екоторое время арабески остаются на его сетчатке, потом постепенно пропадают.
Пора есть. Пара приносит еще один «Шлитц», запивать еду. Нора, мама, Лоури и папа усаживаются за стол для пикников, Лоури на одном краю, папа на другом. Папа накладывает себе в тарелку гору картофельного салата, половина его цыпленка свисает на скатерть. Под рукой он держит до окончания трапезы дополнительный початок кукурузы. Лоури ковыряет еду в своей тарелке. Из соседнего квартала еле слышно доносится рев мощной сенокосилки: последний из поздно просыпающихся соседей атакует свою лужайку. Возникает едва заметная тряска — воскресенье переключается на вторую передачу.
— Иногда мне очень хочется искренне считать фактами фальшивки, так действенно запускаемые в обращение моими тюремщиками; хочется суметь полностью отождествиться с обезьянообразными, на берегах их темного хрономатерика, куда меня выбросило. Но нельзя. Одно дело обезьяничать, притворяясь обезьяной, и совершенно иное — быть ею. Посему я должен бродить в одиночестве, вспоминая зеленые земли Арго, желтые моря Танта, непреодолимые города Гуитриджеса, построенных до падения Режима Сарна; стоически снося насмешки и оскорбления, лавиной обрушившиеся на меня, когда в бессмертной поэзии-прозе я осмелился обнажить перед всеми прогнившие столпы чудовищной структуры, восставшей из руин Режима. Я шел, великан среди пигмеев, расхваливая их потомкам литературные заслуги других пигмеев, которые ему и в подметки не годятся...
«Империал» с папой за рулем едет по грунтовкам вдоль побережья. Под зелеными арками из сахарных кленов, мимо виноградников, домов и риг; Лоури сидит рядом с папой на переднем сиденье, мама с Норой — на заднем. Лоури предложил поехать на его «Бонневилле», но папа даже слушать не захотел. У «Империала» — Атмосфера, у «Бонневилля» — нет. Папа верит в Атмосферу. Окна плотно закрыты; «Империал» медленно проезжает мимо рядов виноградных лоз, которые словно бы поворачиваются, как огромные зеленые спицы массивного горизонтального колеса. Сорт винограда — созреет к осени — «Конкорд»[43] Здесь — Страна Конкордия.
Папа не уезжает далеко. «Империал» заразился лентецом, род PCV, и стрелка датчика бензина зримо падает с каждой милей. А бензин ныне дорог. Пораскинув умом, Лоури радуется, что они не взяли «Бонневилль». Ведь «Бонневилль» тоже заражен ленточным червем.
Что ж, по крайней мере воскресенье прошло не зря. Установлено, что осенью (если не будет ранних заморозков) винограда будет полно. Миссия выполнена. Папа останавливается в «Тейсти фризи стэнд», чтобы отведать сегодняшнее piece de resistance[44] мама съедает пломбир с сиропом и орешками, папа — вафельный стаканчик с двумя шариками мороженого, Нора — «сплит»[45] а Лоури выкуривает сигарету.
Картина 7.
Папа говорит:
— Вик, мне бы хотелось, чтобы ты не курил в машине.
— Почему? — спрашивает Лоури. — Она не загорится. Ведь она из кирпича, верно? Как ваши мозги.
Воцаряется зловещая тишина. Папа включает мотор.
— Тебе повезло, что ты Норин муж, иначе я бы...
— Это вам повезло, что я Норин муж. Кому еще, кроме нищего дурака-учителя, вы бы ее сбыли с рук?
— Вик! — говорит мама.
Нора начинает плакать.
Папа возвращается на шоссе, держа руль одной рукой. Лоури гасит сигарету в девственно чистой пепельнице.
— Держу пари, что когда вы ходили в школу, то вместо книг носили в ранце кирпичи.
Поездка завершается в полной тишине. Холод в машине мало связан с Атмосферой. Даже мама не прощается с Лоури, когда папа выпускает их с Норой перед домом. Лоури варит на кухне кофе, наливает в чашку и выходит с ней в патио. Картина 8. Небо все еще сохраняет тусклый металлический отлив. Пока нет даже намека на вечер. Вскоре к нему присоединяется Нора, но она молчит. Она не будет разговаривать с ним несколько дней. В прошлый раз он, когда он торпедировал папу, она не разговаривала с ним целую неделю.
Наконец металлический блеск начинает смягчаться. Некоторое время за Шведлером полыхает красным огромный солнечный костер. Пучки листьев слабо дрожат — воскресенье переключается на третью и последнюю передачу.
Нора с Лоури входят в дом. Нора включает телевизор, и они смотрят «Шоу Лоренса Уэлка». Картина 9. Кино на канале ABC начинается часом раньше. Оба уже видели его дважды, но ни один не собирается переключить канал. И снова Алек Гиннесс благородно умирает за дело касты. И снова престарелый Билл Холден ведет коммандос Джека Хокинса через густые заросли. И снова Мост взрывается к чертям собачьим.
— Тупость! Тупость! — кричит начальник мед службы, огромными шагами спускаясь по склону...
Начинаются новости. Они смотрят их, потом ложатся спать. Лоури неподвижно лежит в темноте, пока Норино размеренное дыхание не убеждает его, что она спит... Тогда он бесшумно пододвигает к стене под тюремным оконцем единственный стул в хронокамере и взбирается на сиденье. Стоя на цыпочках и вытянувшись, насколько позволяет его рост, ему удается ухватиться за подоконник кончиками пальцев. Он подтягивается с приобретенной на практике легкостью, затем ставит на подоконник локоть, потом второй. Он медленно, дюйм за дюймом, продвигается вверх, вон из статического поля, и выбирается к подножию лесистого холма. С трудом вытягивает сюда свое настоящее тело. От того, чтобы выбраться вывернутым наизнанку, его удерживает встроенный в поле коррелятор пространственных измерений.
После того как оно занимает свое место вокруг него, он начинает подъем на холм. Ночь, но кромешную тьму отчасти рассеивает свет звезд, и он без труда идет по знакомой тропинке, которая ведет наверх сквозь хвойный лес к шале. Попав внутрь шале, он сразу звонит знакомому психохирургу, по-прежнему лояльному Режиму Сарна, который ушел в подполье. Может ли психохирург приехать сейчас же и удалить парнасский блок Лоури? Психохирург не только может, но будет рад помочь преданному соотечественнику вроде Лоури. Он прибудет через несколько минут.
Лоури расхаживает по шале и курит сигарету за сигаретой. Он притушил свет и опустил жалюзи, поскольку здесь повсюду агенты Четырех Сторон. Наконец на площадку напротив шале опускается летательный аппарат психохирурга. Лоури выбегает наружу, чтобы его встретить, и двое старых друзей рука об руку идут в шале. Психохирург уже в годах, но остается лучшим в своей профессии. Он приказывает Лоури лечь на диван. Лоури подчиняется. Психохирург открывает небольшой черный саквояж и достает прямоугольный хромированный ящичек. Подсоединив его к ближайшей розетке у плинтуса, он держит его ровно в одиннадцати дюймах надо лбом Лоури и включает. Из днища ящичка вылетают три голубых луча толщиной с карандаш и сходятся в одной точке посреди лба Лоури.
— Это не займет много времени, — успокаивает психохирург, наклоняясь над пациентом, чтобы удостовериться, что лучи сходятся в нужном месте. — Мы выжжем его в мгновение ока.
Дыхание психохирурга сильно отдает «Франко-американскими спагетти». Тайна раскрыта: только люди, преданные Четырем Сторонам, едят «Франко-американские спагетти». Лоури отталкивает в сторону ящичек и резко вскакивает.
— Я понял, что вы задумали! — кричит он. — Четыре Стороны хотят, чтобы блок удалили! Вот они и послали вас!
— В сущности, да и да, — холодно отвечает психохирург. Из его левой ноздри вылетает муха, она ползет по чисто выбритой верхней губе и останавливается возле уголка рта. — Они поняли, что, лишив вас вашего огня, зашли слишком далеко, и теперь хотят исправить ошибку. Если вы будете так любезны, что вернетесь в прежнее положение на диван, то я...
