стоянки своего корабля. Шагая вслед за Чжиюмэем и О’Пызикевичем к двери, он оглянулся на Кренча. Опираясь рукой на крышку стола, рунянин пытался подняться на ноги.
— Через месяц мы вернемся, Кренч. Лучше больше не строй фабрики.
Хили вертикально поднял компактный корабль, один раз облетел планету по орбите и ввел программу обратного полета. О’Пызикевич открыл кварту «Катти Сарк», и троица, удобнее устроившись в кают-компании, начала обмывать успех своей миссии. В середине третьего тоста нечто вроде гигантского дротика пронзило правый борт и воткнулась в носовую переборку. Древко было по крайне мере три дюйма в диаметре и добрых двадцать футов длиной. Корабль содрогнулся, и давление воздуха начало падать. Чжиюмэй пронзительно закричал. Мгновение спустя носовую переборку пронзил второй дротик, насадив по дороге, точно на вертел, О’Пызикевича. Корабль начал рыскать.
— Булавки! — снова заорал Чжиюмэй. — Это булавки!
Третий дротик оборвал его крик на середине и пришпилил
Чжиюмэя к правому борту, словно большого жука.
— Микро-макро... — начал было Хили.
Заметив четвертый дротик, он попытался увернуться. И чуть-чуть не успел.
Красавица и чудовище
Мисс Браун была корабельным секретарем и потому не выполняла ежедневные обзорные полеты на флаере с остальной командой, поэтому каждый день после обеда она выносила свой складной письменный столик на воздух и ставила его в тени корабля. Под летним ветерком ее изящные пальцы легко вытанцовывали буквенный ригодон, а иногда, в особенно теплые дни, когда небо было необычайно синим, даже по меркам Проциона-IV, ее взгляд украдкой отрывался от однообразных отчетов и солидных официальных формуляров и отправлялся в самоволку к безжизненным досужим холмам, вздымающимся за равниной.
Это были прекрасные предвечерние часы, хотя по-своему одинокие. Но мисс Браун была знакома с Одиночеством. Она встретилась с ним на выпускном балу в школе. Они сидела у стенки, и Одиночество подошло к ней и присело рядом. Разумеется, танцевать Одиночество не умело, и они просидели вдвоем весь вечер, слушая музыку и анализируя состояние счастья. Счастье в аналитической форме оказалось столь же ускользающим, как счастье в любой другой форме, и, не дожидаясь окончания последнего танца, мисс Браун встала (никто ее не остановил) и беспрепятственно вышла через большие застекленные двери. Одиночество следовало за ней до самого общежития, но она даже не оглянулась. Ни разу. Была июльская ночь, в небе сияла луна, пахло летними цветами...
У ветра была скверная манера выворачивать из-за бока корабля, когда она меньше всего этого ждала, и каждый день часть послеобеденного времени мисс Браун проводила в погоне за улепетнувшими отчетами и беглыми официальными формулярами. Она каждый раз обещала себе, что на следующий день принесет самое тяжелое пресс-папье, какое только удастся найти, но так и не осуществила это свое намерение. В беготне на ветру, в поворотах, наклонах и изгибах что-то было, а самое лучшее — за всем этим стояла важная причина, и, если бы корабельный как прервал свою сиесту и выглянул из раскрытого шлюза, он вряд ли решил бы, что мисс Браун сошла с ума. Ни за что — ведь она гонялась за бумагами. Ему бы и в голову не пришло, что на самом деле она танцует.
Но Шарж сразу все понял. В один прекрасный день он появился рядом со столом мисс Браун и уставился на нее своими чудными круглыми глазами. «Шарж» — другого имени для него так и не нашлось, потому что это имя вполне подходило ему. Шарж напоминал условный набросок человека на прозрачной бумаге, вот только набросок этот был выполнен — вещь, конечно, совершенно невозможная — прямо в воздухе. Его голова представляла собой простой, немного несимметричный овал. Вытянутое «S» начиналось как бровь над его левым глазом и изгибалось, образуя намек на нос; косая черта под оконечностью «S» означала рот, а под ней лежащее на спине «С» символизировало подбородок. Из грубого квадрата тела росла пара длинных, тонких прямоугольников — ноги и пара более коротких прямоугольников рук.
— Вы прекрасно танцуете, — сказал он, хотя мисс Браун точно знала, что на самом деле он ничего не сказал. Она только что нагнулась за последней официальной формой, подняла глаза и увидела его. Его рот не шевелился, его комичное лицо ничуть не меняло выражения.
Она резко выпрямилась.
— Эта планета необитаема! — ни к селу ни к городу проговорила она.
— В определенном смысле, да, — ответил Шарж. — Зависит от точки зрения.
Она на миг испугалась. Странно — ведь она сначала должна была испугаться, а уж потом сделать свое парадоксальное замечание по поводу планеты. Но она так перепугалась, так смутилась...
— Не нужно стыдиться того, что вы танцевали, — продолжил Шарж. — Вы очень красиво танцуете.
