Кроличья нора (он упорно думал о ней именно так, хотя понимал, что кролик, вероятно, лишь последний в длинной череде ее разнообразных обитателей) уходила под землю всего на несколько футов, а потом шла горизонтально, на одной глубине. Копать становилось все труднее, особенно после того, как узость туннеля исключила применение лопаты и пришлось вновь задействовать руки. Вскоре начали попадаться куски и обломки металла, и Ларкин понял — он на верном пути.
Копая, он пытался воссоздать вероятную картину событий, пересматривая и приукрашивая некоторые свои прежние догадки. За много световых лет от родной планеты, на поврежденном (возможно, метеором) корабле пилот-чужак сумел дотянуть до границ Солнечной системы и углубился в нее, чтобы приземлиться на единственной из планет, сулившей ему возможность выжить, — на Земле. Потом в последний момент рычаги управления заклинило, и корабль грохнулся на бок, отчего единственный люк вышел из строя. (Или, возможно, он завалился после нормальной посадки — с тем же результатом.) Оказавшись перед лицом голодной смерти и/или смерти от удушья, пилот лучеметом прожег дыру в люке и прорыл туннель к поверхности.
Возможно, пришельцев было несколько. Двое или трое. Корабль маленький, но, может, и пришельцы некрупные.
Нет, пришелец был всего один. Сложен, как средний мужчина. Ларкин сразу это понял, когда просунул голову и плечи в рваную дыру на месте входного люка и лучом фонарика обвел нутро корабля. И определенно так и не выбрался наружу. А если и выбрался, то заполз обратно, чтобы умереть. Факт смерти пилота был неопровержим. О ней свидетельствовали его кости.
С посадочного трапа три ступени «Валькирии» казались конусом, повернутым вершиной к стартовому столу, и возникала иллюзия, будто третья, меньшая, — самая большая, а первая, наибольшая, — самая маленькая.
Стоящий на стартовом столе человек показался бы мышью. Если бы там стоял человек. Но, конечно, никакого человека там не было. Объявленная Ларкином отсрочка началась в 23:00, вскоре после того, как закончили заправку ракеты-носителя и корабля. Вторую смену техперсонала, уходившую по расписанию в 24:00, отослали по домам на час раньше. Отсрочка должна была закончиться в 01:00; тогда придет третья смена (на час позже положенного) и обратный отсчет возобновится. Трое астронавтов экспедиции к звезде Барнарда, Кливе, и Барнс, и Уэллман, поднимутся на борт звездолета в 06:00. Фанаты космоса, вставшие лагерем вдоль периметра комплекса, возобновят бдение, коммерческое телевидение опять начнет прямые репортажи. Если все пойдет гладко, старт состоится перед самым полуднем.
Ларкина ослепили потоки света; из своего «гнезда» на открытом посадочном трапе он ничего не видел ни справа от себя, ни слева. Впрочем, ни там, ни там не было ничего, на что ему хотелось бы смотреть. «Мистер Ларкин, — спросила одна смышленая журналисточка на пресс-конференции, которую он провел после успешного возвращения «Брунгильды-1» с орбиты Нептуна, — какие у вас есть интересы в жизни, помимо передовых космических технологий? И что вы собираетесь делать после того, как докажете, что ваш Космический Движитель способен отнести человека к звездам?»
— Никаких, — ответил Ларкин. И непонимающе посмотрел на нее. — Не знаю.
Дежурная смена в Центре управления полетами — сокращенная до минимальной численности, — должно быть, наконец засекла его на своих мониторах и, вероятно, позвонила на КПП с вопросом, кто он такой. Он не потрудился известить их о своем визите. Но Ларкин не тревожился. Коль скоро его опознали, никто ничего не скажет.
Он прошел последние шаги до бокового люка командного модуля, открыл его, ступил внутрь и задраил люк за собой.
Пошарив вокруг, он нашел главный рубильник, и модуль залил флуоресцентный свет. Ларкин включил автоматический контроль атмосферы.
Командный модуль (Кливе, и Барнс, и Уэллман называли его «Кондор», Ларкин — нет) был куда удобнее и просторнее тех, что использовались в пилотируемых полетах «Аполлонов». Иначе и быть не могло. Кроме рубки управления, здесь имелись отдельные жилые отсеки и отдельная, отгороженная, маленькая комната отдыха с библиотекой микропленок. За переборками скрыли и гидропонные чаны, и регенерационную установку. Бортовой компьютер был встроен в консоль управления, а Космический Движитель Ларкина размещался в носу, позади прозрачного отражателя пылевых частиц. Генератор искусственного ионизирующего излучения, доработанный аэрокосмической компанией Ларкина после возвращения «Брунгильды-1» из космоса, помещался внутри корпуса. Провизия, медицинские принадлежности и запасное снаряжение хранились в служебном модуле. Иллюминаторы левого и правого борта дополнял большой обзорный экран, укрепленный на консоли управления.
Во время полета палуба, на которой сейчас стоял Ларкин, превращалась в заднюю стенку отсека полезной нагрузки. К этой стенке ниже подвижной консоли управления крепились три противоперегрузочных ложа; каждое было снабжено микрофоном и подлокотником со встроенными средствами ручного управления.