— Нет! — орет Лоури. — Я не доверяю вам! Я возвращаюсь в прошлое!
Помещение немедленно наводняют агенты Четырех Сторон.
Каким-то образом Лоури удается увернуться от их скрюченных пальцев и протиснуться в дверь. Он бежит вниз с холма, ловко уворачиваясь от жадных рук, тянущихся к нему из-за каждого дерева, мимо которого он пробегает. У подножия холма он кидается к хроноокну и лезет обратно в дом сквозь поле стазиса, втягивая за собой свое тело и стряхивая агента, ухватившего его за пятки. Тело мягко летит в темноте и приятно проваливается в пружинистый матрас. Он лихорадочно нашаривает парнасский блок. Тот на месте, нетронутый. Он глубоко вздыхает. Лоури засыпает.
На кольцах Сатурна
1
Лето жизни Мэттыо Норта было сном в столь глубоком его прошлом, что иногда он сомневался, а действительно ли оно ему приснилось. Казалось, что осень установилась несколько эонов тому назад, а теперь подступала зима. Ему ничуть не нравилось ее холодное, горькое дыхание.
Вновь на встречу с ним являлся бледный Гиперион. Вновь приближался ослепительный Сатурн в льдисто-голубом одеянии. Сколько раз до этого в конце путешествия его с радостью приветствовали эти планеты, мать и дочь? Сколько раз до этого они видели, как его глянцевитый реактивный тягач с черным яйцом, насаженным ему на нос, выныривает из бескрайних просторов.
Чересчур много.
Что ж, этого больше не будет. База «Бимини» исчезла, а таинственный источник многочисленных коммерческих грузов, который он вместе с остальными пилотами реактивных тягачей возили в Дом Христопулоса через века, был похоронен под бурными водами новообразованного моря. В считанные часы после того, как он стартовал с маленькой планеты в системе Проксимы Центавра (с планеты, которую Грек Ник несколько сот лет назад окрестил «Бимини»), началась непредвиденная тектоническая революция.
Довольно долго Мэттью не мог оправиться от потрясения. Наконец, опомнившись, он по радио передал эту новость дальше. Хотя спокойно мог подождать и сообщить ее лично, ведь хотя скорость распространения радиоволн превышала близкую к световой скорость его тягача, она превышала ее ненамного. По всей вероятности сообщение опередило его прибытие всего на несколько недель.
Так и вышло. «Послание получено на прошлой неделе, — информировали его слова, которые внезапно сами собой написались на светящейся панели для сводок. — Установить капсулу на орбиту, запоминать, а не записывать показатели, затем произвести посадку, переместиться на базу и ожидать дальнейших инструкций. — Зевс Христопулос IX».
— Приказ подтвержден, сэр, — сказал Мэттью Норт. — Будет исполнено.
Исполнено в точности. Никто не обсуждает приказы бога, и неважно, насколько они необычны. А для Мэттью Норта Зевс Христопулос был богом, точно так же, как были богом предыдущие потомки Ника Грека по мужской линии. Тот факт, что Мэттью ни разу в глаза не видел ни одного из этих богов, скорее свидетельствовал об их божественности, а не против ее, а то, что ему ни разу не позволили войти в Дом Христопулоса, скорее укрепляло, чем подрывало его уважение к ним.
Выбрав полярную орбиту максимальной высоты, он гасил инерцию реактивного тягача, пока не достиг нужной скорости. Затем, мысленно записав показания приборов, отцепил капсулу и врубил тормозные двигатели. Он посмотрел, как огромный яйцеобразный контейнер постепенно уменьшается в темно-синем пространстве и исчезает из виду. В конце концов Норт лег на орбиту.
Сатурн вставал у него перед глазами всякий раз, как Норт пересекал пояс сумерек, однако всякий раз он видел не Сатурн, а роскошный, ослепительный самоцвет, висящий на бробдингнегской щеке эфиопской богини Космос — черной стервозной богини неизмеримых пространств и пылающих солнц, к чьим холодным и бесчувственным ногам он сложил лучшие годы своей жизни.
— Я сделал это ради тебя, Зевс, — произнес он, бессознательно сминая в вереницу наследников в единую сущность. — Ради тебя я возложил свои годы на этот алтарь, лишь бы твой Дом не оставался без драгоценных грузов, которые я доставлял к его порогу и которых я никогда не видел и знать не знаю, что они такое. А теперь их больше нет. Теперь я должен лететь домой умирать.
Однако у него не было права сожалеть, и он знал это. Да, он бросил свои годы на алтарь — но никто не принуждал его к этому, и он пустил их с молотка не за просто так. Они купили ему безопасный островок неизменности в стремительно несущемся вперед потоке времени.
Прошла ночь, и наступил день; бледный день с холодным далеким солнцем, с тусклыми холодными звездами.
Скользя по вечно сокращающейся нисходящей орбите, врубая тормозные двигатели, каждый в полосе рассвета старина Мэтт Норт снова стал Молодым Мэттом Нортом — Молодым Мэттом Нортом, который стоит в людном баре, совершенно сбитый с толку, бок о бок со странно одетыми жестикулирующими людьми, пугающими его; Молодым Мэттом Нортом, который недавно вернулся из полета с Гипериона-Сириуса-XXI, и дрейфует по цивилизации, которая благодаря сокращению Лоренца-Фитцжеральда, обогнала его почти на два десятилетия.
Рядом стоял человек из Дома Христопулоса, заметивший его с другого края зала. Он подошел и купил ему выпить, а потом, сияя, поведал ему о Великой Возможности.
— Вы рисуете весьма заманчивую картину, — отозвался Молодой Мэтт. — Надо отдать вам должное.
Мужчина был молод — почти ровесник Молодого Мэтта Норта. Щеки гладкие и пухлые, а дыхание припахивало деньгами. Зевс I был пастырь его — и он ни в чем не нуждался.
— Картину столь же правдивую, сколь привлекательную, Мэттью Норт, — сказал тот. — Дом Христопулоса заботится о своих космонавтах. Между полетами он не бросает их на произвол судьбы, как делают коммерческие перевозчики. Зевс I когда-то сам был космонавтом — он знает, каково это — быть брошенным на произвол судьбы. Вот почему он не скупился, когда строил Гавань. Вот почему скопировал здоровую и разумную обстановку прошлого вместо того, чтобы создать современную. Вот почему он гарантирует своим пилотам реактивных тягачей работу на жизнь. До
сих пор их всего двое и нужен еще только один, но Гавань достаточно велика, чтобы удобно устроить сотню. И так будет всегда. Убежище всегда будет ожидать вас, когда бы вы ни вернулись, и в течение вашего полугодового постоя там будут бесплатные девушки и всегда открытые для вас двери таверны.
2
Оказалось, что это правда — каждое слово. И с тех пор ничего не изменилось...
Старый Мэтт Норт пришвартовал свой реактивный тягач, с рюкзаком выбрался через шлюзы наружу и обошел здоровенный лифт-платформу, на котором опустил так много капсул в подземную пневмотрубу, ведущую в тайные помещения под Домом Христопулоса. Небольшой проход вел прямо на единственную улочку Гавани, и он пошел по ней к большому каменному сооружению в ее противоположном конце. Как всегда, вид Убежища подбодрил его. У камня было постоянство, которое нельзя скопировать, прочность, которой недоставало прочим материалам. Внутри ждали тепло и радушие, и больше еды, чем можно съесть, и больше вина, чем он может выпить. И еще девочки. Если он по-прежнему захочет.
И он задумался — а хочет ли он девочек?
Была середина утра, с окружающих ледников дул холодный ветер. От этого космоткань облепляла худую грудь Норта, и он покрывался гусиной кожей. За Убежищем возвышалась массивная громада Дома Христопулоса, силуэт на сером, почти беззвездном небе. Дом строили по образцу Парфенона, но в ослабленном далью солнечном свете ее благородные дорические колонны и величественный антаблемент приобретают бледный оттенок, который совершенно не вязался с этой балочной архитектурой. И хотя мрачно играющее между колоннами силовое поле пропускало внутрь то малое количество света, какое было, оно не отдавало ничего взамен. Создавалось общее впечатление готического мрака.