— Но я не танцевала, — сказала она. — Я собирала бумаги.
— Это как посмотреть... Ну, мне пора. Завтра вы потанцуете еще?
— Возможно, мне снова придется собирать бумаги, если вы об этом, — ответила мисс Браун.
— Тогда завтра я опять приду.
Он начал исчезать: сначала абрис его головы, потом руки и квадратный торс и наконец прямоугольные ноги. Словно кто-то стер его резинкой. По крайне мере мисс Браун так казалось.
Она машинально отнесла бумаги на свой стол и села.
— Наверное, я схожу с ума, — громко сказала она. Ее слова прозвучали в тишине неуместно, и ветер немедленно унес их прочь.
На планете просто не могло быть жизни. Мисс Браун лично перепечатывала все отчеты экспедиции; длинные изнурительные отчеты, охватывающие все от геологических слоев возрастом сотни миллионов лет до вездесущих следов последнего отступления ледников. И среди педантичных узоров слов ей не встретилось ни единого предложения, которое хоть как-то намекало бы хоть на какую-то животную жизнь.
Планета была парадоксом. Ее гидрологический цикл соответствовал земному, климат на выбранном для исследования материке приблизительно напоминал климат в Иллинойсе, да и местность была похожая. Здесь должна была быть жизнь...
Но ее не было. Если, конечно, не назвать жизнью шарж на человека, набросаный в воздухе.
Она попробовала снова начать печатать, но все было напрасно. Ее взгляд не мог удержаться на бумаге. Он то и дело отправлялся странствовать по равнине и далеким холмам. Она прислушивалась к ветру. «Вы прекрасно танцуете, — пел ей ветер. — Прекрасно, прекрасно, прекрасно, прекрасно...»
* * *
Она хотела рассказать остальным, но почему-то не могла. Остальные вернулись перед закатом, и она присоединилась к ним в корабельной кают-компании: капитан Фортескью, доктор Лэнгли, мистер Смизерс, мисс Стонтон и мисс Помрой. Мисс Стонтон была брюнеткой и экологом, а мисс Помрой — блондинкой и картографом. Обе вполне могли сойти за трехмерное воплощение богинь любви и обе это знали.
Много говорили о типичном распределении массивов суши и характеристиках горных цепей. Большая часть сказанного проносилась мимо головы мисс Браун, не причиняя вреда. Доктор Лэнгли, экспедиционный геолог, прочел импровизированную лекцию о законе распределения вероятностей применительно к сложившейся ситуации: где-то обязательно должна быть планета, аналогичная Земле, но не сумевшая породить животную жизнь, и совершенно очевидно, что теперь они нашли именно такую планету. После нескольких мартини, все перешли в столовую.
Ей следовало все рассказать капитану. В каком-то смысле это была ее обязанность. Но, глядя на капитана — огромный, плотный и бесчувственный, с лицом как грозный край ледника, — он сидел во главе стола, полностью сосредоточенный на тарелке горохового супа, она не сумела выдавить ни слова. Да и все равно она знала, что он громко, раскатисто рассмеется и отпустит какое-нибудь ехидное замечание по поводу ее мечтательности, неуместной в то время, когда она должна каталогизировать экспедиционные данные.
Она могла бы поделиться с мистером Смизерсом — и почти поделилась. Экспедиционный археолог был довольно молод — примерно ровесник мисс Браун. Он смотрел на нее довольно от-страненно, словно одновременно ее видел и не видел; поначалу это ее немного смущало, пока она не обнаружила, что он смотрит так на всех — даже на мисс Стонтон и мисс Помрой. Его место за столом случайно оказалось рядом с ее местом, и за время длительного перелета между ними даже возникло нечто вроде дружбы; она произрастала лишь из потребностей момента и целиком состояла из таких бытовых мелочей, как «Пожалуйста, передайте соль, мисс Браун. Спасибо», или «Хлеб, пожалуйста, мистер Смизерс. Благодарю вас». Между этим и более близкой дружбой лежала пропасть, но это было все, что она имела.
— Сегодня со мной произошла глупейшая вещь, — начала она, сразу после того как подали главное блюдо.
— Неудивительно, мисс Браун. Это глупейшая планета... Передайте, пожалуйста, картошку.
Мисс Браун передала картошку.
— Да, наверное, — отозвалась она. — Так вот, сегодня днем я...
— Можно попросить соль, мисс Браун.
Мисс Браун передала соль. Она посмотрела, как мистер Сми-зерс режет свою отбивную на аккуратные квадратики, подождала, убедилась, что ему совершенно не интересно, о чем она собиралась рассказать, потом отрезала скромный квадратик от своей отбивной и притворилась, что голодна.
На другой день она, как обычно, забыла пресс-папье. Ветер, дождавшись, когда ее взгляд отправится в самоволку, быстро обогнул корабль. Возник неожиданный вихрь из официальных форм и экспедиционных данных, и она снова бегала на ветру, подпрыгивала, кружилась и выделывала пируэты.