Повинуясь внезапному порыву, он подошел и улегся на то, которое было ближе прочих.
Когда первоначальный ужас немного отступил, юный Ларкин забрался в инопланетный корабль и встал на ноги. Он не ошибся: звездолет действительно приземлился — или опрокинулся — на бок. Множество цифровых шкал, приборов и ржавых рычагов прямо у него над головой — несомненные принадлежности панели управления — подтверждали его предположение. Внутренние очертания корпуса тоже. Ларкин ошибся в другом: это не был корабль в полном смысле этого слова. Уж очень он оказался маленьким. Катапультируемая кабина или спасательная шлюпка, вот что это было такое. Собственно корабль, вероятно, упал на Солнце.
Возле панели управления Ларкин увидел небольшой треснутый экран вроде телевизионного. Наружный обзор?
По-видимому, сходство с камнем обеспечивало внешнему корпусу какое-то жаропрочное покрытие, поскольку и внутренняя обшивка, и палуба были из стали, а если не из стали, то из сплава, очень ее напоминающего. Стоящему на корпусе Ларкину палуба казалась вертикальной. Вероятно, ракетный двигатель помещался под ней, ведь его нигде не было видно.
Он снова осветил фонариком скелет. Тот все еще приводил его в ужас, но Ларкин заставил себя не отворачиваться. Скелет лежал возле люка, вытянувшись почти во всю длину — или, скорее, высоту — капсулы/шлюпки. Ларкину доводилось видеть фотографии скелетов, а в школе так и настоящий. Насколько он мог заметить,
этот не слишком от них отличался. К ребрам еще льнули остатки истлевшей одежды, а к плюснам и фалангам пальцев — лоскуты чего-то вроде кожи. Вокруг все было усеяно катышками звериного помета, а в грудной клетке обнаружилась кучка искрошенных сухих листьев, сухой травы и клочков сгнившей ткани: неизвестный предшественник кролика гнездился тут достаточно долго и успел выносить и выпестовать потомство.
Возле тазовой кости инопланетного астронавта лежал люк, вырезанный им из корпуса. Неподалеку валялся «лучемет», которым он его вырезал. Прогнивший шланг соединял «лучемет» с небольшим цилиндрическим резервуаром, в нескольких местах проржавевшим насквозь.
Ступив на борт инопланетного летательного аппарата, Ларкин с каждой минутой все острее ощущал, до чего тот маленький и тесный. В определенном смысле тот больше напоминал скафандр, чем спасательную капсулу или шлюпку. Скафандр, из которого не смог выбраться тот, кто его носил; скафандр, не выполнивший свое назначение. Аналогичный, но ни в коем случае не идентичный, доспехам конкистадоров. Доспеху, который был на Бальбоа, когда тот с боями пробился через Панамский перешеек и увидел Тихий океан, и его люди...
Вот так Кортес, догадкой потрясён,
Вперял в безмерность океана взор,
Когда, преодолев Дарьенский склон,
Необозримый встретил он простор.[47]
Как жестоко подшутила бы над ним судьба, если бы ему не довелось увидеть Тихий океан! Если бы, как этот Бальбоа, он пустился в опасное путешествие только для того, чтобы броня, созданная для его защиты, стала причиной его гибели!
Романтика романтикой, но Ларкин понимал, что совершил невероятное, умопомрачительное открытие, открытие, которое выбьет зубы научному сообществу, по-прежнему с презрением отвергавшему саму мысль о жизни на иных планетах (ее считали достоянием пятидесятых, когда, куда ни глянь, из летающих тарелок выпрыгивали маленькие зеленые человечки с Марса — раздолье для второстепенных писак из воскресных газет). И еще, стоя возле этих костей, пока луч фонарика с каждой секундой тускнел, Ларкин понял: его находка чересчур драгоценна, нельзя швырнуть ее псам, рискуя, что ее раздерут в клочья (он не был высокого мнения о своих собратьях-человеках даже в десять лет), и он никогда никому ни единым словом не обмолвится о ней. Даже матери и отцу. Особенно матери и отцу. Они оба были люди простые, окончили всего восемь классов. Даже увидев скелет своими глазами, они решительно отрицали бы его внеземное происхождение; более того, они злились бы — как это Ларкин смеет предполагать такое! Особенно отец. Прежде всего, отец его не любил. Вечно обзывал разными словами. «Эй ты, ублюдок, — говорил отец. — А ну сгоняй за тем-то, тащи то-то!» Мать Ларкин тоже заботил мало. У нее на первом месте был телевизор.
Мать с отцом любили друг друга с детства... нет, давно не любили. Он никогда не разговаривал с ней, а она — с ним. Если отец не сеял, не пахал и не убирал урожай, он почти безвылазно торчал в амбаре, а мать, устроившись в кресле-качалке, впивалась взглядом в телеэкран и смотрела, смотрела не отрываясь. Но, в отличие от отца, никогда не называла Ларкина ублюдком. Однажды ему стало любопытно, почему папаша так часто использует именно этот эпитет, и, подозревая правду, он как-то раз под вечер, когда родителей не было дома, откопал в пыльной коробке на чердаке их свидетельство о браке и сопоставил дату с датой своего рождения. Кто бы сомневался — папаше