Обычно Дом пробуждал в глубине существа Мэттыо Норта смутные желания. Сегодня нет — вероятно, потому что на самом деле Норт его не видел.
Вместо этого он видел знакомых девушек — девушек, с которыми спал в прошедшие десятилетия; некоторые из них теперь состарились и поблекли, а другие уже несколько веков покоились в могилах. Симпатичные девушки по вызову, которых он брал со сладкой печальной быстротой полета колибри и никогда больше не видел... а теперь место, которое лето одевает новым цветением, было пусто, и только беспорядочное трепетание оконных занавесок выдавало присутствие их призраков.
Возможно, оно и хорошо — как знать? Мэттью Норт вздохнул и, разинув рот, прошел мимо дверей таверны.
Он избегал выжидательных взглядов селян — селян, чья работа заключалась в том, чтобы бесплатно обслуживать его во время простоя и отслеживать его желания, а в их груди пульсировали не сердца, а крошечные моторчики, и за их радушными взглядами скрывались не воспоминания, а банки памяти. Только девушки были настоящими. Остальное — лишь технологическая фантазия.
Внутренняя обстановка Убежища ничуть не изменилась. По-истине, он мог бы поклясться, что в огромном каменном камине горит то же самое бревно, которое горело в день его отбытия. Хотя управляющий был не тот. Мэттью уставился на него, низенького, тучного и бесспорно человека — когда тот вышел из-за стойки бара приветствовать его. Заметив замешательство Норта, мужчина улыбнулся.
— Зевс IX решил, что люди лучше подходят для работы, — пояснил он. — Таверны — одно дело, а вот гостиницы требуют человеческой руки. Он предложил мне это здание и содержание для моей жены, дочери и меня самого, если мы обучимся традициям середины двадцать второго века и научимся жить как в начале века двадцатого, что и символизирует это Убежище. Я согласился, и вот я здесь. Добро пожаловать домой, Мэттью Норт!
Очевидно, управляющему еще не сообщили, что базы «Бимини» больше не существует.
Мэттью не потрудился просветить его на этот счет и позволил управляющему отвести его к большому деревянному столу перед очагом. Вскоре появилась жена управляющего — рослая, крепкая женщина с глазами цвета портвейна. Она внесла блюда с дымящейся едой и высокую пыльную бутылку венерианского Кьянти. У Мэттью разыгрался аппетит, какого у него не бывало многие годы, и он наелся до отвала. Вина он тоже выпил предостаточно. Оно было огненно-красным, жгучим и прогрело его до костей. На него нашло приятное оцепенение.
— Пойду-ка я спать, — сказал он.
* * *
Жена управляющего нажала на кнопку зуммера в конце стойки, и мгновение спустя в большой холл, где потолок опирался на стропила, вошла высокая девушка с каштановыми волосами до плеч. Она была в обтягивающих брючках, коротких сапожках, отороченных овчиной, и в белом пластиковом жакете, который, закрывая руки и плечи, свободно спускался на бедра. Из ее голубых туманящихся глаз кричала юность.
— Фаустина покажет вам ваш номер, — сказала жена управляющего. — Просите ее о чем угодно, и она все для вас сделает.
Девушка прошла вперед, подняла его рюкзак, без видимых усилий вскинула его на плечо и направилась через боковой вход к старинной наружной лестнице. На втором шаге она остановилась и обернулась к нему.
— Может быть, прислать еще девушек?
Ее веселый взгляд унижал. Он опустил глаза, уставившись в пол.
— Нет, — ответил он. — Не сейчас.
Она пожала плечами и продолжила подниматься по лестнице. Он следовал за ней, дивясь плавным движениям ее ног и рук, ее грациозной силе и юности, которая чувствовалась в каждом ее движении. «Боже, вот бы снова стать молодым!» — подумал он. Внезапно он почувствовал, что его страшно обманули — отняли у него жизнь и любовь. Ему страстно захотелось припасть к ее плечу, похитить немного ее молодости и силы. Захотелось увидеть желание в ее глазах. Вместо этого она на миг задержалась в дверном проеме номера, приготовленного для него управляющим. Он заметил в ее глазах жалость.
Она поставила его рюкзак на пол.
— Кнопка около кровати, — сказала она. — Если вам что-нибудь понадобится, нажмите ее.
С этими словами она прошла по коридору на лестничную площадку.
Он услышал ее шаги на лестнице. Затем воцарилась тишина.
Комната оказалась просторной. Все комнаты в Убежище были просторными. Просторными и пустыми.
За десятилетия ему доводилось ночевать в дюжине подобных номеров. Теперь ему предстояло спать в одной из таких комнат — спать мертвым сном и забыть о звездах, космосе и одиночестве. Он забудет жалость, которую заметил в глазах девушки, забудет, что единственная любовь, какую он когда-либо знал, — это любовь, оплаченная Домом Христопулоса твердой наличностью и внесенная на тот же счет, что хлеб и вино. Он забудет — по крайней мере ненадолго — о том, что, хотя замедленные часы обеспечивают ему относительное бессмертие, он уже очень стар.
Он подкинул дров в большой каменный очаг и откинул одеяло на огромной кровати с четырьмя столбиками. Разделся, принял душ, взобрался на старинную кровать и дал усталому телу погрузиться в перину, набитую гагачьим пухом.
Он подумал о Беттингере и Флинне, двух других пилотах реактивных тягачей. Сейчас, наверное, Беттингер уже подлетел к Бимини и увидел бушующее темное море там, где когда-то находилось поселение андроидов и обнесенное изгородью озеро. А Флинн прибудет туда через несколько месяцев — а то и лет, если объективно рассчитывать время. Оба возвратятся с пустыми капсулами.
Мэттыо вздохнул и повернулся на бок.
Он ничего не мог поделать. База «Бимини» перестала существовать, и говорить тут было не о чем. Он вскользь вспомнил капсулу на орбите и задумался, почему Зевс IX не захотел сбивать ее; однако пути Господни по природе своей неисповедимы и не подвергаются сомнению, и вскоре Мэттью Норт перестал размышлять и уснул.
Стук в дверь вырвал его из навязчивого сна о его погубленной юности.
— Да? — отозвался Мэтт Норт, садясь в постели. — В чем дело?
— К вам посетитель, мистер Норт.
— Посетитель? Кто?
В голосе Фаустины звучало благоговение.
— Гера Христопулос. Она ожидает вас внизу. Пожалуйста, скорее, мистер Норт.
Удаляющиеся шаги. И снова тишина.
Некоторое время он пребывал в полном оцепенении. Наконец, вырвавшись из него, Норт выбрался из кровати и вытащил из рюкзака свой лучший костюм. Облачившись в него — все это время его била дрожь, — он смочил и расчесал седые редеющие волосы. Его расстроила темная щетина на щеках — следовало бы побриться перед тем, как лечь. Но теперь было слишком поздно.
Гера Христопулос. Жена Зевса IX...
Высокая, красивая холодной красотой. Темные глаза смотрели из-под тонких черных четких бровей, и в них было нечто, напоминавшее о глубоком космосе. Темные волосы, зачесанные наверх и свернутые жгутом, рассыпаясь, ниспадали, подобно водам киммерийского источника, и вспыхивали микроскопическими звездочками, отражая огонь очага, перед которым она стояла, как изваяние. Алый саронг, держащийся на серебряной цепочке, обнимавшей шею трижды, обвивал ее статное тело и заканчивался серебряной полосой прямо над ее правом коленом.
Она отстегнула замочек на горле, удерживавший ее горностаевую мантию, и белоснежный мех мягко упал на плитки пола; в нем, словно в снегу, наполовину утонули ее ноги в сандалиях. Она высокомерно стояла в этом снегу, а отблески огня подчеркивали дерзость ее обнаженных рук и плеч и полуобнаженных ног.
Мэттью вошел, и на миг ему показалось, что он видел ее прежде. За этой нелепой мыслью тотчас пришло воспоминание, которое объясняло ее. Очень часто потомки копировали физические черты и особенности давно умерших предков. Здесь как раз и был такой случай. Это не Геру он уже видел раньше, а Диону Христопулос — жену Зевса IV, прапрабабушку Геры.
Стоило воспоминанию вырваться на волю, и оно принялось буйствовать у него в голове. Снова вокруг него сомкнулась давняя ночь — ночь, вино и смех, девушки и синтетический джин. Снова ему было сорок пять, и он чего-то боялся. Снова странное беспокойство овладело им, и внезапно прошедших с тех пор лет как не бывало: он вынырнул из душного бара Гавани на продуваемую ветром улицу.
Холод ночи ошеломил его, однако он не вернулся за своим пальто. Его радовал этот холод. Он наслаждался, позволяя ледяному ветру омывать себя, словно валуном посреди потока, упивающимся чистотой и прозрачностью этих вод. Высоко наверху виднелся Сатурн, огромный сверкающий бриллиант, повисший в небесах, омывающий ледяные равнины голубоватым светом, придающий Дому Христопулоса царственное величие, которое разрушит только дневной свет. Его беспокойство было как-то связано с легендарной постройкой. Он пошел к ней через равнины, по реке ветра.
3
Здание отделяло от Гавани меньше мили, но ветер и лед сделали путь туда очень тяжким. Только повышенное содержание сахара в крови позволило ему добраться до ряда искусственных кипарисов, растущих параллельно задней линии колонн.
Задыхаясь, он рухнул на подветренную сторону корявого дерева и долго растирал онемевшие ноги. Когда дыхание восстановилось, он выглянул из-за дерева и — увидел расселину.
Она появилась вследствие дефекта цепи силового поля, и, очевидно, ни Александр Великий, ни еще трое роботов-охранников этого не заметили. Расселина была небольшая, но достаточная, чтобы смотреть через нее. Беда была в том, что она находилось высоко на стене силового поля — прямо под антаблементом. Однако неподалеку стоял высокий кипарис. С его верхних ветвей предприимчивый человек, если бы очень захотел, мог мельком взглянуть на здание изнутри.
Что и сделал Мэттью Норт.
В считанные секунды он очутился у подножия дерева. Еще через несколько минут он очутился на высокой ветке, в объятиях ветра. В груди теснило после подъема, руки одеревенели и кровоточили. Теперь расселина приобрела розоватый оттенок. Розовой была и комната за ней.
Ванная.
В свой наивности он полагал, что, поскольку Дом строили по образцу Парфенона, в нем всего один этаж. Сейчас он понял, что это не тот случай. При всей высоте потолков в доме ванная, куда он смотрел, несомненно была частью второго этажа.
Очевидно, расселина в стене силового поля была только в визуальном контуре, поскольку три женщины, находившиеся в комнате, похоже, не чувствовали холодного ветра.
Две вообще не могли его чувствовать, поскольку не были настоящими. Это были служанки-андроиды. Первая повторяла образ Елены Троянской, вторая — Гекубы. Однако их сделали столь совершенными, что он не мог догадаться бы, в чем дело, если бы не имена, вышитые у верхнего края их хитонов.
А вот женщина в ванне была настоящей. Она посрамила пылающий факел Елены Троянской и почти погасила мерцающий факел Гекубы. Монограмма на одном из огромных белых полотенец, которые держали служанки, открыли ее имя: Диона Христо-пулос.
У Мэттью захватило дух.
Темна глазами и волосами, ала и страстна пухлыми губами, белокожа и мягка под ручьями воды, покоилась она в мраморной ванне. Он увидел налитые груди, алые соски, точно того же цвета, что и губы, грациозно колышущиеся ягодицы, неподвижные крутые блестящие от воды бедра. Словно осознавая его присутствие и жаждая выставить напоказ свои райские кущи, где ему не суждено было побывать, она целую минуту стояла, повернувшись лицом к расселине, прежде чем отдать себя в руки служанок. Тогда он заметил родимое пятно: пурпурный кинжал между грудями, его лезвие, казалось, пронзало ее белую плоть...
В это же время он подметил какое-то движение у подножия дерева.
Опустив взгляд, он увидел там охранника. Льдисто-голубой свет Сатурна блестел на македонской броне, на длинном смертоносном копье со встроенным лазером, способным испарить целую гору. Мэттью прижался к ветке, стараясь скрыться из поля зрения.
Зря старался. Антигон, Селевк или Птолемей — кто бы ни был этот робохранник из военачальников Александра Великого — смотрел в расселину, совершенно не сознавая присутствия любопытного Тома на дереве над его головой. Вскоре он отошел от дерева и скрылся за углом здания, направляясь ко входу, где располагался Александр Великий. Путь был свободен.
Мэттью в мгновение ока очутился на земле и побежал по напластованиям льда. Добравшись до Убежища, он был совсем изможден и, трясясь от холода, запрыгнул в постель. Все долгую ночь Диона Христопулос бродила по его лихо закрученным снам, а образ ее, стоящей в ванне, он пронес через годы вплоть до этого момента.
Сходство между Дионой и красивой молодой женщиной, стоявшей сейчас перед ним в Убежище, было поразительным. Он слышал, будто междусемейные браки стали законом Дома Христопулоса с тех пор, как Ник Грек взял в жены крепостную служанку — крестьянскую девушку по имени Антония Анзалоне — и таким образом основал династию. Мэттью никогда не верил слухам, но сейчас подумал: а что, если в этом что-то есть?..
Приволакивая ноги, он прошел через комнату и смиренно остановился перед гостьей, глядя в пол, на горностаевый снег, лежащий вокруг ее ног. Должен ли он низко поклониться? Или преклонить колени? В своей нерешительности он не сделал ни того, ни другого и стоял перед ней — ошарашенный и напуганный старик.
Гера Христопулос смерила его взглядом. Ее голос оказался холодным, как ветер ледяных равнин.
— Где последняя капсула? — вопросила она. — Почему не доставлена в Дом?
Сперва он не мог думать, только стоял перед ней, болван болваном. Когда он наконец заговорил, из его рта вылетели нечленораздельные звуки.
— Что ты сказал? — спросила Г ера Христопулос.
Он сжал кулаки, тщетно пытаясь унять дрожь в пальцах. Робко появилась Фаустина и остановилась возле его локтя, держа поднос с двумя чашками кофе, и он в волнении схватил одну из них и залпом осушил. С опозданием он вспомнил, что первым делом должен был предложить кофе гостье. Его охватило острое чувство неловкости. В полном отчаянии он поставил пустую чашку на поднос.
Гера, презрительно глядя, отказалась от кофе, и Фаустина поспешно ушла. Затрещало полено в очаге, и этот треск разнесся по всей комнате.
— Ты глуп? — презрительно спросила Гера. — Или просто на время лишился дара речи?
Гнев вернул ему способность говорить, и он поднял взгляд.
— Капсула находится на орбите согласно распоряжению вашего супруга.
Она отступила на шаг, и пушистый слой горностаевого снега превратился в сугроб. Тьма глубокого космоса в ее глазах сгустилась.
— Он приказал тебе отправить капсулу на орбиту? Зачем?
— Он не сказал.
— Когда ты с ним связывался?
— Сегодня утром, прямо перед высадкой на спутник.
— Приказываю тебе отправить ее вниз.
— Я не могу этого сделать, пока Зевс IX не даст добро.
— Зевс IX отсутствует по делам. Я, что совершенно естественно, уполномочена говорить и приказывать за него. Таким образом я отменяю его приказ своим приказом: верни капсулу и позаботься, чтобы ее немедленно доставили в Дом. — С этими словами она кошачьим движением подняла свою мантию. Выпрямившись, она набросила ее на плечи. — Немедленно, — повторила она. Повернулась и направилась к двери.
— Нет, — произнес Мэттью Норт. — Я не могу.
Она развернулась — вихрь белоснежной женственности.
— Я приказываю доставить ее сюда!
Человек низкого происхождения в Мэттью трепетал, слуга в нем трясся, однако преданность Зевсу IX мешала ему отступить.
— Когда ваш муж отправит мне уведомление и отдаст необходимый приказ, я верну капсулу, — ответил он, — но не раньше. Мне очень жаль, но я не имею права действовать иначе.
— Ну, хорошо же. Передайте мне орбитальные данные, и я прикажу кому-нибудь другому доставить капсулу.
Мэттью мотнул головой.
— Мне очень жаль, — повторил он. — Я и этого не могу. Видите ли, — продолжал он, — Зевс Христопулос IX означает для меня больше, чем просто девятый Зевс в роду. Он олицетворяет для меня всех своих предшественников. Я... я работал на Дом Христопулоса почти всю жизнь. И отношусь к своим обязанностям как к своего рода священному доверию — доверию, которое никогда не позволю себе предать. Я готов умереть за Дом Христопулоса. Я готов умереть за вас. Но я не могу выполнить ваш приказ.
Она некоторое время рассматривала его; киммерийский фонтан волос темным водопадом ниспадал на ее белые плечи. В ее глазах, таивших в себе глубокий космос, теперь поселилось раздумье, а не гнев. Наконец она промолвила:
— Верю, что так и будет. — И наконец: — Такую преданность нельзя оставить без вознаграждения.
Удивленный до глубины души, Мэттью произнес:
— Она не осталась без награды.
— Но не была вознаграждена в полной мере. — Она взглянула на большой циферблат своих наручных часов. — Сейчас половина седьмого. В половине восьмого вы прибудете в Дом Христопулоса на ужин. Это приказ. Вы выполните его?
Колени Мэттью ослабли, ноги задрожали.
— Да... да... выполню. И... благодарю вас.
— Тогда буду ждать.
Она вышла из Убежища; мантия летела за ней. Она села в глайдер, на котором приехала; машина тихо загудела и через мгновение исчезла из виду.
4
Александр Великий, робохранник, стоявший перед многоколонным входом в Дом, был продуктом «реалистической школы» в производстве андроидов. Он был чуть выше, чем его давно почивший прототип из плоти и крови, однако в прочих отношениях
представлял собой его точную копию. Ему достался не только характер прототипа, но и его особые знания.
Во взгляде, которым он наградил Старину Мэтта Норта, искусно сочетались аристократическое высокомерие и презрение военного. Когда Мэттью сказал: «Я Мэттью Норт, миссис Зевс Христопулос IX ожидает меня», — робохранник притворился, что ничего не слышал. Тем не менее он передал эту информацию через крошечный радиоприемник, прикрепленный к его шлему.
Спустя несколько секунд властный голос Геры Христопулос, потрескивая, прозвучал в ночном воздухе:
— Ну-ка, впусти его, синтетический сноб! Я же сказала тебе днем, что ты должен пропустить его.
Не проронив ни слова, Александр Великий отошел в сторону и указал лазерным копьем на многоколонный фасад Дома Христопулос.
Все еще дрожа после перехода под ветром через ледяные равнины, Мэттью приблизился к лестнице из пентелийского мрамора, то и дело нервно поглядывая наверх, на фриз, украшенный барельефами с изображением божественных жен настоящего Зевса — Метиды, Майи, Лето, Мнемозины, Дионы, Деметры, Фемиды и Эвриномы. (Гера). Барельеф над карнизом, в середине, под козырьком фронтона изображал Геру, поразительно похожую на Геру из плоти и крови, с которой он собирался преломить хлеб. С обеих его сторон красовались барельефы, изображавшие различных смертных в позах униженного благоговения, тех, кто внес свой вклад в славу Греции. Некоторых он узнал по бюстам и скульптурам, которые видел в записанной на пленку библиотеке в своем реактивном тягаче: Фукидид, Гераклит, Аристотель, Платон, Эпикур, Софокл. Одна из фигур возлежала у ее ног. Это был Гомер.
Час назад наступила ночь — в соответствии с новым вращением Гипериона, установившемся около пяти веков тому назад по прихоти Ника Грека. Теперь в небо поднимался Сатурн. Отведя глаза от фронтона, Мэттью начал подниматься по широким мраморным ступеням.
Дорические колонны, возвышавшиеся над ним, казалось, становились все выше. Чувство собственной незначительности, охватившее его с тех пор, как он вышел из Убежища, усиливалось. Он чувствовал себя очень маленьким, когда наконец переступил порог, временно оказавшись в черной занавеси силового поля, и вошел в огромную комнату за ним, и пожалел, что пришел.
Комната занимала всю переднюю половину прямоугольного здания.
Строго говоря, это был скорее громадный зал, нежели комната. С трех сторон в ней величественные дорические колонны поддерживали архитрав; с четвертой стороны — той, что напротив входа, — лестница из пентелийского мрамора царственно поднималась к огороженному перилами мезонину, за которым виднелись дюжины разукрашенных дверей. Обстановка в зале тоже была из пентелийского мрамора: и скамьи, и стулья, и столы. В центре комнаты фонтан из пентелийского мрамора вздымал затейливые «букеты» сверкающей воды. Высоко над фонтаном, казалось, парила в воздухе неуместная здесь люстра в форме туманности, источавшая мягкий, но сильный свет. Силовое поле между колонн, столь успешно скрывавшее от посторонних глаз интерьер здания, здесь ослабло до прозрачной дымки. Сквозь эту дымку ослепительный костер города Сатурния, находившегося в миле отсюда, казался мягким огоньком свечи.
Вперед вышел обутый в сандалии робот-дворецкий, относящийся к той же самой «школе», что и Александр Великий, одетый в греческую тунику, на груди которой было вышито его имя «Пиндар». Он принял у Мэттью пальто и шапку-ушанку и провел его через комнату к круглому мраморному столу у подножия лестницы. Проходя мимо фонтана, Мэттью прибавил шагу, когда увидел серебристые вспышки, означавшие присутствие там венериан-ских пираний.
Их были сотни. Нет, не сотни. Тысячи. «Любимцы Геры?» — мелькнуло у него в голове.
Усадив его за стол, Пиндар удалился к ряду колонн. Тогда Мэттью увидел других андроидов.
У каждой колонны стояло по одному из них. Все были в туниках и сандалиях, похожие на Пиндаровы, и стояли неподвижно, как статуи. Исключение представлял «старик» с деликатным бородатым лицом, который пристально разглядывал Мэттью.
На глазах у Мэттью андроид отошел от своей колонны и приблизился к столу. Он нагнулся, крошечные трубочки, из которых состояли его глаза, то потухали, то вспыхивали. Мэттью вспомнил, как встретился с подобной реакцией у одного из роботов-барменов в Гавани. Тот робот-бармен был продукт той самой «школы», которая поставляла «персонал» Дому Христопулоса, и так же, как другие андроиды с «характером», мог эффективно функционировать только до тех пор, пока порядок вещей, под которой он был создан, хотя бы в разумных пределах соответствовал его «личным» представлениям о том, что такое хорошо и что такое плохо.
Его представление о хорошем и плохом было достаточно определенным. Однако в том-то и заключалась слабость. Бармен считал, что во время своих остановок все три пилота реактивных тягачей должны хоть раз напиться в стельку в его баре, а когда Мэттью отказался выпить даже каплю спиртного (тогда его мучила язва двенадцатиперстной кишки), у робота случилась механическая поломка, первым симптомом которой стало попеременное затухание и блеск его глаз.
Мэттью прочитал имя «старика» на тунике:
— Эсхил?
Тот с чувством кивнул.
— Да. Эсхил. Я надзираю за банями и спальнями, — произнес он и добавил: — Поутру, мрачные лелея замыслы, у спящего царя под боком; все она...
— Ты осмелился оставить пост во внеурочное время?
Это была Гера. Гера в платье, напоминающем саронг и сверкающем бриллиантами. Гера, высокая и властная, с глазами черными от ярости как бездна.
Эсхил отступил. Его глаза трубочки неистово вспыхивали.
— Старый увалень, дурак! — продолжала она. — Ступай обратно к своей колонне! А завтра пойдешь в утиль — и вообще я всегда терпеть не могла твои пьесы. Дурацкие пьесы!
«Старик» повернулся и, шаркая, отправился обратно, чтобы застыть как изваяние возле колонны, которую недавно покинул. Г ера повернулась к Мэттью, который поднялся с колен.
— Прошу прощения за его наглость, — сказала она. — Пожалуйста, садись.
Мэттью повиновался, и Гера села рядом с ним на скамью. В уголках ее глаз виднелись морщинки усталости — или, возможно, беспокойства, трудно было сказать — а лицо казалось немного тоньше, чем прежде.
Она хлопнула в ладоши. Через несколько мгновений из двери справа от лестницы появилась механическая служанка, она несла поднос с высокой темной бутылью и двумя бокалами на тонких ножках. На ее тунике спереди было вышито ее имя — Коринна.
— Это все, мадам? — осведомилась она, после того как поставила перед ними бутыль и бокалы.
— Пока да. Пошла вон, кухонная девка!
Коринна ушла. Г ера наполнила бокалы и подала один Мэттью. Сама же подняла второй.
— Хочу выпить за твою преданность, Мэттью Норт! — сказала она. — Пусть вечно она парит над Домом Христопулоса, точно огромная и сверкающая звезда!
Они чокнулись, выпили... Вино зажгло в Норте холодный огонь. Сверкающие языки пламени, вытягиваясь, лизали его мысли. «Не этим ли вином знаменит Дом Христопулоса? — подумал он. — Вино, на котором Ник Грек, как считалось, сколотил свое состояние?» Мэттью так не думал. Подобное вино было слишком дорогим, чтобы сбывать его на массовом рынке. И кроме того, поговаривали, будто истинный источник богатства Христопулоса — синтетический джин, который Антония Анзалоне производила в своей ванне до того, как Ник Грек взял ее в жены, и который славные горожане Земли и Семи сатрапий с тех пор невоздержанно потребляли.
Гера заново наполнила бокалы и снова хлопнула в ладоши — на этот раз дважды. И тотчас же Коринна и другая механическая служанка, по имени Сафо, понесли всевозможные яства.
Количество и качество пищи лишили Мэттью дара речи. На закуски подали марсианских куропаток, деликатес, который Мэттью никогда еще не пробовал. С каждым блюдом подавали другое вино — ничего из них Мэттью прежде не пробовал, и каждое было крепче предыдущего. От опьянения его спасало только качество потребляемой им еды. А под конец и это не спасало его, ибо еда оказалась попросту основой для приносимого вина. На столе появлялось красное вино, голубое, янтарное и даже красное с зеленоватым оттенком; об этом последнем Гера сказала, что его делают на виноградниках самого южного континента Сириуса-XVIII, а созревало оно в глубоком космосе. Есть ли еще вино, подумалось Мэттью, вино, которое она ему не предложила — вино с Бимини, тоже выдержанное в глубоком космосе?
Однако он не мог вспомнить, видел ли виноградники на Бимини во время своих полетов по орбите или во время вынужденных прогулок, на которые он отправлялся, пока андроидный персонал загружал его капсулу. На Бимини он видел в основном деревья и еще деревья. На самом деле Бимини — это деревья. Были деревья. Огромные джунгли в небе.
Конечно, плюс-минус несколько озер и рек — и недавно взбунтовавшееся море с соленой водой.
Челн их беседы заплывал то в один порт, то в другой; Г ера искусно вела его, а Мэттью время от времени, когда считал, что это необходимо, издавал вежливые звуки согласия. Вскоре разговор достиг предмета греческой религиозной мифологии. Гера долго распространялась об эвгемерической теории происхождения богов.
— Так выходит, вы не считаете, что они и вправду были богами? — наконец осведомился Мэттью.
Она отпила маленький глоток вина и поставила бокал.
— Напротив, я уверена, что они были истинными богами. Сам факт, что они некогда были смертными, не означает, что они не могли обрести бессмертие. Смертность — необходимая прелюдия к бессмертию, как бессмертие — необходимая прелюдия к сверхапофеозу, который согласно законам логики должен последовать. Однако если отвлечься от всего этого, окажется, что истинное доказательство бессмертия греческих богов веками пристально смотрело в лицо ученым. А они были слишком близоруки, чтобы узреть ее.
— Я... Я... полагаю, я тоже слишком близорук, — произнес Мэттью.
Она рассмеялась. Смех был достаточно искренний, но по ка-кой-то причине он углубил морщинки в уголках ее глаз, а не разгладил их.
— Они жили рядом со смертными и общались с ними, хотя могли преспокойно жить сами по себе, не якшаясь с низшими существами, — пояснила она. — Бессмертие, видишь ли, относительно. Живя исключительно в кругу других бессмертных и избегая смертных, они не смогли бы оценить свое превосходство. Проживая рядом с существами ниже их по положению и имея с ними дело, они могли оценить это. Вот такую простую истину проглядели ученые — так же как они проглядели огромное количество иных простых истин. Ученые вообще глупы — почти так же глупы, как философы.
Она повернулась к лестнице.
— Ступай-ка наружу, старик, — сказала она, — и начни убирать со стола.
Из-за лестницы приплелся андроид с головой как чурбан. Его огромное лицо было невероятно безобразным. Косматая седая борода, сбегая по щекам, подбородку и верхней губе, превращалась в колтун. Только глаза спасали эту печальную картину от полной катастрофы — ясные, карие, доброжелательные.
Вышитые буквы на его тунике гласили: «Сократ».
Он начал собирать блюда и тарелки; составив их стопкой, как официант, он по полу из пентелийского мрамора понес их к дверному проему справа от лестницы. Его толстые босые ноги шлепали по плитам пола. Двигался он медленно и неуклюже. Что-то нелепое чувствовалось во всем этом. Что-то внушающее жалость.
На стол упал кусочек куропатки. Г ера смела его на пол, а когда старик возвратился за последними тарелками, указала ему на этот кусок кончиком сандалии.
— Подними, старик, — приказала она.
Сократ повиновался, потом вынес оставшиеся блюда и тарелки из комнаты.
— Убедись, что все они вымыты дочиста, старик, — окликнула она старика в спину.
На мгновение Мэттью ощутил тошноту. «Почему Сократ? — подумал он. — Почему Пиндар? Почему Коринна?» Тем не менее он хранил молчание, и вскоре из его мыслей медленно выплыл вопрос.
Все вопросы уплыли из его мыслей. Все, кроме одного...
Гера была сильным благоуханным ветром, дующим сквозь него. Вино усиливало ветер, и Мэттью обнаружил, что ему все труднее выстоять против него. Он пошатнулся, когда она сказала, резко и без всяких прелюдий:
— Посадишь капсулу?
Но он не пал. Не до конца.
— Нет, — ответил он. — Не могу.
Она приблизилась к нему, бриллианты на ее платье-саронге играли ослепительными голубыми и белыми огнями.
— Ты посадишь ее не задаром. Я плачу наличными!
— После доставки? — услышал он собственный странный голос.
— Ты честный человек. Твоего слова вполне достаточно.
Он сглотнул. Ее лицо было очень близко. Оно пленяло и одновременно отталкивало, но эта антипатия сама по себе была своеобразной формой очарования — вероятно, извращенной формой, но тем не менее притягательной. Мысли, которые оно пробуждало, усиливало выпитое. Он вспомнил, что она — она единственный человек, какого он видел с тех пор, как вошел в Дом, и внезапно понял, что они одни и что она с самого начала устроила, чтобы они остались наедине.
— Даешь слово? — осведомилась она.
Пляска сверкающих бриллиантов на ее платье-саронге наполовину ослепила его. Он хотел заговорить и не смог. Его остекленелые глаза делали слова необязательными. Она встала.
— Ты видел мезонин? Пойдем, я покажу его тебе, — позвала она.
5
На шатких и негнущихся ногах он последовал по мраморной лестнице. При взгляде сверху огромное строение наводило на мысль о древней железнодорожной станции с множеством расходящихся путей. Сам мезонин оказался изящный променад, а стены между дверями, открывающимися с него, украшали самые простые греческие узоры. Гера открыла одну из дверей и вошла в комнату. Дрожа от страха, он последовал за ней.
— Моя ванная, — пояснила она.
Это была та самая ванная, куда он уже заглядывал — сколько лет назад! — и видел Диону Христопулос. Тогда ему было сорок пять и он боялся. Он и теперь боялся, но ему уже было не сорок пять. Тем не менее беспокойство, которое он чувствовал, вернулось.
Сейчас положение позволяло ему исцелиться — если занятие любовью с красивой женщиной намного выше его по положению действительно могло исцелить. В любом случае, речь шла о продаже. А обстоятельства обеспечили его средствами. Он мог дать цену.
Проблема была в том, что частью цены была преданностью Зевсу IX.
Что же такое в этой капсуле, столь притягательной для Геры? — размышлял он. — До того притягательной, что она не может дождаться, пока ее муж вернется?
Хоть и сильно пьяный, Мэттью по-прежнему не мог задать ей этот вопрос прямо. С вином или без вина, он оставался ее слугой. Он не осмеливался навлечь на себя ее неприязнь. Однако были ли ее мотивы на самом деле важны? Не было ли довольно и того, что ей захотелось спустить капсулу вниз, и только он знал, где та спрятана в небесах?
После ванной она показала ему несколько других комнат, последняя из которых была ее спальней. Она представляла собой просторную комнату, трехмерные фрески на стенах заставляли комнату казаться еще более просторной. Тема фресок заставила его покраснеть. Он читал о знаменитых ритуалах храма Дианы Эфесской. Однако читать о них — одно, а видеть их в графическом воплощении — совершенно иное.
Гера вопросительно смотрела на него. Свет, который источали непристойные фрески, придавали ее плоти красноватый оттенок, углубляя темноту ее глаз. Он поглядел за ее плечо и увидел огромное ложе под балдахином с алыми подушками и черным стеганым одеялом. Он услышал собственное хриплое дыхание, почувствовал, как колотится сердце, — и мгновенно понял: чтобы обладать ею, ему придется предать гораздо больше, чем то, что представлял Зевс IX; что, как любая верность, выстроенная на самообмане, его преданность Дому Христопулоса ничего не стоит.
Он беспомощно стоял, а вокруг все рушилось.
— Я посажу капсулу, когда пожелаешь, — произнес он.
— Да, — рассеянно отозвалась она, словно услышала его слова задолго до того, как он их произнес. И добавила: — Если подождешь снаружи, я прикажу служанкам подготовить меня.
И хлопнула в ладоши.
Дрожа, он вышел в мезонин. Появились Елена Троянская с Гекубой, бок о бок вошли в комнату и закрыли за собой дверь.
Он почувствовал, что дрожит еще сильнее. Чтобы успокоить мысли, он подошел к мраморным перилам и заглянул вниз, в огромную комнату. Он смотрел на фонтаны, столы и скамьи. На колонны, на стоящих у каждой колонны андроидов, словно прикованных к ним цепью. Он смотрел на Иктина и Каллистрата — архитекторов, которые возвели первоначальный Парфенон; на Фидия, скульптора, который надзирал за постройкой здания; на Зенона, Поликлета, Праксителя, Гомера, Парменида, Левкиппа, Аристофана, Софокла, Еврипида, Эсхила...
Эсхил смотрел на него, его глаза то вспыхивали, то гасли.
Андроид отошел от колонны, пересек пол и поднялся по ступеням. Он подошел к тому месту, где стоял Мэттью, и коснулся его руки.
— Пойдем, — произнес он. — Я покажу тебе, и ты поверишь.
Мэттью ощутил досаду.
— Покажешь? Что?
— Я покажу тебе, — повторил Эсхил. — Идем.
Глаза-трубочки мигали с тревожной частотой. Какая же нелогичность так расстроила старика?
Вдруг Мэттью стало любопытно, и он сказал:
— Ладно... но тебе придется поторопиться.
Эсхил повел его по мезонину вниз к внушительной двери в самом дальнем его конце. Дверь была закрыта, но Эсхил достал из кармана связку ключей и вставил один из них в старинный замок. В следующий миг дверь послушно отворилась. Проследовав за стариком внутрь, Мэттью обнаружил, что оказался в просторной бане.
Она посрамила бы даже ванну Геры. Вогнутая стена была единой непрерывной фреской, изображавшей Елисейские поля, и незаметно переходила в потолочную фреску, изображавшую синее небо с облаками. Иллюзия глубины была настолько яркой, что в какое-то мгновение ему показалось, будто он шагнул сквозь пространство и время в античную Грецию. Под ногами росла настоящая трава. Баня превратилась в тихое озеро, на берегу которого он стоял. На противоположном берегу возвышались две статуи в натуральную величину — одна изображала Пана, вторая Сирингу. Сиринга убегала, а Пан с поднятым фаллосом догонял ее.
Мэттью посмотрел на бассейн у своих ног. Он достигал примерно девяти футов в диаметре, а глубину имел не более пяти футов. Вогнутое дно бассейна было выложено белым мрамором. Он смотрел в голубую воду, и ему почудились серебристые отблески. «Отражение?» — подумал он. Вглядевшись внимательнее, он заметил другие проблески. В этих блестящих, мерцающих силуэтах он узнал венерианских пираний и, внезапно протрезвев, отошел назад. Вода буквально кишела ими!
Почему человеку, пусть богатому, могущему позволить себе подобное чудачество, держать в ванной пираний с Венеры?
Эсхил указывал на дно бассейна. Шагнув вперед, Мэттью еще раз всмотрелся в странную голубую воду...
И увидел кости...
Внушающие суеверный ужас кости, обглоданные, очищенные от живой плоти. Белые кости почти одного цвета с мраморным бассейном. Бедренные кости, тазовые; голые ребра. Череп с темными глазницами. Кости пальцев, один из них все еще с кольцом — с кольцом, несущим фамильную печать.
Фамильную печать Дома Христопулоса.
Или, если взглянуть на нее глазами Эсхила, печать Дома Атрея...
Чувствуя тошноту, Мэттью отвернулся.
— Когда? — заставил он себя спросить.
Эсхил повернулся к нему. Когда андроид заговорил, его глаза замигали еще быстрее:
Поутру, мрачные лелея замыслы,
У спящего царя под боком;
Она поднялась и из бурных вод
Смерть зачерпнула и наверх ее внесла,
Чтобы в царев бассейн излить.
Старик умолк. Подняв глаза к нарисованным Елисейским полям и подняв руки в мольбе, он продолжил:
Ступайте, Эвмениды три, за ней вдогон.
Гоните неотвязно, взяв кровавый след, —
Пусть к Аполлону и Афине путь стремит!
Бегите же, не ждите, ибо мертв Орест.
Не у его могилы скорбной прячется
Электра под набрякшим небом, только тьма
Видна, где прежде солнце тусклый свет лило.
О горе ей, о горе! Пробудись,
О враг, обретший плоть!
Вину твою
Богов сонм равнодушных видел — да не внял.
Мэттью в ужасе схватил ключи, которые старик по-прежнему держал в руке, и выбежал из комнаты. Он перебрал их, пока бежал по мезонину, и к тому времени, как достиг дверей спальни Г еры, нашел нужный.
Он вставил ключ в замок и повернул. Потом подергал дверь. Она не поддалась.
Он пошел искать видеофон.
6
Чтобы войти, полиции Сатурна пришлось отключить Александра Великого и его трех военачальников при помощи деактива-ционных лучей.
Мэттью не подозревал об этом, пока несколькими часами позже не покинул Дом и не увидел четыре «трупа», раскинувшиеся на мраморных ступенях. Он невольно отвернулся. Они слишком живо напоминали о «трупе», обнаруженном им возле кишащего пираньями бассейна, когда он вернулся в баню с инспектором са-турнианской полиции. Александра, Птолемея, Селевка и Антигону можно было активировать заново. Эсхила — нет. Эсхил спятил; в его схемах произошло замыкание, отчего глаза-трубки взорвались, и от него остался только потемневший корпус.
Хотя, вероятно, это было как раз хорошо. Теперь, когда Дом Христопулоса пал, на некоторое время нужда в андроидах исчезла.
В космонавтах — тоже.
Старый Мэттью Норт дрожал на свирепом ветру, который стремительно проносился над равнинами. Он поднял воротник пальто и сунул руки глубоко в карманы. На краю неба занимался
рассвет, Сатурн давно ушел на покой. Он задумался, каково было бы жить в том мире, который обогнал его на добрых четыре столетия. Вероятно, ему не удалось бы привыкнуть. Он слишком стар. И слишком устал...
Усталый старик.
Мерзкий старик.
Вот почему Гера Христопулос звала его, когда полиция Сатурна выводила ее, визжащую, из спальни. Растрепанную, полуголую, в непристойном неглиже, в которое она нарядилась, чтобы пробудить в нем желание, и которое открывало родимое пятно в виде кинжала, поразительно похожее на родинку Дионы; она истошно вопила: «Мерзкий вонючий старик!»; ее лицо побелело от гнева и внезапно стало поразительно тонким.
— Я создавала богатство Христопулоса — а не Зевс! Это я заслужила преданность, а не он! А ты предал меня! Мерзкий старикашка! Грязный омерзительный соглядатай!
Когда ей предъявили кости на дне осушенного бассейна, она не потрудилась скрыть свою вину.
— Все равно лет через двадцать-тридцать это открылось бы, — сказала она. — Возможно, так лучше. — Она вдруг повысила голос: — Во всем виноват он! У него могло бы оставаться в запасе достаточно, чтобы мы прожили еще век, если бы он не был мотом! Не тратил! Не отдавал бы своим любовницам! «Думаешь, ты вечно будешь красивой?» — спрашивал он, и они пресмыкались у его ног. А когда они надоедали ему, он давал им увянуть, одной за другой, и находил новых, несмотря на его годы. Мои годы!.. Потом он попытался обманом увести у меня ту горсть, что у нас еще оставалась. Что ж, я победила! Я рада, что бросила его на корм рыбам. Надеюсь, они неплохо пообедали. — Она страшно рассмеялась. — Держу пари, мясо у него жилистое. И кожа жесткая.
Она опять расхохоталась, и каждый взрыв ее смеха был страшнее предыдущего, но наконец полиция выволокла ее из комнаты. Потом инспектор приступил к допросу Мэттью.
Мэттью ничего не утаивал. Нечего было. Однако вопросы, которые буквально швырял в него инспектор, сказали ему больше, чем его ответы — инспектору.
Из состояния костей на дне бассейна, сказали они ему, следовало, что Зевс IX отправился в свою баню сразу после того, как отправил послание Мэттью. Дом Христопулоса, сказали они, не имеет наследников и станет собственностью Гиперионской сатрапии. Что сам Дом давно уже был тайной для полиции Сатурна, и они много лет страстно ожидали любого предлога, чтобы одолеть его. А еще — что инспектор знать не знает, почему Гера убила мужа, а равно почему Зевс IX приказал Мэттью запустить капсулу на орбиту. Еще из них он понял, что власти Сатурна ничего не знают о шаттле Гиперион-Бимини, а следовательно, и о природе груза с Бимини.
Не знал этого и Старина Мэтт Норт. А теперь, когда власти Сатурна задумали сами спустить капсулу и начать официальное расследование, возможно, ему не суждено было узнать об этом. Если только...
Он остановился на продуваемой ветром ледяной равнине. И заставил себя завершить мысль: «Если только он не доставит ее обратно сам».
Что ж, почему бы и нет? Кто лучше сумеет доставить ее сюда, чем человек, который доставлял ее к Бимини и обратно? Кто, в самом-то деле?!
Он пустился бежать. По правде говоря, он скорее шустро зашагал, чем побежал, однако на большее он не был способен.
Хватая ртом воздух, он добрался до люка, но не остановился и спустя несколько минут уже оказался в своем реактивном тягаче — и взбирался вверх, бесконечно взбирался во тьму по безвоздушной «лестнице» в ночи к огромному звездному своду Вселенной. Он ловко поймал капсулу, вывел вниз на пеструю орбиту ночей, дней и рассветов и установил на подъемной платформе. Мэттью вышел наружу, взобрался на платформу и стал изучать побитый метеорами корпус. Рассвет ушел. Утро проветривало над покореженным задним двором горизонта первую грязную простыню дня, когда Мэттью наконец обнаружил люк.
Благодаря положению капсулы металлическая пластина находилась низко на корпусе, отчего открыть ее было еще труднее; но наконец последняя задрайка сдалась молотку, который он принес из тягача, и пластина отвалилась. Он прокопался сквозь мешающие слои химически обработанной изоляции к внутреннему корпусу, полагая обнаружить внутренний люк. Однако не отыскал его — нашел только вентиль.
Вино? Общался ли он с Бахусом все эти скучные и усталые годы?
Что ж, по крайней мере, он имел право на вкус.
Вентиль был большой и мог открываться только при помощи разводного ключа. Он принес из тягача большой ключ и зажал его губками выступающий шток. Он вовсе не собирался проворачивать шток до упора, но ключ дал ему большее усилие рычага, чем он думал, и гораздо большее, чем требовалось на самом деле, и прежде чем он догадался, что случилось, поток ледяной жидкости хлынул из капсулы с такой силой, что опрокинул его на платформу.
Он упал на спину и лежал оглушенный, а жидкость лилась на него; он промок до костей. Наконец от страшного холода он очнулся и задыхаясь встал. Нашарив ключ, он опять взобрался на платформу и попытался закрыть вентиль. Однако для того, чтобы крепко ухватить шток, ему пришлось снова войти в бурный поток, и снова тот оказался чересчур мощным, и снова Мэтт свалился на землю. На этот раз ключ нанес ему скользящий удар в висок и сбил с головы ушанку. Потом наступила тьма; когда наконец она ушла, поток иссяк, превратившись в ручеек, а содержимого капсулы больше не было.
Он сел. Вокруг повсюду журчала жидкость, утекающая прочь и впитывающаяся в неисчислимые трещины во льду. С одежды капало; он забарахтался, стараясь встать. Облизнул мокрые губы, однако вкуса вина не почувствовал.
Идут на горку Джек и Джил,
Несут в руках ведерки[46]
День протягивал в небе новые невидимые бельевые веревки и вывешивал на просушку новые грязные простыни. Ветер крепчал. Он без шапки побрел по улице против ветра.
С его костями что-то происходило.
Он никак не мог выбросить из головы детскую песенку. Идут на горку Джек и Джил, несут в руках ведерки...
Фаустина увидела его из Убежища и выбежала навстречу.
— С вами все в порядке, мистер Норт?
— Да. Все прекрасно, — ответил Старина Мэтт Норт. Идут на горку Джек и Джил, несут в руках ведерки.
— Вы весь мокрый. И замерзли. Давайте, я помогу вам добраться до вашего номера.
— Идите наверх передо мной, и этой помощи будет вполне достаточно.
Фаустина повиновалась. Он пошел следом, упиваясь ее чарующей молодостью. «Боже, вот бы снова стать молодым!» — подумал он... И стоило этой мысли промелькнуть у него в голове, как он ощутил силу, вливающуюся в его полуобмороженные ноги, тело, спину и руки. Он почувствовал, как расправились его плечи. Старина Мэтт Норт шел и чувствовал, что словно бы растет — это куда-то медленно и бесшумно ускользали утомительные бесплодные годы.
Вино со звезд не было сделано человеком. Это был буйный опьяняющий напиток под названием юность.
Нет, Понс де Леон так и не нашел свое Бимини, а вот Ник Грек отыскал свое.
Высоко-высоко на огромном черном холме времени и пространства нашел он его, и воды этого источника оказались хороши...
Молодой Мэтт Норт остановился на верхней ступени лестницы. Фаустина обернулась к нему. Недоумение в ее взгляде быстро сменилось более приятными чувствами. Стоя на площадке, на ветру, он улыбнулся ей.
Она улыбнулась ему в ответ.